Друзья мои! Должен признаться вам — я нахожусь в затруднительном положении. Насколько я вижу, никто из вас не пренебрег этим нашим судьбоносным собранием… И многие, в надежде на то, что я смогу объяснить вам причину этой — здравому уму непостижимой — трагедии, пришли сюда даже раньше, намного раньше времени, о котором мы с вами вчера условились… Но что я могу сказать вам, дамы и господа? Что еще могу я сказать, кроме того, что я… потрясен, что я в полном, скажу вам, отчаянии… Поверьте мне, даже я теперь пребываю в смятении, и, надеюсь, поэтому вы простите, что пока я с трудом нахожу слова… Я не могу говорить, ибо горло мое сжимается от ошеломления, так что не удивляйтесь, что все мною сказанное в это мучительное для всех нас утро будет жалким, невнятным лепетом, ибо, должен признаться, мне нисколько не помогло то, что я предложил, когда мы вчера вечером в ужасе обступили застывшее тело ребенка, найденного после долгих поисков, — а предложил я тогда, что лучше нам всем собраться сегодня утром, ибо утро вечера мудренее и, может быть, нам удастся трезвее взглянуть на случившееся, но, увы… в душе моей царит тот же хаос, а растерянность и отчаяние нынче утром только еще усилились… И все же… Я знаю… я должен собраться с силами… и я уверен, что вы поймете, если в эту минуту я еще не смогу сказать ничего сверх того, что я глубоко… глубоко разделяю боль страдающей матери, ее безутешную неизбывную скорбь… ибо, я полагаю, нет нужды повторять, что с болью утраты… когда мы вот так, в одночасье, лишаемся самого дорогого для нашего сердца, не может сравниться ничто, дорогие друзья… Я не думаю, что среди всех здесь собравшихся найдется хотя бы один, кто со мной не согласен… Эта трагедия тяжким бременем легла на всех нас, ибо мы прекрасно осознаем, что в том, что произошло, виноваты без исключения все мы. И самое тяжкое в этой ситуации то, что мы — со скрипом зубовным, со сжимающимся от горечи горлом, со слезами на глазах — должны, несмотря ни на что, одолеть это потрясение… Потому что — и на это я хотел бы настоятельно обратить внимание! — нет сейчас ничего более важного, чем то, чтобы еще до прибытия представителей власти, до того, как полиция начнет тут расследование, мы, свидетели и виновники, детально реконструировали истоки этой страшной беды, причины чудовищной гибели невинного ребенка… ибо лучше будет, если мы сразу, уже сейчас, приготовимся к тому, что все эти городские расследователи первым делом предъявят обвинения нам… Да, друзья мои, именно нам! Прошу вас не удивляться! Потому что… положа руку на сердце, разве мы не могли предотвратить случившееся, проявив толику внимания, толику здравой предусмотрительности, чуточку сердечной заботы и благоразумия?.. Вы только представьте себе, что это беспомощное создание, которое сейчас уже, несомненно, можно назвать жертвенным агнцем Божьим, рискуя стать легкой добычей первого встречного, любого бродяги с большой дороги, кого угодно, друзья мои… целую ночь мокло тут под дождем, страдало от ветра и прочих стихий… В небрежении, непростительном и преступном, как отверженная, она слепо блуждала где-то здесь, рядом с нами, она до конца была возле нас — и, может быть, даже заглядывала в это окно и видела, как вы, дамы и господа, отплясываете здесь в пьяном угаре; не