2. Февраль
La Dolce Vita, или Как познать всю сладость жизни

Продукт сезона: фенхель.

В городе пахнет: влагой и мхом.

Памятный момент в Италии: шопинг на рынке.

Итальянское слово месяца: nostrale.

Один из самых знаменитых музеев мира находился всего в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома: между моим мостом и Понте Веккио, на другом берегу Арно была галерея Уффици. В самом конце Понте Веккио через реку перекинулась длинная галерея арок, чьи каменные опоры будто бы раздваивались, отражаясь в воде. Над арками был еще один ярус – вереница окошек, тянувшаяся через реку и по набережной, к величественному комплексу палаццо Питти. Коридор Вазари был построен для того, чтобы Медичи могли переходить из одного дворца в другой, на противоположном берегу реки.

Джузеппе рассказал мне, что раньше на Понте Веккио стояли мясные лавки, но запах скотобойни мешал Медичи наслаждаться прогулкой по Коридору Вазари. Был издан указ, согласно которому торговать на мосту имели право только ювелиры, – и до сих пор это оставалось неизменным.

Дворец Уффици, в отличие от примыкающих к нему зданий, выступал в сторону реки, демонстрируя три великолепные арки со статуями и классическими дорическими колоннами – одой, воспетой Вазари этрусскому классицизму. Издалека люди, снующие по лоджии, были похожи на армию деловитых муравьев.

Флоренция казалась мне не городом, а скорее деревней с населением меньше полумиллиона человек. И хотя везде уже можно было видеть туристов, я знала, что в теплые месяцы они наводнят город толпами и на каждого местного жителя будет приходиться по семь иностранцев.

Может быть, Флоренция и вправду была деревней, но деревней с изысканной архитектурой эпохи Возрождения, которая дала миру величайшие произведения живописи и архитектуры, а также ввела банковскую систему со своей собственной валютой в виде флоринов – первых монет в Европе. Даже мода родилась именно здесь – как неизбежный плод любви флорентийцев к искусству и коммерции. Ткань, изготовлявшаяся из шерсти тосканских овец, так чисто промывалась в мягких водах Арно и так качественно выкрашивалась, что Флоренция эпохи Возрождения превратилась в текстильную столицу Италии. Чувство стиля и по сей день присуще флорентийцам: именно здесь в пятидесятые годы прошлого века решили проводить Неделю высокой моды – задолго до того, как в семидесятых Милан перехватил пальму первенства. И пусть это была деревня, но в усыпальницах ее церквей покоились люди, чьи имена знали во всем мире: Микеланджело, Галилей, Лоренцо Медичи, Макиавелли и даже Лиза Герардини – та самая Мона Лиза.

Вскоре после приезда я оформила карту «Друг Уффици», которая за годовую абонентскую плату давала мне право на вход во все государственные музеи без очереди и предварительного бронирования. Несколько дней я бродила по просторному, заполненному людьми внутреннему двору и колоннадным галереям Уффици в поисках офиса по продаже карт. Наконец нашла, и мне назначили встречу там же, через три недели. Когда я спросила, почему нельзя просто заполнить заявку на месте, сотрудница офиса посмотрела на меня так, словно я попросила ее воскресить Микеланджело, чтобы встретиться с ним.

– Нет-нет, невозможно сейчас, – ответила она так, будто причина была очевидна. – Вы должны вернуться первого февраля. Часы работы с десяти до пяти, но с двенадцати до четырех мы закрываемся на обед…

В назначенный день сотрудница неохотно вручила мне карту с моим именем. Казалось, руководство Уффици всеми силами пыталось отбить у людей всякое желание приобрести карту свободного доступа, – и я не могла их за это осуждать. Возможно, для флорентийцев, которых и так было в несколько раз меньше, чем туристов, это был просто лишний способ борьбы с захватом собственного города.

Окрыленная победой, я вприпрыжку вбежала в галерею, радостно проскочив мимо очереди и вручив свою карту. Оказавшись наконец в вожделенных залах, я почувствовала внутри тот же трепет, как и в Лондоне, когда мне было семнадцать и я впервые попала в ночной клуб. Я бродила по знаменитым коридорам безо всякой продуманной стратегии, пока не оказалась перед величественным полотном «Рождение Венеры» Боттичелли, от которого, казалось, вся стена была озарена золотистым светом. Я села на стул перед ним. Мне больше никуда не хотелось идти – только смотреть, изучая до мельчайших деталей, впитывая в себя эти цвета и свет. Целительная сила искусства. Не это ли имел в виду Старый Роберто, когда сказал: останься, и пусть красота исцелит тебя?

Вместе с февралем в город ворвался леденяще-холодный ветер, и, проснувшись однажды утром, я, поеживаясь, обнаружила, что отопление не работает. Тем же утром у пекарни я встретила Джузеппе, и он обещал прислать мне Гвидо, старого слесаря, которому принадлежала одна из мастерских на нашей улице. Сан-Никколо изобиловала мастерскими и студиями художников – старомодными даже по меркам Флоренции.

Я уже видела Гвидо: каждый день он приходил в «Рифрулло» и громко разговаривал с Паваротти или же выкрикивал указания своему молодому помощнику, при этом выразительно жестикулируя. Этот грузный мужчина с седыми волосами и изможденным лицом был неотъемлемой частью повседневной жизни Сан-Никколо. Вот и теперь, в семь часов вечера, он, тяжело дыша, поднимался по ступенькам к моей квартире в сопровождении своего симпатичного помощника.

Когда они позвонили в дверь, я как раз болтала по «Скайпу» с Киккой – бесплатный Wi-Fi каким-то чудом не пропадал. Кикка была моей ближайшей подругой уже больше пятнадцати лет, с того самого момента, как мы познакомились в Лондоне. С ней я делилась всем самым важным в своей жизни за последние два десятилетия. Вечеринки, счастье и слезы, проблемы с гардеробом – через все это она прошла вместе со мной.

Кикка была родом из Рима – красивая, черноволосая и черноглазая, стройная и спортивная с естественными кубиками на прессе, неизменно производившими на меня впечатление. У нее был безупречный вкус во всем: одевалась она ярко, элегантно и с изюминкой, даже еду сервировала красиво, а дом ее являл собой эклектический храм, где хранились сувениры из многочисленных поездок. Кикка была само воплощение концепции bella figura, задолго до того как я о ней узнала.

Недавно она открыла для себя еще одно увлечение: танго. И хотя Кикке было уже под сорок и никогда прежде ей не приходилось заниматься танцами, всего через несколько месяцев занятий она с присущей ей легкостью начала профессионально выступать на лондонской сцене. Вскоре эта страсть привела ее в Аргентину, а по возвращении она заявила, что намерена переехать в Буэнос-Айрес, как только продаст свою лондонскую квартиру.

Когда Кикка сообщила об этом решении, я проплакала целый месяц, не представляя, как буду жить без нее.

А вскоре и сама снялась с якоря и отправилась не куда-нибудь, а на родину Кикки. Может быть, я еще и потому так торопилась уехать во Флоренцию, что не хотела провожать Кикку. В конце концов, я уехала из Лондона раньше ее – когда я оказалась во Флоренции, Кикка все еще готовилась к переезду.

Теперь, когда Гвидо постучал в дверь, я оставила видео включенным, чтобы Кикка помогла мне общаться с ним. Я пригласила его войти, проводила на кухню и указала на компьютер с лицом Кикки во весь экран. Когда она заговорила с ним по-итальянски, брови его удивленно взлетели вверх и он хмыкнул.

– Ma dai! – воскликнул Гвидо. – Guarda Gabriele, – позвал он Габриеле, своего помощника. – Vieni a guardare…

У Габриеле были длинные темные курчавые волосы, а в левом ухе сережка; под слоями теплой одежды вырисовывались мускулы. Он тоже уставился на Кикку, и они принялись болтать по-итальянски. Наконец Гвидо повелительно поднял руку, и Габриеле умолк, пока Кикка объясняла, в чем проблема. Они отправились в ванную осматривать водонагреватель. Через несколько минут Гвидо вернулся. В руках он держал разводной ключ и, глядя на меня, объяснил что-то Кикке. Габриеле тем временем прошел через кухню и вышел из квартиры. Кикка перевела: Габриеле отправился в мастерскую за запчастями, сейчас они все починят. А Гвидо между тем был явно настроен поболтать. Я предложила ему присесть и выпить кофе. От кофе он отказался, но радостно уселся перед компьютером с Киккой и придвинулся ближе к экрану.

Гвидо указал на партнера Кикки по танцам, который в это время готовил ужин за ее спиной, и спросил, не муж ли это и что он делает. Кикка рассмеялась и ответила, что нет, не муж, но Гвидо уже было не остановить.

– Allora, fidanzato?

Слово «жених» было мне знакомо, но, когда Кикка принялась объяснять, Гвидо перебил ее и начал расспрашивать, что он готовит. Некоторое время они обсуждали еду, Гвидо посокрушался над горькой судьбой Кикки, «застрявшей в стране безвкусных овощей». Наконец она объявила, что он одобрил ее меню и теперь спрашивает, что сегодня на ужин у меня.

– Гвидо переживает, что ты не ешь как следует, дорогая, – перевела подруга со смехом, а он тем временем яростно жестикулировал. – Говорит, на обед у тебя всего один кусок пиццы – это ему рассказал Пьергуиди, пекарь…

Когда я запротестовала, Гвидо сам обратился ко мне по-итальянски.

– Он хочет знать, что ты собираешься готовить на ужин, – перевела Кикка.

– Скажи ему, что я не умею готовить. Может быть, пойду к Луиго и что-нибудь перекушу. Или открою банку с тунцом…

При этих словах Гвидо пришел в страшное волнение. Он подошел к моему холодильнику и, открыв его, вынул листья салата. Набрав в раковину воды, он бросил туда листья и оставил отмокать. Потом спросил, есть ли у меня паста и банка помидоров.

Я указала на шкаф и повернулась к Кикке:

– Что он делает?

– Похоже, собирается готовить тебе ужин…

– Ты что, серьезно?

Тут Гвидо вернулся к нам и сказал мне с помощью Кикки:

– Сейчас я научу тебя готовить самую простую и вкусную пасту. Такая красивая женщина, как ты, совсем зачахнет, если будет питаться одними консервами! Mamma mia, che peccato!

Я хотела было возразить, что зачахнуть мне точно не грозит, но промолчала и принялась наблюдать за тем, как он суетится. Гвидо тем временем раздавил чеснок, просто сжав его в своем могучем кулаке, и велел мне открыть банку с томатами, сопровождая все это комментариями, которые поспешно переводила Кикка. Я спросила, почему он не воспользовался прессом для чеснока, который я обнаружила в глубине ящика. Ужас, отразившийся на его лице, был понятен и без перевода. Когда вернулся Габриеле, они вместе принялись готовить томатный соус на медленном огне, попутно пробуя и обсуждая между собой, не добавить ли еще немного соли или, может быть, перца. Квартира наполнилась шумом, смехом и ароматами, внезапно приобретая отчетливо итальянскую атмосферу. Гвидо велел поджарить несколько ломтиков хлеба и, вынув их из тостера, натер разрезанным зубчиком чеснока и обильно смазал соусом. Потом порезал помидор, покрошил его на тосты, оставляя кусочки мякоти, сбрызнул маслом и посыпал щепоткой соли.

– Eccolo, — объявил он, становясь на колени и с поклоном вручая мне тарелку, прижав другую руку к сердцу.

Мы так хохотали, что только возмущения Гвидо заставили меня протянуть руку и взять тост.

– Ням! – сказала виртуальная Кикка, и камера исказила ее приблизившееся лицо. – Кростини! Традиционная тосканская закуска, дорогая. Боже, как мне хочется кусочек!

Едва попробовав, я тут же поняла зависть Кикки. Никогда еще тост не был таким невероятно вкусным, таким сладко-чесночным. Я повернулась к улыбающемуся Гвидо и протянула ему блюдо. Он аккуратно взял кусочек своей ручищей. Габриеле тоже взял ломтик, и впервые с момента их прихода в доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь хрустом кростини и нашими «ахами».

В какой-то момент Габриеле отправился в ванную и починил бойлер, а я по настоянию Гвидо наполнила водой неоправданно – как мне казалось – большую кастрюлю.

– Для приготовления пасты, – объяснил мне Гвидо, – нужно много воды и достаточно места, чтобы перемешивать. Эта кастрюля не так уж и велика, даже для одной порции.

Заметив, что я потянулась за маслом, чтобы налить его в воду, он трагически ахнул и схватил меня за руку:

– Нет-нет-нет-нет!

Потом Гвидо объяснил, что если в кастрюле достаточно места, чтобы свободно перемешивать пасту, то нет нужды добавлять масло, чтобы она не склеилась – хватит тоненькой струйки, сразу после того как будет слита вода. Соль он добавил, когда вода уже кипела. К тому времени Габриеле вернулся на кухню, и пока мы с Гвидо суетились у плиты, о чем-то оживленно беседовал с Киккой, сняв куртку и демонстрируя ей свои мускулы, меняя позы.

– Спрашивает, считаю ли я его привлекательным. – Теперь уже Кикка не могла удержаться от смеха. – Дорогуша, это самые артистичные слесари, каких я когда-либо видела! Теперь я скучаю по родине!

Тут Гвидо что-то коротко бросил Габриеле, и тот перестал позировать перед камерой и принялся доставать листья салата и обтирать их полотенцем, сжимая кончики, чтобы впиталась вода. Бросив листья в миску, которую я ему дала, он заправил салат маслом, соком половины лимона и щедро посолил.

Габриеле жестом предложил мне попробовать – получилось очень вкусно: свежие, хрустящие листья салата, заправка с кислинкой. Я поблагодарила, и он, смущенно покраснев, поставил салат на кухонный стол. Потом они вместе с Гвидо слили воду с пасты и бросили ее в кастрюлю с бурлящим томатным соусом. Гвидо перемешал все это деревянной ложкой, хорошенько промазав каждую макаронину, а Габриеле нарвал листьев базилика и добавил в пасту.

Я достала тарелки и накрыла на стол. Мужчины вручили мне дымящуюся тарелку с пастой, и кухня наполнилась ароматом. Они жестом пригласили меня сесть за стол, а я все повторяла: «Grazie. Grazie mille!», не в силах поверить, что это происходит на самом деле.

Итальянцы низко поклонились, при этом Гвидо взял мою руку и поцеловал ее.

– Ешь сейчас же, остынет – будет невкусно! Мы сами найдем дорогу. – С этими словами замечательные водопроводчики оставили меня с тарелкой домашней пасты, ожившими батареями и моей подругой, с которой мы никогда в жизни столько не смеялись.

Спустя несколько вечеров я решила попробовать приготовить соус самостоятельно. В целом вышло сносно, во всяком случае после чуть не разгоревшегося пожара – я слишком долго продержала масло на плите. Когда я бросила помидоры, взметнувшееся пламя едва не подпалило мне брови. Выключив конфорку, я потушила кастрюлю чайным полотенцем. Открыв окна, чтобы проветрить кухню, и вытерев масляные брызги, я довела до ума соус без приключений и даже умудрилась не переварить пасту. Гвидо научил меня, что она должна быть al dente – то есть «на зубок».

И хотя мне целую неделю пришлось подводить подпаленную левую бровь карандашом, это ничуть не умаляло гордости за первое самостоятельно приготовленное итальянское блюдо.

Я стояла у прилавка Антонио словно вкопанная, посреди толчеи рынка Сант-Амброджо, и слушала лекцию о разных сортах помидоров. Теперь я уже не могла жить без брускетты и pasta al pomodoro и пришла к Антонио в поисках знаний о предмете своей новой любви. Этот день принес мне много открытий: продолговатые «сан-марцано», похожие на капельки «рома», маленькие алые «пачино», словно рубиновые ягоды на стебле, ярко-красные «даттерини», миниатюрные сливовидные помидорки, желтые томаты-груши, похожие на маленькие горящие лампочки. И еще были огромные, с мою ладонь, круглые, блестящие и мясистые, с бороздками, иногда зелеными, помидоры «бычье сердце» – те самые, что покорили меня в первый день. Был даже один синий, который Антонио представил мне с такой гордостью, будто вырастил его лично.