отрицаю, что, возможно, она и нас видела, спрятавшись за каким-нибудь деревом или за стогом сена, когда мы, вымокшие до нитки, изможденно брели от столба к столбу по тракту к нашей конечной цели — усадьбе Алмаши; да, она была где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки от нас, и никто, повторяю, никто не поспешил ей на помощь, ее голос — а она, я уверен, взывала к нам, пыталась дозваться кого-нибудь в свой последний час! — относило ветром и заглушало вашими пьяными воплями, дамы и господа! Так что это была за игра кошмарных случайностей, спросите вы, что за дьявольская гримаса судьбы?.. Не поймите меня неправильно, я никого конкретно не обвиняю… Я не обвиняю мать, которая, может быть, до конца своей жизни не сможет спокойно уснуть, ибо она никогда не простит себе, что тогда, в тот роковой день… слишком поздно проснулась. Я не обвиняю — в отличие от вас, друзья! — и брата жертвы, сего подающего большие надежды юношу, который видел ее последним, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда, от места, где мы сейчас сидим, в двухстах метрах от вас, дамы и господа, вас, которые, ни о чем не догадываясь, терпеливо ожидали нашего прибытия и под конец, опьянев, погрузились в мертвецкий сон… Нет, я не обвиняю никого лично… и все же… позвольте задать вам вопрос: не являемся ли мы все виновными? Не честнее ли будет, вместо поисков оправданий, прямо сейчас откровенно признать, что обвинение можно предъявить нам всем? Потому что — и в этом госпожа Халич тысячу раз права — мы не можем ради успокоения совести обманывать себя, говоря, что случившееся есть результат непредвиденного стечения обстоятельств, с которым мы ничего не могли поделать… Это вовсе не так, и в ближайшее время я надеюсь вам доказать это! Давайте рассмотрим все по порядку… разберем до мельчайших подробностей всю жуткую совокупность событий, ибо главный вопрос — и вы должны помнить об этом, дамы и господа! — заключается в том, что́ случилось здесь вчера утром… Потому что… представьте себе, всю прошедшую ночь я метался в постели без сна, пока до меня не дошло!.. В самом деле, мы ведь не знаем не только того, каким образом произошла трагедия, но нам неизвестно даже, что именно произошло… Дело в том, что имеющиеся в нашем распоряжении данные и свидетельства настолько противоречат друг другу, что надо быть — по общеизвестному выражению — семи пядей во лбу, чтобы что-то увидеть в этом подозрительном мраке… Ведь единственное, что мы знаем — это то, что ребенка не стало. Что, честно сказать, немного! Вот почему, думал я, лежа в кладовой, которую бескорыстно предоставил мне на ночлег господин корчмарь, у нас нет другого пути, кроме как продвигаться вперед шаг за шагом, и я убежден, что это единственный правильный метод… Давайте же соберем все, даже самые незначительные на первый взгляд детали, ничуть не колеблясь, если вспомнится какая-то несущественная, по вашему мнению, подробность… Подумайте, нет ли чего-то, о чем вы вчера забыли мне рассказать… потому что лишь так мы можем надеяться найти объяснение и, может быть, оправдание в нелегкие минуты предстоящего разбирательства… Используем же с умом оставшееся в нашем распоряжении недолгое время, ибо никто, кроме нас самих, не прольет свет на драматические события минувшей ночи и утра.