Я приходила сюда каждое утро, покупала овощей ровно на два дня, чтобы они были как можно свежее, как и советовал Антонио. Мне это нравилось – не только свежие овощи, но и сама прогулка, движение и даже планирование того, что я буду есть. Дни теперь пролетали быстрее, и даже депрессия мало-помалу стала отступать.

Перво-наперво Антонио объяснил: слово nostrale означает, что передо мной продукт местного производства (от слова «наш»), а не привезенный с другого конца света.

– Э… – Антонио изобразил летящий самолет. Шарф его развевался на ветру, когда он с раскинутыми в стороны руками планировал вокруг своего прилавка. – После четырнадцати часов на самолете я – труп, а представь, каково фруктам! – Он выразительно всхрапнул.

К тому времени у нас сформировался особый язык – смесь английского, итальянского и жестов, которые я улавливала на инстинктивном уровне.

– Э-э, нет! – Антонио строго погрозил указательным пальцем. – Нет-нет, еда должна быть отсюда, qui! – Он изобразил, что вскапывает землю воображаемой лопатой. – Решает земля, решает сезон, а не самолет! – При этих словах пальцы его запорхали, как снежинки, и он поежился от невидимого снега.

Я засмеялась, он тоже, – но мысль его уловила. Весь его товар был выращен на местных фермах и огородах, в пригороде Флоренции. А то, что не росло в Тоскане, привозили ночью с юга.

Эти утренние походы на рынок превратились для меня в настоящее путешествие в страну чувственного, зрительного и обонятельного удовольствия. Салат здесь был свежайший, только что сорванный, а как прекрасен толстый, правильной формы стебель фенхеля; и какое волнение я испытывала от прибытия свежего редиса, ярко-пурпурного с белыми вкраплениями. Я будто бы переносилась в воспоминаниях на бабушкину кухню: вот-вот она войдет, неся в руках пучок редиски, и мы будем, хрустя, уплетать ее с каждым блюдом. Антонио посмеялся над моим желанием есть то, что нельзя найти – например, авокадо, – но заметил, что, скорее всего, и его можно найти в крупных супермаркетах, где продают продукцию из Южной Америки.

– Но они грустные, – скорчил он гримасу. – Они страдают от смены часовых поясов!

Разумеется, я расстроилась – но главным образом из-за того, что мне пришлось долго изображать авокадо так, чтобы Антонио понял.

Никогда еще с тех пор, как уехала из Ирана, я не ела таких вкусных овощей и фруктов. Флорентийцы были правы: после них то, что было в Англии, казалось жалкой подделкой. В детстве я привыкла к традиционному иранскому изобилию: в каждом доме неизменно стояла чаша с таким количеством фруктов, что я невольно задавалась вопросом, не привязаны ли они невидимыми ниточками, чтобы не рассыпаться. Мелкий сладкий золотистый виноград, сочные белые персики, маленькие огурчики, которые мы поедали, разрезав пополам и подсолив. Эти вкусные воспоминания всегда были со мной – как и память о том шоке, какой я испытала, приехав в серую Англию в 1979 году, где люди выстраивались в очередь в супермаркете, чтобы купить по одному апельсину, банану или яблоку на человека. Казалось, других фруктов англичане не знали. В школе-пансионе я впервые попробовала консервированные фрукты – все, что я привыкла есть свежим, жалко плавало в сиропе, таком сладком, что у меня сводило зубы. И хотя последующие два десятилетия изменили кулинарные привычки британцев в лучшую сторону, мне так и не удалось найти в Лондоне помидоры, хотя бы отдаленно напоминающие те, что я ела в Иране – кусая, словно яблоки. Теперь же эти воспоминания лавиной нахлынули на меня, и я никак не могла наесться.

К счастью, я могла себе это позволить, поскольку цены были вполне доступными – и я записывала все расходы в блокнот. Каждое утро я бродила по рынку, просто наслаждаясь зрелищем: грозди красных чилийских перцев и гирлянды чеснока, пучки трав, похожие на букеты цветов, веселая перекличка торговцев и посетителей, все краски дня.

По дороге на ту сторону реки я изучала улицы, разглядывала брусчатку, запоминала, в каком месте выбоины, и вдыхала полной грудью ароматы зимнего города – едва уловимый запах мха на узких улочках, шлейф дорогого одеколона, тянущийся по пустынной улице за прошедшим мимо итальянцем. В ту пору часто шел дождь, и я, пританцовывая, обходила под зонтиком других прохожих на тротуаре, уступая дорогу пожилым флорентийкам, не согласным подвинуться ни на дюйм. Мне было проще отступить на проезжую часть, рискуя быть сбитой автобусом, чем попытаться их сдвинуть. Они были полноправными хозяйками города, непоколебимыми, как стены дворцов эпохи Возрождения, выстроенные из массивных монолитных блоков «пьетра форте».

Однажды за обедом Кикка с другой части континента внимательно разглядывала мои покупки и слушала, как я, захлебываясь от восторга, рассказываю теперь уже не только о помидорах, но и о кроваво-красных апельсинах – они были такими темными, почти фиолетовыми. Она спросила, есть ли у меня фенхель, и, когда я ответила утвердительно (изысканно-нежный вкус фенхеля стал для меня еще одним открытием), поделилась со мной рецептом салата из красных апельсинов и фенхеля – сезонного блюда, которое любила сама.

Следуя ее совету, я порезала апельсины, отчего пальцы мои окрасились красным. Отрезав два толстых ломтя тосканского хлеба, в компании Кикки, которая, как можно было видеть на экране, тоже обедала, я отведала эту смесь сладкого апельсина и хрустящего фенхеля с нежным анисовым привкусом. В тот момент я была весьма довольна жизнью.

А тем временем со мной происходило что-то странное: джинсы стали мне велики. Привычная к чудачествам своей талии – каждый месяц она расходилась, то от еды, то от месячных – я поначалу не обратила на это внимания. Но так продолжалось и дальше, и игнорировать ситуацию уже было нельзя.

Большую часть своей жизни я сидела на диете. Но здесь, во Флоренции, я разрешила себе перестать считать калории. Мало того, я совершала смертный грех: питалась углеводами, можно сказать, браталась с врагом (точнее, пожирала его). Доктор Аткинс наверняка перевернулся в своем безуглеводном гробу.

Впервые за долгие годы я наслаждалась едой. И вместо наказания, которого я так страшилась, это радостное потакание собственным слабостям дало обратный эффект. Все дело в прогулках, пришло мне в голову: каждый вечер я взбиралась по крутым ступеням позади Сан-Никколо, чтобы полюбоваться заходом солнца. К тому же, привыкнув по несколько раз в день преодолевать четыре лестничных пролета вниз и вверх, я больше не задыхалась и не останавливалась на полпути. Теперь у меня было больше физической нагрузки, чем когда я заставляла себя ходить в спортзал. Там я чувствовала себя совершенно не в своей тарелке среди накачанных тел, обтянутых лайкрой, чьи хозяева удовлетворенно разглядывали собственное отражение в зеркале, неустанно вознося молитвы этому божеству.

Но что, если дело было не только в прогулках и подъеме по лестнице? Я оглядела кухню, и вдруг меня озарило – словно в голове заиграли колокольчики церкви Сан-Никколо: все, что я ела, было свежим и натуральным.

В Лондоне я питалась одними полуфабрикатами, и вряд ли бы кто-то мог точно сказать, из чего они приготовлены на самом деле. Сплошные консерванты и добавки, завернутые в целлофан и пластик, и такое количество картона, что из него можно было выстроить целый бедняцкий квартал. Ни времени, ни сил на то, чтобы готовить самой, у меня не было.

Теперь каждое утро я шла на рынок с большой плетеной сумкой, которую нашла в недрах шкафа, а Антонио наполнял ее фруктами и овощами – и никакие целлофановые пакеты и пластиковые упаковки мне были не нужны. Вместо батончиков и печенья без сахара и глютена я перекусывала фруктами и овощами (каждый день ела сельдерей) – ради одного только наслаждения вкусом. Идея, показавшаяся мне такой странной во время разговора с Изидоро в первую неделю во Флоренции, теперь стала для меня главной мотивацией.