Тяжелые слова Иримиаша гудели в корчме непрерывающимся мрачным набатом, из которого можно было понять только то, что случилось нечто ужасное, но не смысл приключившейся беды. Люди — со следами ночных кошмаров и пугающих полусонных видений на лицах — молча, испуганно, зачарованно столпились вокруг него, словно только в этот момент проснулись и теперь, в мятой одежде, со спутанными волосами, а кое-кто даже с отпечатком подушки на виске, тупо ждали его объяснений, поскольку, пока они спали, мир вокруг них перевернулся… и все в нем смешалось. Иримиаш сидел среди них, положив ногу на ногу, преисполненный собственного достоинства, откинувшись на спинку стула и старательно избегая взглядов похмельно-красных отекших глаз; его гордо изогнутый ястребиный нос и волевой свежевыбритый подбородок так и летали над окружающими его головами, волосы, отросшие до плеч, завивались с обеих сторон; иногда — дабы подчеркнуть значимость какого-то слова или фразы — он резко вскидывал густые, почти сросшиеся, кустистые брови и воздевал указательный палец, приковывая к нему лучи беспокойных взглядов.

Но прежде чем мы отправимся в этот рискованный путь, я должен вам кое-что сказать. Когда мы прибыли вчера на рассвете, вы, друзья мои, обрушили на нас град вопросов; перебивая друг друга, вы что-то нам объясняли и спрашивали, утверждали, опровергали, просили и предлагали, чертыхались и восхищались, и сейчас я хотел бы ответить на два вопроса, возникших в этой сумятице, хотя некоторым из вас я уже говорил о них… Один из ваших вопросов сводился к тому, чтобы я “открыл”, как некоторые это называли, “тайну”… нашего… так сказать… “исчезновения” без малого полтора года назад… Так вот, дамы и господа, здесь нет никакой “тайны” и никакого “тумана”, заявляю вам это с полной ответственностью… В течение этого времени мы должны были исполнить некое поручение — можно даже назвать это миссией, — о котором пока достаточно будет сказать, что оно… самым тесным образом связано с нашим нынешним пребыванием здесь… А теперь я вынужден разочаровать вас признанием в том… что наша “внезапная и непредвиденная”, как вы выражаетесь, встреча является чистой случайностью… Дело в том, что наш путь — мой и моего верного друга и неоценимого ассистента — вел нас в усадьбу Алмаши, которую… мы должны были… по определенным причинам… срочно посетить с целью, можно сказать, рекогносцировки… И поскольку мы были уверены в том, что вас, дорогие друзья, мы уже не застанем здесь, мы даже сомневались, что эта корчма все еще работает… так что это для нас было неожиданностью снова встретить вас здесь, как будто ничего не произошло… Не скрою, мне было приятно увидеть знакомые лица, но вместе с тем… не буду кривить душой, я с некоторым беспокойством определил, что вы, дорогие друзья, по-прежнему… коптите здесь небо… вы можете возразить мне, если сочтете мои слова обидными!.. здесь, в этом забытом Богом и безнадежном краю, который вы уже тысячу раз поклялись покинуть и поискать счастья где-нибудь в другом месте… Когда полтора года назад… мы с вами прощались и вы стояли здесь, у корчмы, и махали нам, пока мы не скрылись за поворотом… я очень хорошо помню, сколько захватывающих идей, сколько блестящих планов было у вас и сколько желания все эти планы осуществить… и вот я встречаю всех вас в том же самом положении, еще более — простите на грубом слове! — голоштанными и отупевшими, дамы и господа! Так что же произошло? Что сталось с этими планами и захватывающими идеями?! Ну да ладно, я, кажется, немного отвлекся от главного… Итак, наше появление среди вас, дорогие друзья, является, как вы видите, чистой случайностью. И хотя дело, из-за которого мы уже давно, еще вчера в полдень, должны были находиться в усадьбе Алмаши, является чрезвычайно спешным и даже почти неотложным, я, по старой дружбе, решил, что не могу бросить вас в этом бедствии, дамы и господа, и не только из-за того, что случившаяся трагедия в некотором отношении касается и лично меня, ведь, в сущности, когда она произошла, я был уже здесь, не говоря о том, что я, пусть и смутно, но помню безвременно усопшую жертву и давно поддерживаю близкие отношения с ее семьей… но еще и потому, что вижу — вся эта драма прямо проистекает, друзья мои, из сложившейся здесь ситуации, и бросить вас в таком положении я не вправе… На второй ваш вопрос я, по сути, уже ответил, но все-таки повторю, чтобы потом не возникло каких-то недоразумений… Вы заблуждались, когда, услышав о том, что мы направляемся в эти края, опрометчиво решили, будто мы собираемся к вам в поселок, поскольку, как я уже упоминал, нам и в голову не пришло, что вы все еще здесь обретаетесь… Не скрою, что эта потеря времени меня несколько напрягает, потому что сегодня я уже должен был вернуться в город, но раз так сложилось, давайте скорее покончим с этим… и подведем черту под трагедией… Ну а если… возможно… нам достанет времени… я попытаюсь сделать что-нибудь и для вас, хотя… честно признаться… пока что я в полной растерянности…

Он взял паузу и дал знак притулившемуся возле масляной печки Петрине, который с готовностью подскочил к нему, держа в руках — спасибо женской заботе госпожи Шмидт! — свежевыглаженный клетчатый пиджак Иримиаша. И в тот момент, когда они увидали, как Иримиаш достает из нагрудного кармана сигарету, Халич, Футаки и Кранер, не сговариваясь, дружно кинулись к нему, чтобы поднести огня. Корчмарь — который с напряженным, белым как мел лицом стоял, не смешиваясь с другими, за стойкой — смерил их насмешливым взглядом.

Ну а теперь перейдем к делу. И распутывать эту историю начнем с позавчерашнего полдня, когда Шани, мой юный друг Шандор Хоргош, обедал на хуторе вместе с ныне покойным ребенком. По его словам, он не заметил тогда в поведении младшей сестры ничего необычного — верно я излагаю, молодой человек? — стало быть, ничего… ведь так?.. Отобедали, да. И ничего особенного он не заметил, не считая того обстоятельства… что сестра вела себя более взволнованно, чем обычно… Но это волнение наш подающий большие надежды друг не может объяснить иначе как тем, что шел дождь, я правильно помню?.. Ну да… Ибо вид дождя… если я верно понял… всегда производил на нее гнетущее впечатление. Это, конечно, довольно странно, но, памятуя о том, что ребенок, как всем известно, обладал ограниченными умственными способностями, мы, разумеется, можем объяснить дело тем, что в подобного рода случаях любое событие может вызвать подавленность, большее или меньшее смятение, именуемое в науке депрессией… Ну а дальше… как долго?.. до самой темноты мы теряем жертву из виду, пока наш юный друг Шандор не встречает ее вдруг на тракте между домом дорожного мастера и корчмой… что, не совсем между?.. хорошо, почти у самого дома дорожника… Наш друг Шандор находит ее чрезвычайно встревоженной… лучше даже сказать — отчаявшейся?.. словом, находит свою сестру в отчаянии, и на его вопрос, что она здесь делает и не лучше ли ей сейчас быть дома, Эштике отвечает молчанием… И вот наш очевидец в конце концов после долгих расспросов велит ей немедленно отправляться домой, ибо — как он изложил мне во время вчерашней беседы — он был крайне обеспокоен здоровьем младшей сестры, на которой уже тогда была эта самая желтая кофта да тюлевая занавеска под ней… и вся она, до нитки промокнув, дрожала… И вот в этот момент… поправьте меня, если я ошибаюсь… мы окончательно теряем ее из виду. И обнаруживаем уже только вчерашним вечером, далеко отсюда, в замке Венкхейма… где наконец, после продолжавшихся целый день поисков, напоминавших скорее военную операцию, по наитию и предложению нашего друга Шандора, — именно его! — мы нашли ее мертвой в одном из разрушенных и заросших травой помещений… Посмотрим теперь, что обо всем этом думаете вы сами… Некоторые из вас полагают — и на этом мнении настаивает прежде всего мой друг Кранер, — что случившееся можно объяснить только одним: произошло убийство… И обосновывают это тем, что в связи с умственной отсталостью девочки невозможно себе представить, чтобы она оказалась способной собственноручно покончить с жизнью… Потому что — говорит мой друг Кранер — как у нее мог оказаться крысиный яд?.. И если даже представить, что она его каким-то образом нашла в сарае на хуторе, то откуда ей было знать, зачем он нужен? Мой друг Кранер также не может представить, как с этим ядом в руках Эштике могла добраться в такую непогоду до заброшенного здания в нескольких километрах отсюда, чтобы… там… А потом… спрашивает наш друг Кранер… с какой стати она волокла с собой кошку? Чтобы там ее отравить? Но каким образом? И зачем? Разве не проще было бы, если уж мы говорим о самоубийстве, совершить его дома, на хуторе? Ведь ей никто не мешал… Старших сестер дома не было, брат после обеда ушел из дому и в тот день вообще не вернулся, а мать жертвы так глубоко уснула, что не просыпалась до вечера, разве не так?.. Не совсем?.. Ну да… Она еще днем начала шуметь… понимаю… и вы ее отослали играть… под дождем? А, понятно, она под навесом обычно играла… Но как бы там ни было… днем она еще была дома… То есть с хутора она могла уйти незадолго до того, как наш юный друг обнаружил ее на тракте… Ну вот, видите, общими усилиями мы уже продвинулись вперед… Однако продолжим… Мой друг Кранер, несмотря на множество метких наблюдений… по всей видимости, ошибается… Я полагаю так, что предположение об убийстве мы должны однозначно отбросить, ибо в описываемое время ни у кого попросту не было ни причин, ни возможностей совершить это страшное злодеяние… Ведь вы все находились здесь, в корчме, не так ли… если не считать нашего друга Шандора… а также господина доктора… ну и членов семьи погибшей, ведь так?.. Что касается доктора, то я думаю, мы все согласимся, что его можно с полной уверенностью исключить из круга подозреваемых, ибо все мы знаем, что по натуре он домосед, человек с диковинными привычками, не говоря уже о некоторых заскоках, связанных с непогодой!.. Старшие сестры Хоргош, как всем известно, были на мельнице, где они поджидали… окончания дождя, а мой друг Шандор героически ждал нас возле дома дорожного мастера, что я лично могу засвидетельствовать… Что касается появления какого-нибудь постороннего бродяги, то и эту возможность мы должны, разумеется, исключить, ибо нельзя поверить в то, чтобы бродяги с крысиным ядом в руках гонялись за десятилетним ребенком под проливным дождем… Таким образом — к величайшему нашему облегчению, — мы не можем согласиться с нашим другом Кранером, однако… нам тяжело признать и правоту тех, кто полагает, что тут имел место некий фатальный… несчастный случай… Ибо если предположить, что жертва в смятенном, подавленном состоянии… отправилась к замку Венкхейма… хотя непонятно, почему туда?.. то невозможно никак объяснить, дамы и господа, если мы говорим о несчастном случае, какое отношение имела к нему кошка… Однако не будем бездумно отбрасывать и это предположение, друзья мои… ведь что сказал общий наш благодетель, достойный всяческого уважения господин корчмарь? Фатальный случай, не так ли?.. фатальный несчастный случай… так вы сказали? Я правильно помню, господин корчмарь? Это когда вчера вечером… когда мы принесли усопшую и возложили ее на бильярдный стол, чтобы иметь возможность проститься с ней, пока наш друг Кранер изготавливал гроб… вы, очевидно под тяжестью происшедшего, едва не расплакались. Так вот, что-то подсказывает мне, что мы начинаем приближаться к истине… Ибо, дамы и господа, фатальное — это сказано совершенно точно… Но разве фатальное может быть случайным?.. И можем ли мы вообще говорить о несчастном случае, если случай этот фатален, то есть неотвратим?..