С раннего детства я казалась самой себе толстой. Еще ребенком я была пухленькой, и моя мать, которая, сколько я помню, всю жизнь сидела на диете, предпочитала кормить меня, чтобы не есть самой. Так она демонстрировала мне свою любовь, и я, желая сделать ей приятное, съедала все до последней крошки. Помню, как разложив еду по тарелкам, она намеренно лишала себя вкусненького: как хозяйка дома, она не могла себе позволить располнеть. Она постоянно занималась спортом, и в 1980-х поддалась всеобщему ажиотажу, занявшись аэробикой с Джейн Фондой. Вместе с друзьями я смеялась над призывами Фонды «сжигать лишний вес», а сама тайком делала ее упражнения, чтобы избавиться от того, что казалось мне жиром в области талии. И хотя в школе мы достаточно занимались спортом, вместе с переходным возрастом начались соревнования в том, кто больше ненавидит собственное тело. Единственное, чему мы так и не научились, – это любить себя такими, какие мы есть, видеть сияющую красоту молодой кожи и упругой высокой груди.

Глядя на фотографии, где мне семнадцать, я вижу задорную молодую девушку с аппетитными формами и классными ножками. Но тогда я видела лишь тело, ничуть не похожее на силуэт Кристин Бринкли или Синди Кроуфорд.

На первом курсе, по-настоящему влюбившись и распробовав пиво, я в самом деле начала толстеть. Последовав примеру матери, я села на диету. Тогда-то я узнала, что такое железная самодисциплина – в конце концов, живой пример всегда был у меня перед глазами, – и килограммы мало-помалу стали уходить. Спустя две недели я так воодушевилась, что просидела на диете еще три месяца и вдобавок записалась в спортзал. Когда кости на бедрах стали выпирать, а на лице остались одни глаза, мать наконец посмотрела на меня одобрительно и повела в магазин, чтобы полностью обновить гардероб и накупить облегающей одежды.

К тридцати годам и началу редакторской карьеры я была счастливой обладательницей сорокового размера одежды, курила и пила гораздо больше, чем ела, но так гордилась своей фигурой, что совершенно не задумывалась о том, чего мне стоило ее поддерживать. Начав прибавлять в весе, я перепробовала все существовавшие на тот момент диеты – раздельное питание, диету Дюкана, диеты на капустном супе и на грейпфрутах, диету по группе крови, на кленовом сиропе и даже на детском питании. Когда же ни одна из них не помогла – не считая того, что я регулярно теряла сознание прямо на рабочем месте, как какая-нибудь барышня из произведений русской литературы девятнадцатого века, – пришлось обратиться к диетологам и специалистам по нетрадиционной медицине. Я проходила тесты на аллергены и исключала из рациона «вредные» продукты, в первую очередь сахар, глютен и дрожжи. Я готова была отказаться от всего, что запрещал мне очередной диетолог. Когда же мой рацион уменьшился настолько, что перестал включать даже бананы, я слегла в постель на все выходные, пока не пришла Кикка, открыв дверь своим ключом, и не приготовила мне пасту без глютена, которая, несмотря на все ее усилия, по вкусу напоминала клей. Именно любовь и забота Кикки спасли меня в те черные дни и помогли встать на ноги и встретить новую неделю.

Теперь же вокруг меня было полное изобилие. В пекарне висела табличка со словами lievitazione naturale – Кикка объяснила: это означает, что вместо дрожжей они используют естественную закваску, выпекая хлеба по многовековому тосканскому рецепту, на натуральной опаре. Лондонский хлеб был моим злейшим врагом. Я покупала несъедобные «полезные» буханки – без пшеницы и без вкуса. Еще я помню полки с хлебом в американских супермаркетах, куда я заходила во время командировок, и в каждой булочке содержался сахар. Или нарезку белого хлеба, раскисавшего во рту, как каша.

В Лондоне приготовление домашнего хлеба по традиционным рецептам превращалось в целую маркетинговую акцию под руководством знаменитого шеф-повара. Здесь же это было частью повседневной жизни. От тосканского хлеба живот не болел и не вздувался так, словно я была на пятом месяце беременности. Он просто утолял чувство голода. Во Флоренции хлебу вернули его изначальное значение: он давал жизнь.

Однажды пасмурным днем, когда небо Флоренции было затянуто тучами, словно плотным покрывалом, возвращаясь с рынка, я увидела на углу улицы Старого Роберто. Глубоко вздохнув, я подошла к нему. Туман был ледяным, и влажный холод пробирал до костей.

– Вид у тебя усталый, – сказал он, оглядывая меня своими слезящимися глазами.

Обычно, когда тебе говорят подобное, на самом деле имеют в виду «ты ужасно выглядишь» или «ты постарела». В общем, как ни крути, на комплимент не похоже.

– Хм… ну, вообще-то я спала десять часов…

– А! – сказал он. – Вот в чем дело. Слишком много спишь. Это вредно. И слишком много времени проводишь одна в постели.

Недоуменно моргая, я уставилась на него. Неужели он пытается ко мне клеиться? Да ему же сто лет в обед! А может, он просто проявляет отеческую заботу? Слегка неуместно, но с добрыми намерениями.

Я извинилась и торопливо зашагала домой.

Неужели Старый Роберто решил, что я почти его ровесница? Как обычно, когда мне требовался совет, я отправилась к Луиго.

– Ты выглядишь не старше тридцати семи, bella mia… – улыбнулся мне Луиго, подмигнув.

Второй раз за день я озадачено заморгала, уставившись на итальянца.

– Bella, – произнес он, – в определенном возрасте женщине приходится выбирать между задницей и лицом. Ладно-ладно, – торопливо добавил он, когда я ахнула в ответ на его горькую правду. – Не расстраивайся ты так. Знаю, похоже на очередной перл Луиго, но на самом деле это сказала Катрин Денев.

– Что ты имеешь в виду под «определенным возрастом»? – с вызовом спросила я.

Луиго пропустил мой вопрос мимо ушей и лишь обмакнул кусочек хлеба в блюдце с оливковым маслом, хорошенько пропитал его и сунул мне в рот.

– Вот тебе лекарство, и будь умницей. Принимать четыре раза в день. Оливковое масло – секрет молодой кожи. Видела бы ты мою мать…

– Но Луиго, не могу же я пить оливковое масло! Я только-только похудела… – запротестовала я.

– Оставь ты эти свои англосаксонские cazzate насчет калорий, – гнул свое Луиго. – Давай поищи в своем любимом Интернете – ты же журналист. А у меня клиенты, – и с этими словами он оставил меня.

Я послушала его и отправилась на поиски. И выяснила, что оливковое масло экстра вирджин содержит множество антиоксидантов – таких, как витамин Е (отсюда великолепная кожа, о которой говорил Луиго), каротиноиды (пигменты, которые организм превращает в витамин А) и олеуропеин – враг свободных радикалов. Я уже знала, что антиоксиданты – это священный грааль здорового питания, способный поймать и уничтожить противные свободные радикалы, которые в моем воображении роились в теле, как террористы, взрывая коллагеновые мосты и вызывая общий хаос старения. Но тогда я не подозревала, что в оливковом масле их так много. И еще в нем было полно мононасыщенных жиров – самых модных из тех, что считались «хорошими», – снижающих уровень холестерина и контролирующих инсулин, препятствующих повышению и понижению уровня сахара в крови, вызываемому гормональным всплеском.

Еще я наткнулась на одно исследование, в котором говорилось, что потребление более четырех столовых ложек оливкового масла экстра вирджин в день может снизить риск инфаркта и инсульта, а также защитить от целого букета онкологических заболеваний и отсрочить болезнь Альцгеймера.

В ходе своих изысканий я узнала и о средиземноморской диете, основанной на изобилии свежих овощей, огромном количестве оливкового масла, а также регулярном употреблении кофе. Статистические данные подтверждали ее благотворный эффект. Оказалось, что в приготовленных помидорах, особенно в сочетании с полезными жирами, содержащимися в оливковом масле, повышается содержание ликопина (антиоксиданта, помогающего бороться с раком). Так что даже маленькая баночка томатов с пастой – все, как учил Гвидо – делала меня здоровее.