Женщины шмыгали носами, а госпожа Хоргош, сидя сзади в окружении своих детей, чуть поодаль от остальных, вся в черном — у бильярда, на котором еще в беспорядке валялись остатки веток клена и серебристого тополя, украшавших тело ребенка, — не отнимала от глаз платка… Мужчины слушали Иримиаша, оцепенев, прикуривая одну сигарету от другой, напряженно и мрачно, без единого слова, и с нарастающим тяжелым предчувствием ожидая продолжения и прислушиваясь не столько к смыслу произносимого, сколько к интонации, все более звучной и угрожающей, потому что — хотя в первые минуты они с недоумением слушали все эти слова про “ответственность”, “нашу жертву” и всякие обвинения — в них постепенно нарастало чувство вины; у Халича от этого прямо заныло сердце, и даже Кранер, больше других недоумевавший, вынужден был отступить, осознав, что в словах Иримиаша “действительно что-то есть…”.

Ну да ладно, можете вы сказать сейчас про себя, пусть это не убийство и не несчастный случай… Но что же тогда?.. Я надеюсь, никто из вас не сомневается в том, что с тех пор, как мы с вами узнали, что ребенок не потерялся, а навсегда пропал, я сделал все от меня зависящее, чтобы выяснить, что же произошло. И, не жалея усилий — а вы можете мне поверить, что это было неимоверно трудно после ночи, проведенной в пути под дождем и ветром, и изнурительных, казавшихся уже безнадежными поисков, — не жалея усилий, повторю я, вчера вечером я с глазу на глаз побеседовал с каждым из вас, таким образом, все возможные данные находятся в моем распоряжении, и вы не можете усомниться в моих словах, если я объявлю вам: эта трагедия не могла не произойти!.. Пожалуй, не стоит терзать друг друга дальнейшими подробностями, ибо, как я уже сказал, вопрос в том, что именно произошло, а не в том, каким образом!.. И ответ на этот вопрос существует, дамы и господа! И вы, друзья мои — я в этом совершенно уверен, — уже и сами догадываетесь о нем! Разве это не так? Разве вы — все без исключения — не догадываетесь, что произошло?.. Только догадываться о чем-то, дамы и господа, недостаточно, так мы с вами ни к чему не придем. Надо знать! А узнав, тотчас сформулировать, что мы знаем! Но это бремя я, с вашего позволения, сниму с ваших плеч, ибо должен сказать вам без всякого самомнения, что в подобного рода делах имею определенный опыт… Ну так вот… На рассвете, в те несколько часов после нашего прибытия, пока не появилась госпожа Хоргош и все вместе мы не отправились на поиски девочки, я, как вы, вероятно, помните, провел с некоторыми из вас важные разговоры, и не в последнюю очередь — с нашим другом Футаки… и из этого весьма поучительного обмена мнениями мне стало очевидно, что положение ваше, дамы и господа, критическое… Вы рассказывали мне лишь о том, что дела ваши не заладились, но я тотчас же понял, что беда тут гораздо серьезней. Друзья мои, еще до моего прибытия вы прекрасно осознавали, но боялись в этом признаться друг другу, что над поселком уже давно — гораздо дольше чем полтора года, поверьте мне — тяготеет… какой-то злой рок, и вы имеете все основания чувствовать, что приговор в скором времени будет неотвратимо приведен в исполнение… Вы, друзья мои, глубоко погрязли в этом распаде, вдали от всего, что есть Жизнь… ваши планы один за другим рушатся, мечты разбиваются вдребезги, вы верите в некое чудо, которое никогда не произойдет, надеетесь на спасителя, который должен вас отсюда вывести… между тем как вы знаете, что верить вам уже не во что и надеяться не на что, ибо минувшие годы лежат на вас таким грузом, дамы и господа, что кажется, будто вы окончательно потеряли возможность что-то сделать с этой беспомощностью, которая день ото дня все крепче сжимает вам горло, и скоро наступит момент, когда вы уже не сможете вдохнуть воздух… Но что же это за рок… жертвой которого вы стали, бедные мои друзья? Неужто и правда речь идет о настойчиво повторяемых предположениях нашего друга Футаки, который твердит нам об осыпающейся штукатурке… о растащенной черепице… осевших стенах… о покрытых плесенью кирпичах и кислом вкусе во рту… Но не лучше ли было бы говорить об упадке воображения, о рухнувших перспективах, о дрожащих коленях и полной… тотальной неспособности к действию?.. Не удивляйтесь, что я высказываюсь необычно жестко… но я полагаю, мы с вами должны говорить откровенно. Ибо всякие экивоки, нерешительность и брезгливость, поверьте мне, могут только усугубить беду!.. И если вы в самом деле видите, что ваш поселок, как мне признался на ушко господин директор, “обречен на гибель”, то почему вы не смеете ничего предпринять?! Быть может, вы полагаете, что лучше синица в руках, чем журавль где-то в небе? Но этот позорный, трусливый и легкомысленный образ мыслей — уж простите меня, друзья, — чреват последствиями!.. Ведь эта пассивность — пассивность преступная, и эта слабость — преступная слабость… Это трусость, дамы и господа, преступная трусость! Потому что — и это прошу вас заметить как следует! — мы можем совершить нечто непоправимое не только в отношении других, но и в отношении самих себя!.. А это, друзья мои, куда серьезнее, больше того, если подумать как следует, то любой наш грех есть покушение на самих себя!..

Посельчане сидели, дрожа от страха, и, услышав последние фразы, совсем уже громогласные, вынуждены были потупить глаза, ибо их жгли не только слова Иримиаша, но и взгляды, которые он метал словно молнии… Госпожа Халич с видом раскаяния на лице впитывала в себя эти страстные инвективы, чуть ли не сладострастно съежившись перед Иримиашем. Госпожа Кранер вцепилась в своего мужа, да с такой силой, что тот иногда вынужден был шепотом одергивать свою благоверную. Госпожа Шмидт, побледнев, сидела за “служебным столиком” и время от времени проводила рукой по лбу, словно хотела стереть с него красные пятна и мягкие волны неудержимой гордости. Ну а госпожа Хоргош, в отличие от мужчин, которые — даже не понимая точного смысла всех этих туманных намеков — были исполнены ужаса от этой необузданно страстной речи, с язвительным любопытством выглядывала иногда из-за скомканного носового платка.

Да, конечно… я понимаю!.. Ситуация все же не так проста! Но прежде чем вы — ссылаясь на неодолимое давление обстоятельств и тиски беспомощности перед лицом фактов — решите снять с себя эти обвинения, вспомните на минуту опять об Эштике, неожиданная гибель которой вызвала среди вас такой переполох… Вы, друзья мои, можете заявить, что вашей вины тут нет… Но что вы сказали бы, поставь я перед вами такой вопрос: если вы неповинны, то как нам назвать несчастное дитя?.. Жертвой ни в чем не повинных людей? Нечаянной мученицей? Существом, потерпевшим от рук безгрешных?.. Ну, вот видите. Так что останемся при том мнении, что безгрешной была она, вы согласны? Но тогда… Если она была воплощенной невинностью, тогда получается… что виноваты вы, дамы и господа, все до единого! Друзья, вы можете опровергнуть это мое утверждение, если считаете его огульным!.. Но нет, вы почему-то молчите! А стало быть, вы со мною согласны. И это хорошо, это значит, что мы уже на пороге раскрепощающего признания… Ибо все вы теперь уже знаете, что́ случилось, а не только догадываетесь, не так ли? Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это, все вместе, хором… Что, нет? Вы молчите, друзья мои? Ну конечно, конечно, я вас понимаю, это трудно, трудно даже теперь, когда уже все прояснилось. Ведь ребенка-то уже не вернешь, я так думаю! Но поверьте мне, наша цель в другом! Ибо силу нам может дать лишь способность взглянуть в лицо фактам! Чистосердечное признание — это, знаете ли, все равно что исповедь. Очищение души, раскрепощение воли и возможность вновь жить с поднятой головой! Вот о чем надо думать теперь, друзья! Господин корчмарь вскоре доставит гроб в город, мы же останемся здесь, с горестной памятью о трагедии на душе, но не обессилевшие, не беспомощные, не прячущиеся в трепете по углам — ибо честно признали свою вину; сокрушенные, но с открытым забралом встанем мы под взыскующие правды лучи правосудия… И больше уже колебаться не будем, ибо поняли, что смерть Эштике была наказанием и предостережением, была жертвой во имя нас, жертвой во имя вашего более справедливого будущего, дамы и господа…

На потухших невыспавшихся глазах заблестели слезы, по лицам при последних словах побежали волны пока еще неуверенного, осторожного, но неудержимого облегчения, там и тут раздавались короткие и как будто безличные вздохи, напоминающие мучительную одышку на знойной жаре. Ведь они уж давно, не один час беспрерывно ждали этой все разрешающей фразы об их “лучшем, более справедливом будущем”, и теперь из их чуть было не разуверившихся глаз на Иримиаша излился поток доверия и надежды, веры и воодушевления, решимости и мало-помалу крепчающей воли…