Я выяснила, что кофе содержит вдвое больше полезных полифенолов, чем целебный зеленый чай. Здоровая кожа и снижение риска заболеваний? Ответ был прост, и я больше не нуждалась в доказательствах.

На другое утро на рынке я обратилась за советом к Антонио. Оказалось, что хорошее оливковое масло было его любимой темой – после пользы помидоров и важности свежих сезонных фруктов.

– La qualità non ha un prezzo! – решительно заявил он.

Я скорчила грустную гримасу, вывернув свои карманы.

– Ха! – Антонио погрозил пальцем. – Нет проблем. Devi semplicemente comprare meno!

Я уже знала, что Антонио думает о важности качественной еды, поэтому поняла, что он хочет сказать: лучше покупать меньше, но выше качеством. Он выудил из кармана клочок бумаги и огрызком карандаша написал на нем адрес (поплевав на кончик, к пущему моему удовольствию) и выпроводил меня. По дороге я встретила Джузеппе, который как раз шел на рынок. Он посмотрел на бумажку так, будто на ней был написан секрет бессмертия, и произнес:

– Ах, «Пенья», да, очень хорошее место. И, Камин, – остановил он меня, когда я уже направилась по адресу, – у них есть очень необычные очищающие средства, которые тебе наверняка понравятся.

Я отправилась в путь, ухмыляясь про себя: похоже, Джузеппе подглядывал за мной так же внимательно – и осторожно, – как и я за ним.

Я обнаружила «Пенью», петляя между улочек за собором, – эдакий старомодный универсам, из тех, что всегда притягивали меня. Там было все, от очищающих средств, о которых говорил Джузеппе, до возмутительно дорогих баночек с ярко-желтым сливочным маслом.

Казалось, там были одни пожилые флорентийки в мехах, достающих им до лодыжек. Низенькие и коренастые, с аккуратно уложенными прическами, в плотно запахнутых пальто, они являли собой скорее воплощение стоицизма, нежели гламура. Я разглядывала полки, а они то и дело задевали меня своими сумками-тележками. Лица их были так же строги, как и прически, и они сновали мимо меня, даже не удостаивая взглядом.

Вся эта ситуация приводила меня в трепет – не говоря уже о синяках на ногах, – но я все-таки нашла оливковое масло, которое рекомендовал Антонио, содрогнулась при виде цены, поменяла большую бутылку на ту, что поменьше, и взяла еще пару вещей – заманчиво-эффективные очищающие мази и пакетик инжира в глазури из темного шоколада, мимо которого просто не смогла пройти. Затем я отправилась на кассу у дверей магазина, чтобы оплатить покупки.

Возле одного терминала стояла старушка, внушавшая мне не меньший трепет, чем ее покупательницы, а у другого – молодая женщина с грустным лицом, как из эпохи Возрождения, и большими скорбными глазами. Я выбрала ее и встала в очередь за старушками в мехах. По радио играла «Back to Black» Эми Уайнхаус. Эта песня была саундтреком к моему разбитому сердцу, когда Надер бросил меня, и я знала ее наизусть. Девушка на кассе украдкой шевелила губами, подпевая. Я тоже стала подпевать – это случилось само собой, по привычке (ах, как эта привычка раздражала моих коллег!). На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. Потом она спела следующую строку чуть громче и с вызовом посмотрела на меня. Я спела следующую – и ответила ей тем же взглядом, чуть приподняв бровь. Она подхватила, не спуская с меня глаз, и эта своеобразная музыкальная дуэль продолжалась до самого конца, пока, наконец, я не расплатилась и не вышла из магазина со своими покупками. Ни слова не говоря, мы помахали друг другу через окно. Я жила во Флоренции всего несколько недель, и мне казалось, будто я очутилась в мюзикле.

Я всегда мечтала жить такой жизнью. Проходя мимо витрины магазина, я вдруг заметила собственное отражение – и не узнала его. Я принялась внимательно изучать себя, пытаясь понять, что изменилось. Теперь я привыкла держать голову высоко поднятой, и это положительно отразилось на моей осанке. Яркие серьги дополняли черное пальто и сапоги, помада блестела… но дело было не только в этом. В самом выражении лица было нечто, чему я никак не могла подобрать название. Наконец меня осенило: я была счастлива.

По совету Луиго, как послушная девочка, я стала принимать «лекарство» четырежды в день, иногда просто выпивая его прямо из столовой ложки. Сам этот процесс заставил меня признать правоту Антонио: не экономь на качестве. Он научил меня отличать хорошее масло: нужно встряхнуть бутылку и посмотреть на вязкость жидкости, на количество образовывавшихся пузырьков. И еще я обращала внимание на цвет: золотистый или зеленоватый. Зеленоватое масло свежéе и содержит больше хлорофиллов и антиоксидантов, чем золотистое. Был еще только февраль, а масло собирали в начале ноября, и, по словам Антонио, оно считалось свежим в течение года. Горьковатый, терпкий привкус стимулировал работу вкусовых рецепторов, а маслянистость улучшала пищеварение. Думаю, мой измотанный, многострадальный кишечник был мне за это благодарен.

Вскоре я стала принимать масло не как лекарство, а с наслаждением, и полюбила его сложный вкус и маслянистую консистенцию.

Через десять дней щеки налились свежестью, а кожа стала совсем другой. Более упругая и румяная, она утратила всю бледность, приобретенную за долгие годы работы в офисе под искусственным светом, и пористость, которую не мог скрыть даже толстый слой макияжа. Более того, исчезли даже следы от угрей, как будто бы меня отретушировал опытный графический дизайнер. Пятна исчезли сами собой через несколько недель после того, как я ушла с работы, но шрамы остались, и я старалась не вглядываться слишком пристально в собственное отражение. Теперь же оно больше меня не расстраивало: я могла разглядывать себя даже при самом ярком освещении и не видела ни следов прыщей, ни морщин – только упругую, сияющую кожу.

Но и это еще не все. Теперь глаза мои сияли, а волосы блестели. Тусклость, охватившая меня изнутри и снаружи, сошла на нет. От регулярных прогулок по городу кожа насытилась кислородом и на щеках появился румянец; иногда, возвращаясь с этих эпохальных прогулок и приняв очередную порцию оливкового масла экстра вирджин холодного отжима, я чувствовала, как каждая клеточка моего тела наполняется живительной силой и заряжается энергией.

В тот вечер я впервые посетила базилику Сан-Миниато, что возвышалась на холме неподалеку от моего дома и чей точеный фасад был виден на горизонте. Сверкающая золотом мозаика под куполом не раз становилась моей путеводной звездой, когда я возвращалась домой. Словно венец, красовалась она над террасами за Сан-Никколо. И хотя я часто бродила по этим холмам, я никогда не заходила внутрь, решив сначала сполна насладиться искусством Микеланджело, Джотто и Боккаччо и лишь затем навестить романскую церквушку рядом с домом, в чьей усыпальнице покоились мощи святого покровителя Флоренции.

Я медленно взошла по центральной лестнице, ведущей к церкви. На полпути я посмотрела вверх, чтобы лучше разглядеть мраморный фасад – так, наверное, делала каждая невеста, поднимавшаяся по этим ступеням в день своей свадьбы. Я представила, что в этой церкви меня ждет Надер, и сглотнула подступивший к горлу ком. Неужели эта печаль никогда не оставит меня? Прошло уже больше года с тех пор, как он женился, пора бы и мне оставить его в прошлом. Но теперь, когда я жила в свое удовольствие и стена из суеты, за которой я пряталась прежде, пала, воспоминания о нем снова начали преследовать меня, и я никак не могла прогнать его образ из головы.

Я оказалась посреди просторной колоннады перед церковью. С Сан-Миниато открывался головокружительный вид на город. Я присела на стенку над церковным кладбищем, любуясь закатом, добавлявшим этому восхитительному зрелищу красок и света. Но на самом деле едва ли видела все это, погруженная в мысли о Надере.