И знаете, когда я думаю о том зрелище, что открылось нам на пороге корчмы в момент нашего прибытия, когда вы, друзья мои, пуская слюни, вповалку валялись без памяти на этих столах и стульях… оборванные и взопревшие… то, признаюсь, сердце мое обрывается, и я никогда не смогу осудить вас, ибо никогда не забуду увиденного. И всякий раз, когда кто-нибудь пожелает мне воспрепятствовать в деле, к которому меня предназначил Господь, я снова и снова буду вспоминать это зрелище. Ибо здесь мне дано было лицезреть неизбывную нищету обездоленных, тьму несчастных, отверженных, убогих, сирых и беззащитных, и в вашем сопении, храпе и стонах мне неизбежно слышался настоятельный зов о помощи, на который обязан я отвечать неустанно, до последнего издыхания, до тех пор, пока сам я не стану прахом… В этом зрелище я увидел особый знак, ибо единственной причиной, побудившей меня отправиться в путь, стало желание стать во главе нарастающего праведного протеста, требующего голов настоящих преступников… Друзья мои, мы прекрасно знаем друг друга, я для вас — открытая книга. Вам известно, что я странствую по свету уже годы и десятилетия, и я с горечью вижу, что за эти годы — невзирая на все посулы — за плотным покровом обмана и лживых слов так ничего и не изменилось… Нищета осталась нищетой, и те две добавочные ложки похлебки, которые мы получаем, означают, что за них мы лишаемся определенной порции кислорода. Должен сказать вам, что за минувшие полтора года… я понял одно: то, чем я занимался прежде, — полная ерунда… я должен оказывать помощь не в повседневных хлопотах, а найти куда более основательное решение… Вот почему, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, я решил, собрав несколько человек, создать образцовое хозяйство, которое обеспечит средствами к существованию и сплотит эту кучку отверженных, то есть… вы меня понимаете?.. Вместе с несколькими людьми, которым терять уже нечего, я создам небольшой островок, свободный от угнетения, где мы будем жить не в борьбе, а в согласии друг с другом и где каждый сможет ложиться спать, сознавая, что жизнь его протекает в изобилии и покое, в безопасности и достоинстве… А когда весть об этом разнесется по городам и весям, то, я знаю, подобные островки станут расти как грибы, и нас будет все больше и больше, и тогда то, что казалось вам беспросветным… твоя жизнь… и твоя… и твоя… неожиданно обретет перспективу… Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, я понял, почувствовал, что этот план непременно должен осуществиться. И поскольку сам я из этих мест, здесь я родился, то именно здесь и хочу все это воплотить в жизнь. Вот почему я направился со своим помощником в усадьбу Алмаши, и вот почему мы сейчас с вами встретились, друзья мои… Если память не изменяет мне, главное здание там все еще в хорошем состоянии, да и с другими хозяйственными постройками особых сложностей не предвидится… Договор об аренде… за ним тоже дело не станет. Есть только одна большая проблема, но не стоит о ней говорить…

Вокруг Иримиаша поднялся взволнованный гул; он закурил сигарету и, закусив губу, задумчиво, мрачно уставился прямо перед собой. Морщины на лбу у него углубились. Петрина, сидевший у него за спиной, у печки, изнемогая от благоговения, вперил взгляд в “его гениальный затылок”… А затем, почти в один голос, Футаки и Кранер спросили: “А что это за проблема?”

Я полагаю, излишне вас этим обременять. Я знаю, что вы сейчас думаете, а почему бы не вам стать этими людьми… Нет, друзья мои, это никак невозможно. Мне нужны люди, которым действительно терять нечего и — главное! — которые не боятся риска… Потому что мой план — предприятие, несомненно, весьма рискованное. Если кто-нибудь, понимаете, дамы и господа, кто-нибудь станет вставлять мне палки в колеса, то… пиши пропало, мне придется пойти на попятную… Мы живем в сложные времена, я не могу сейчас лезть на рожон… я должен быть готов к тому, чтобы — если передо мной возникнет препятствие, которого я сейчас не могу одолеть — временно отступить… Но разумеется, только до первого благоприятного момента, когда можно будет продолжить начатое…

Теперь уже сразу с нескольких сторон послышался тот же самый вопрос: “Но что это за проблема такая? Ну а вдруг… все-таки… как-нибудь…”

Видите ли, друзья мои… Конечно, это не тайна, я мог бы вам и сказать о ней, только что это даст?.. В данный момент помочь вы наверняка не сможете… И потом, как я уже сказал, я с удовольствием поддержал бы вас, чтобы дела тут пошли на лад, но вы сами видите, что мой план сейчас требует от меня всей энергии, и к тому же, сказать по совести, поселок мне представляется безнадежным… Быть может, я мог бы помочь по отдельности… той или иной семье, подыскать… где-нибудь… какую-то работенку, которая позволит выжить… только сразу ничего не получится… это требует размышлений… Что? Хотите остаться вместе? Я вас понимаю, но что я могу для этого сделать?.. Что говорите? Ах, проблема? Ну да, я уже сказал, что не вижу резонов что-то скрывать от вас, только… Короче, все упирается в деньги, дамы и господа… ведь без гроша, сами знаете, ничего не сдвинется… арендная плата… расходы на регистрацию… реконструкция… инвестиции… ведь производство, оно, как известно, дело затратное… ну да все это сложно, не стоит в это сейчас вдаваться, друзья… Что вы сказали?.. Не понял… У вас?.. Но откуда?.. А, понимаю… За скот… Ну, это похвально…