Мы познакомились пять лет назад, в долине Напа, и вскоре выяснили, что у нас общее прошлое: до революции в Иране мы учились в одной школе. После этой встречи мы стали поддерживать связь и встречались всякий раз, как оказывались в одном и том же городе. Приезжая в Лондон в командировку, он приглашал меня выпить чего-нибудь, а я встречалась с ним в Вашингтоне, когда отправлялась туда по делам редакции. Мы разъезжали на его зеленом «Мустанге» с откидным верхом по Тегерану, когда я навещала родственников, и все показывали на нас пальцем, как на знаменитостей, когда мы на всех парах проносились по автомагистрали. Наши встречи, всегда в разных уголках света, словно были олицетворением нашей сути – иранцев, оторванных от своих корней, живущих в другом измерении.

В последний раз я видела его на конференции в Нью-Йорке – тогда химия между нами била ключом, так что даже другие члены делегации инстинктивно расступились, когда субботним вечером мы все отправились на танцы. И ничего не произошло. Когда мы попрощались, наш общий друг рассказал мне, что у него в Тегеране есть девушка.

А несколько месяцев спустя совершенно внезапно состоялся короткий, полный флирта разговор по «Скайпу», и через пару дней я уже видела, как он тащит свои чемоданы по ступеням, ведущим к моей квартире. Согнувшись пополам, с чемоданом на спине, он был похож на старого носильщика на иранском базаре. Надер поставил чемоданы у моей двери, и мы вежливо улыбнулись друг другу.

– Вот видишь, – сказал он. – Я приехал. Зря ты предложила… На свою беду, ты слишком вежлива, Камин-джан.

Я со смехом запротестовала – но в чем-то он был прав: я и в самом деле не думала, что он примет всерьез мое импульсивное предложение приехать в Лондон. Разобравшись с вещами, он пригласил меня на ужин. Ночной Хэмпстед благоухал ароматами, и мы остановились на террасе одного из ресторанов. Тогда-то он и рассказал мне о причине своего неожиданного приезда, о том, как ему пришлось срочно покинуть Иран ради собственной безопасности, о том, как он прилетел в Дубай, не имея ни малейшего представления, что делать дальше – словно один этот полет перечеркнул всю его прошлую жизнь. Тогда же он позвонил мне по «Скайпу» и ухватился за мое приглашение.

Уже не в первый раз наша страна разбивала нам сердца. Давным-давно, в детстве, точно такой же полет из Ирана ознаменовал для нас начало новой жизни.

И вот теперь его сердце снова было разбито, и он снова был вынужден бежать, уже будучи взрослым, оставляя позади с таким трудом выстроенный быт и давнюю мечту – самую заветную для всех нас – вновь назвать Иран своим домом. После ужина мы заболтались допоздна, бродя по усыпанным листьями улицам. Как бы между прочим он сообщил мне, что расстался со своей девушкой – она осталась в Иране. Он наконец был свободен и одинок. После этого мы вернулись ко мне и так и не застелили диван-кровать.

Три месяца мы делили все. Мою маленькую квартиру и кошку, часы, свободные от работы, – всю жизнь. У меня появилась причина уходить с работы вовремя – и мне было все равно, успею ли я доделать запланированное. В 17:30 я выбегала из здания редакции и неслась в Хэмпстед, где меня ждали Надер и наши посиделки долгими светлыми вечерами. Дни перетекали в недели, превращаясь в месяцы, и мы полюбили друг друга. Словно это было предначертано судьбой. Надер был первым любовником, понимавшим обе мои ипостаси. Он смеялся над западными шутками и вместе со мной распевал персидские песни. Он дополнял меня, и я растворилась в нем без остатка. Я была уверена, что он станет моим мужем.

Очнувшись от ярких огненных лучей закатного солнца, я вошла в церковь. Освещенный романский потолок, расписанный яркими красками, возвышался над великолепием мрамора: стертый мрамор пола, причудливо-резной мрамор кафедры, мраморные плиты на стенах, украшенные изысканными вставками. Я дотронулась до их прохладной шершавой поверхности. На лоджиях, в арках и внутренних двориках Флоренции я обнаружила множество исламских мотивов. Все экскурсоводы наперебой рассказывали о неоклассицизме Ренессанса, гении Брунеллески, копировавшем римлян, этрусков, греков, но я повсюду видела исламское влияние, о котором никто не говорил.

Вот и здесь, в Сан-Миниато, узор на мраморе, инкрустации, мотивы – во всем просматривалась идеальная геометрия исламского искусства. Голоса монахов, певших всенощную, заставили меня спуститься в крипту. Они пели по-латыни, и края их одежды ниспадали до самого пола. Потолок здесь был низкий, сводчатый, подпираемый массивными приземистыми колоннами. Священная музыка пронизывала все мое существо, и в этой флорентийской крипте, украшенной восточными мотивами, я чувствовала себя защищенной, словно в утробе матери.

Допев, монахи зажгли свечи и вышли из крипты, шурша своими грубыми одеждами по каменному полу, а я отправилась исследовать церковь. Преодолев несколько ступенек, я увидела огромную мозаику с изображением Христа, выложенную на полукуполе. Из полумрака появился старенький монах, указывая на некое подобие слот-машины, куда нужно было бросить монетку, чтобы стена осветилась. Я пошарила в сумке, но монетки не нашла. Старичок помедлил, затем поискал в складках своей одежды и вынул денежку. Бросив ее в ячейку, он указал на поток света, озаривший мозаику. Золотистые плиточки засверкали, переливаясь, и с высоты свода Христос устремил на меня пронзительный взгляд своих византийских темных глаз. Это были глаза мужчин Востока. Глаза моего народа. Глаза Надера.

Я стояла и смотрела на него, пока время не истекло и свет не отключился. Во внезапно наступившей темноте я смущенно отступила в дверной проем, оказавшись в пустой квадратной комнате, уставленной резными деревянными скамьями и наполненной звенящей тишиной.

Я села в уголок, прислонившись к стене, на жесткую деревянную скамью и стала разглядывать четыре фрески, покрывавшие стены, и два крошечных витражных окошка под потолком. Сердце в груди бешено билось, дыхание перехватывало. Взгляд мой упал на ангела на витраже – казалось, он сам излучает свет. Тишина вокруг становилась все плотнее, пока вдруг ее не нарушил глубокий сдавленный всхлип. С какой-то отстраненностью я поняла, что всхлип этот принадлежал мне, и вдруг разрыдалась, сотрясаясь всем телом.

Вся боль потоком лилась из меня наружу: боль от потери Надера, который был моим анимусом, моей мужской ипостасью, тем, кто понимал меня, потому что пережил то же самое. Сердце вновь разрывалось от его предательства – он предпочел отступить и жениться на своей бывшей девушке, – от осознания того, что меня использовали как черновик, а наш красивый роман был всего лишь прелюдией к реальной истории – их истории. Наши отношения обернулись какой-то интрижкой, наваждением. Я оплакивала свою душу, с которой обошлись так жестоко, и свое достоинство, по которому нанесли столь тяжелый удар. Я вспоминала все предательства прошедших лет: двуличие Большого Босса, разочарование собственной карьерой, вероломство моего тела. Не знаю, сколько я там просидела, но в конце концов я посмотрела вверх и увидела ангела. Казалось, он улыбался мне, все так же озаренный таинственным светом, и слезы мои высохли, и я, затихшая и уставшая, наконец, ощутила разливающийся по всему телу покой.

И в тот момент я простила Надера за то, что он так беспечно и неосторожно играл с моим сердцем. Я простила ему все и простила саму себя за то, что ощущала всю эту ярость и боль. Я вдруг подумала: как хорошо, что у меня была эта любовь, такая сладкая и острая.

Всего несколько месяцев я жила с ощущением, что в мире есть кто-то такой же, как я. Кто-то, кому не нужно объяснять причины моих поступков и особенности отношений, правила и тонкости иранской культуры. Кто-то, кто понимал все без слов, потому что был сделан из того же теста.

Наконец я вышла из ризницы и церкви. На улице уже было темно, и, спускаясь по извилистой тропинке, ведущей к Сан-Никколо, я вдруг почувствовала внутри такую легкость, что пустилась бежать и бежала до самого дома.

На другой день я проснулась счастливой – необъяснимо и иррационально счастливой. Позавтракав (и при этом не забыв порцию масла), я оделась в самые яркие цвета, какие только смогла найти, и выбрала самые броские серьги. Придя в «Рифрулло», я звонко крикнула «чао» Паваротти и села за свой обычный столик. Спустя некоторое время мне принесли капучино, сопровождая его строчкой из арии «Nessun Dorma». Я улыбнулась Паваротти, и в этот момент, как обычно, в кафе вошел зеленщик. Его тележка проехала мимо моего столика, и, как и каждое утро, он посмотрел на меня и кивнул, и я, как обычно, посмотрела на него и сказала «чао», и улыбнулась – как обычно. Но то, что произошло после, было совершенно неожиданным – он смотрел на меня так долго, что не заметил соседнего столика и с шумом врезался в него.

Овощи разлетелись повсюду, картофель и лук посыпались на пол и закатились под столики. Он принялся собирать свой товар. Из-за барной стойки вышел Паваротти, чтобы помочь ему, украдкой поглядывая на меня из-под приподнятых бровей. Я и сама не понимала до конца, что только что произошло, но знала, что этот день был особенным. Что-то изменилось, изменилась я сама.

Минут десять спустя, уже выйдя из кухни с пустой тележкой, зеленщик положил на мой столик свернутую салфетку – и ушел.

Я взяла красную салфетку и развернула ее. На ней круглыми буквами было написано: «Ti piacerebbe di vederci una sera? Ti lascio il mio numero 335 777 2364».

Слов я не поняла, но суть уловила. Свернув салфетку, я положила ее в карман, чтобы потом показать Луиго.

Но на этом странности в тот день не закончились. По пути на рынок, идя по мосту, я улыбнулась мужчине на мопеде, и он в ответ улыбнулся так вдохновенно, что мопед его опасно накренился и он чудом не въехал в автобус.

Позже, сидя, как обычно, в «Чибрео», я увидела новое лицо: это Беппе, менеджер, вышел на работу – он только что вернулся из отпуска. Высокий и симпатичный, с угольно-черными волосами и в костюме, так тщательно выглаженном, что об его лацканы можно было порезаться. Проходя мимо, он остановил на мне пристальный взгляд. Я широко улыбнулась ему, любуясь его статью и красотой. Он улыбнулся в ответ и так долго не отводил глаз, что споткнулся и едва не упал, входя в бар.

Это уже было слишком. Один раз – случайность, два – совпадение, но сразу трое мужчин, на которых моя улыбка действовала в буквальном смысле сногсшибательно, – может быть, это была галлюцинация? Я растерянно оглядела помещение в поисках скрытой камеры, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит из кустов и скажет, что это была тщательно спланированная шутка. Или же Паваротти в «Рифрулло» подсыпал мне в кофе LSD?

Почти все последние десять лет мужчины не обращали на меня внимания – не считая Надера, – особенно после неудачных отношений с пьяницей-писателем, от которого я ушла через год из-за постоянных измен с его стороны. До того момента я была практически девственницей, могла прожить несколько лет – и прожила, – не испытывая желания хотя бы прикоснуться к другому человеку. Как это часто бывает в редакциях, коллектив наш почти целиком состоял из женщин, не считая комического дуэта бывших военных на ресепшене и мальчика, разносившего сотрудникам кофе (который, впрочем, был потрясающе неуклюж). Большинство остальных мужчин редакции были геями.

На Флоренцию я возлагала большие надежды. Впервые я побывала в Италии, отправившись в командировку на Сицилию, вместе с Киккой. Мужчины там были самые настоящие охотники: стоило поймать чей-то взгляд – и тебя не оставляли в покое весь вечер. Иногда это ужасно изматывало и даже немного беспокоило. Но через месяц, вернувшись в Лондон, я поняла, что мне этого не хватает. Проходя мимо группы рабочих, ни один из которых даже не повернулся в мою сторону, я призналась Кикке, что скучаю по вниманию сицилийцев. Она рассмеялась: «Представь, каково мне, в мои двадцать пять, было переехать в Лондон, когда я с детства привыкла к этому. Никто не смотрел на меня. Я чувствовала себя уродиной!»

Кикка рассказала, что в первый год после приезда в Лондон, чтобы успокоиться, она начала поедать батончики, из-за чего набрала двенадцать килограммов и совсем расстроилась.

Вернувшись домой, я посмотрела в зеркало в поисках ответа. Может, у меня зрачки расширены и я под кайфом? Но нет, глаза были в порядке, только блестели. И вообще, я не видела в себе ничего, что могло бы вызвать столь бурную реакцию.

Стоя за барной стойкой, Луиго внимательно слушал меня. Я объяснила, что ничего подобного со мной никогда не случалось.

– Несколько лет у меня практически не было отношений. Не считая Надера (о нем я ему уже рассказывала), никаких парней и регулярных свиданий. Хотя был один знаменитый актер, который, как мне казалось, был бы не прочь…

Когда я назвала его имя, Луиго захлопал в ладоши:

– Обожаю его! Какие глаза…

– Это да, но к тому времени, когда мы познакомились, ему было лет сто. – Я помолчала. – Ну ладно, шестьдесят пять, но все равно он был слишком старый. Я брала у него интервью для журнала, и после этого он стал звонить мне всякий раз, как приезжал в Лондон.

Луиго потрясенно ахнул.

– Знаю, – кивнула я. – Мне это чувство знакомо. Но на самом деле он работал над запуском новой линии здорового питания и, скорее всего, хотел, чтобы я ее продвигала. Какой дурой я была, когда думала, что нужна ему я сама, толстая и прыщавая! Ведь этот мужчина встречался с самыми красивыми женщинами на свете…

Луиго недовольно поцокал языком и погрозил пальцем, когда я принялась себя критиковать, но я продолжила:

– А однажды он заявился к нам в офис на День святого Валентина. Я была на другом конце города, на съемках, и пропустила это событие. Но все в офисе видели его, что, стоит признать, тоже неплохой результат.

Луиго согласно кивнул.

– Вернувшись, я ужасно обрадовалась – он оставил мне записку и подарок – довольно увесистую коробку.

– Кольцо с бриллиантом больше, чем у Лиз Тейлор? – ахнул Луиго.

– К сожалению, нет. Оказалось, что это буханка хлеба…

Луиго озадачено сел:

– Хлеба?

– Ага, – подтвердила я. – Но не обычного, а какого-то там прототипа хлеба без глютена, в общем, идиотская буханка идиотского хлеба без ничего. А в записке был рецепт дурацкого тоста с сыром. Он как-то витиевато его обозвал, но по сути, это был обычный тост.

– И как, вкусно было? – спросил Луиго, как настоящий итальянец.

– А ты как думаешь?

– Нет? Вот грубиян! – Для итальянца Луиго это было хуже всего.

– И представь себе, в тот вечер мне нужно было идти на вечеринку с коллегами. Все они были с мужьями и парнями, а у меня была только буханка безвкусного хлеба. Весь вечер она пролежала рядом со мной на диване. Единственное жалкое подобие свидания. Вечеринка в компании звездного хлеба…

Когда я договорила, Луиго помпезно произнес:

– Ну, теперь ты поняла, что значит быть красивой женщиной в Италии, bella?

– Но ведь я не красива! – возразила я. – Уж точно, не красивее, чем вчера. Почему этого не случалось раньше? Неужели все дело в оливковом масле?

– Bella, – проникновенно начал Луиго. – Посмотри, как ты изменилась с тех пор, когда впервые пришла сюда. Ты вползала потихоньку, как червячок, уставившись в пол, и через каждое слово извинялась. Теперь… ты влетаешь с высоко поднятой головой, свободной походкой, и смотришь мне прямо в глаза. Червяки остались в прошлом! И когда ты улыбаешься, это идет от самого сердца. Видишь, теперь ты знаешь секрет – как стать предметом восхищения в Италии. А все благодаря la bella figura. И позволь сказать тебе, англичаночка: это делает тебя гораздо сильнее, чем ты можешь себе представить.

Я ощущала эту силу каждый раз, когда приходила в «Чибрео» с покупками, и Беппе забирал их у меня и сопровождал за столик, а Изидоро тем временем готовил мне капучино. Я чувствовала себя их королевой. Я садилась в уголок, откуда было видно все, что происходит в кафе, и всех его посетителей, а самое главное – Беппе, который приветствовал гостей, называя каждого по имени, кланялся пожилым дамам, провожая их за столик и поднося стакан воды. Беппе был обворожительным, предупредительным и элегантным. Я изучила все его костюмы: стильный темно-синий с двойными карманами, угольно-серый шерстяной с шикарным ворсом, костюм в тонкую полоску с широкими лацканами… Все были идеально скроены – настоящая ода итальянскому стилю.

Я все ждала, когда он пригласит меня на свидание. Луиго же настаивал, чтобы я проявила инициативу.

– Ты же современная женщина! – говорил он.

Оказалось, Беппе – это уменьшительное от Джузеппе, итальянского варианта имени Иосиф. Луиго сам придумал эту шутку и теперь довольно ухмылялся:

– Если вокруг тебя столько Иосифов, это вовсе не значит, что ты должна быть непорочной девой, как Мадонна! К тому же ты же знаешь, завтра – чертов День святого Валентина! Так почему бы не помочь нашему Эросу?

И вот вечером того самого «чертова Дня святого Валентина» я, по совету Луиго, отправилась в «Чибрео». Впервые за все это время я была там вечером. На улице было прохладно, а в кафе – тепло и уютно. Для влюбленных парочек было еще слишком рано; лишь два постоянных гостя за столиком попивали просекко.

Я сделала глубокий вдох и вошла. Беппе казался еще красивее, чем обычно, в темном костюме, с шелковым платком в кармане и галстуком в тон. Он подбежал к двери, чтобы проводить меня к барной стойке, налить бокал просекко и вручить его мне. Затем поставил передо мной два блюдца. На одном было что-то маринованное с луком, морковью и чесноком, в другом – густая золотистая жидкость. Беппе чуть посолил и поперчил их, сбрызнув оливковым маслом.

– Mangia – велел он. – Это фирменные блюда нашего шеф-повара.

Сперва Беппе указал на соленье, и я подцепила его вилкой. Я осторожно отправила его в рот, но вкус был просто восхитительный, и я съела все дочиста. На другой тарелке была «полента, чуть присыпанная пармезаном и заправленная маслом», объяснил Беппе, наблюдая за тем, как я опустошаю обе тарелки. Затем он снова предложил мне просекко. Я отказалась; кафе мало-помалу заполнялось людьми, и мне было пора домой.

Он проводил меня до двери.

– Скажи, а что было на первой тарелке? – спросила я.

– Традиционное флорентийское блюдо, – ответил он с улыбкой. – Trippa fiorentina. Рубец!

Последние пятнадцать лет я была вегетарианкой, и лишь недавно снова начала есть мясо. При этих словах я скривилась – и тут он поцеловал меня. Его губы нежно коснулись моих, и на несколько долгих секунд у меня перехватило дыхание.

Я потрясенно отступила. Он вернулся к барной стойке, на губах его поблескивали следы от моей помады. Проходя мимо статуи Данте, я поймала себя на том, что облизываю губы.

Спустя целую неделю после поцелуя Беппе наконец пригласил меня на ужин. По совету Луиго, я приобрела обтягивающие брюки, чтобы подчеркнуть упругость бедер, обретенную в результате прогулок по бесконечным лестницам. Каждый день, приходя в «Чибрео», я снимала пальто и вручала Беппе, чтобы он точно их заметил. Наконец это произошло, и он пригласил меня в пиццерию, назначив свидание в воскресенье вечером.

В назначенный день я оделась пораньше, накрасилась и села ждать на кухне, нетерпеливо постукивая пальцами по столу. Двуспальный диван-кровать был застелен свежими простынями, и впервые за несколько недель я побрила ноги. В Лондоне я потратила целое состояние на визиты к женщине, которая славилась тем, что изобрела бразильскую эпиляцию. Потеряв работу, я купила восковые полоски, но теперь, когда доходов не предвиделось, решила вернуться к бритве.

В дверь позвонили, и я практически сбежала по ступенькам. Беппе уже ждал на крыльце и нетерпеливо похлопывал в ладоши. Он был обворожителен в черной кожаной куртке с черным кашемировым шарфом, небрежно повязанным на шее. Беппе взял меня под руку, и мы пошли по улице к местной пиццерии, где юркнули за столик и едва обратили внимание на вкуснейшую пиццу. Затем он проводил меня домой и поцеловал, как только мы вошли, но не остановился на этом.

Уже почти на рассвете он ушел, и я удовлетворенно провалилась в долгий сон.

– По твоему сияющему лицу, bella, вижу, нам есть что отпраздновать! – произнес Луиго, придя на работу на следующий день и увидев, что я его жду.

Он налил нам обоим по бокалу просекко, и мы чокнулись.

– Ну что, угадал?

– О боже! Скажем так, после того, что произошло, я спросила, не учился ли он в цирковой школе…

– Цирк солнца? – съязвил Луиго.

– Скорее, секс солнца! – парировала я, и мы расхохотались, запрокинув голову и ударив друг другу в ладони.

– Вот теперь ты знаешь, что такое la dolce vita!

– Правда? – Я огляделась в поисках папарацци. – Но ведь я не посещаю гламурных вечеринок и не купаюсь в фонтанах!

– La dolce vita не имеет ничего общего с Феллини или той шведской цыпочкой с большими сиськами. – Луиго презрительно скривил губы. Судя по всему, в Лондоне он общался в основном с неотесанными уличными торговцами. – Когда-то у нас была вся мощь Римской империи, когда-то мы были великими художниками, но теперь… – Он развел руками и пожал плечами. – Нам остался лишь наш образ жизни, bella. Но это дорогого стоит! Это самое лучшее, что есть на свете! А все почему? Все благодаря la dolce vita, умению ощущать вкус жизни. Дело не в вечеринках и папарацци… Хотя, – он подмигнул, – Марчелло Мастроянни тоже имеет к этому некоторое отношение…

Мы оба мечтательно вздохнули, облокотившись на барную стойку.

– А секс солнца? – спросила я.

– Да, но не только. Оно – во всем: во вкусе помидоров и поцелуях, в красоте Венеры и в оливковом масле…

– И в «Пенье»?

– Да, и в «Пенье», и даже в пении под дождем, и не только… Мадонна!

По радио запел его кумир, и Луиго мастерски подхватил: «Holiiiddaaaaaaay», размахивая руками в такт. «Celebraaaaaate!» – и я принялась размахивать вслед за ним, раскачиваясь под музыку.

Луиго выскочил из-за стойки залихватским движением в стиле восьмидесятых, и мы закружились по бару, подпевая и хохоча, когда песня закончилась.

Луиго повернулся ко мне:

– Видишь, bella? La vita è dolce…

– Да, Луиго, так и есть.

Паста с томатным соусом

1 порция (можно легко сделать две, три или четыре)

1 зубчик чеснока;

оливковое масло экстра вирджин высшего сорта;

1 банка нарезанных итальянских помидоров-сливок (400 г);

морская соль;

1 большая порция спагетти или другой пасты, по вкусу;

базилик, по вкусу;

пармезан, по вкусу.

Чеснок очистить и раздавить, прижав плашмя лезвием большого кухонного ножа. Добавить немного оливкового масла в кастрюлю и бросить туда раздавленный чеснок. Немного поварить – но так, чтобы чеснок не сгорел, – затем открыть банку с томатами и вылить содержимое в кастрюлю. Довести до кипения, помешивая.

Если вы используете консервированные помидоры, готовить нужно всего десять минут.

Наполнить водой большую кастрюлю для пасты и поставить на огонь. Как только вода закипит, посолить и добавить пасту (классический рецепт предусматривает спагетти, но можно также использовать фузилли или пенне). Сразу после добавки пасты в воду перемешайте, чтобы она не слиплась. Когда паста будет «аль денте» (обычно для этого нужно десять минут, но лучше пробовать, чтобы не переварить), слить воду, оставив около двух столовых ложек для того, чтобы добавить в соус. Измельчить несколько листьев базилика и бросить в кастрюлю. Достать зубчик чеснока и выбросить его. Затем добавить пасту в кастрюлю с соусом и перемешивать, пока она не будет покрыта им полностью. Добавьте немного воды из-под пасты, если хотите, чтобы соус стал более жидким. По желанию, перед подачей на стол можно натереть немного пармезана.

(Оставшийся соус можно поставить в холодильник, до следующего раза.)