Собравшихся охватило волнение; Футаки тут же вскочил, схватил столик и подтащил его к Иримиашу, затем сунул руку в карман, выхватил из него свою долю и, продемонстрировав деньги присутствующим, швырнул их на стол; в следующую минуту все последовали его примеру: сперва Кранеры, а затем, один за другим, остальные выложили свои деньги рядом с деньгами Футаки… Корчмарь с бледно-серым лицом взволнованно бегал вдоль стойки, иногда неожиданно останавливаясь и вставая на цыпочки, чтобы лучше видеть… Иримиаш устало потирал глаза, сигарета в его руке погасла. Немигающим взглядом смотрел он на Футаки, Кранера, Халича и Шмидта, директора школы и госпожу Кранер, которые, перебивая друг друга, восторженно уверяли его в своей решимости и готовности, указывая то на деньги, кучей лежавшие на столе, то на самих себя… Но вот он медленно поднялся, отошел к Петрине, встал рядом с ним и жестом призвал к тишине.

Друзья мои! Не скрою, ваш энтузиазм меня трогает… Но вы же не думаете это всерьез! Нет, нет! И не возражайте! Все это легкомысленно! Как вы можете… вот так вдруг… поддавшись внезапной идее… швыряться скромными денежками, добытыми тяжким трудом и нечеловеческими усилиями?.. Пожертвовать их на дело, сопряженное с большим риском?! Нет, друзья мои! Я весьма благодарен вам за столь трогательную самоотверженность, но увольте! Я не могу принять от вас деньги, полученные… я полагаю, за месяцы… даже так?.. за год подвижнических трудов!.. Как вы только додумались до такого? Ведь мой план полон нежданных препятствий! Подводных камней! Я должен считаться с возможным сопротивлением, которое на месяцы и даже на годы способно затормозить его реализацию! И вы хотите на это пожертвовать свое скромное, с таким трудом заработанное состояние? Вы предлагаете его мне, который только что объявил, что не может помочь вам… во всяком случае, в данный момент?! Нет, дамы и господа! На это я не пойду! Так что прошу вас собрать свои денежки и оставить их при себе! А мы как-нибудь обойдемся… Я не могу ставить вас под удар… Господин корчмарь, да остановитесь вы на минутку, прошу, принесите мне вина с содовой… Спасибо… Больше того! Надеюсь, никто не будет возражать, если я приглашу всю честную компанию на стаканчик вина… Прошу, господин корчмарь, да не мешкайте вы… Пейте… и размышляйте… Размышляйте, друзья мои… Вам нужно успокоиться и как следует все обдумать… Не надо рубить сплеча. Я… рассказал вам, о чем идет речь… Рассказал о том, что предприятие это рискованное… Поэтому окончательное решение вы можете принять, только взвесив все за и против… Подумайте о том, что эти деньги, заработанные тяжелым трудом, могут пропасть… и тогда вам придется… возможно… все начинать сначала… Стойте, Футаки, друг мой! Мне кажется, это уж перебор… Ну какой я… спаситель… Что вы, что вы, не надо меня смущать!.. А вот это уже точнее… с этим можно и согласиться, друг Кранер… да, заступник, это, конечно, правильнее… Как я вижу, переубедить вас мне не удастся… Хорошо, хорошо… все в порядке… Господа! Дамы!.. Минуточку внимания!.. Не забывайте, зачем мы здесь собрались нынче утром!.. Спасибо… Садитесь, прошу вас… Да… Пожалуйста… Благодарю вас, друзья мои… Благодарю!

Подождав, пока все рассядутся по местам, Иримиаш вернулся к своему стулу, остановился, откашлялся, умиленно развел руками, затем беспомощно опустил их и устремил в потолок свои лучезарно-голубые, подернутые поволокой глаза. Позади посельчан, с благоговением взиравших на него, расположились — теперь уже окончательно обособившись от других — члены семейства Хоргошей, нервозно и беспомощно переглядывающиеся друг с другом. Корчмарь со встревоженным видом стал обмахивать тряпкой стойку, поднос для печенья, стаканы, затем уселся на треногий табурет, но, как ни пытался он отвести глаза, высившаяся перед Иримиашем гора измятых купюр так и приковывала к себе его взгляд.

Итак, дорогие, любезные друзья мои… Что я могу сказать? Пути наши пересеклись случайно, но судьба пожелала, чтобы с этого часа мы с вами оставались вместе, составляя единое целое… Хоть я и опасаюсь, дамы и господа, вашей возможной неудачи, но все же признаюсь, что… мне приятно ваше доверие… приятна… ваша любовь, которой я недостоин… Однако не забывайте, кому мы этим обязаны! Не забывайте! Давайте ежеминутно помнить, какой ценой нам это досталось! Какой ценой! Дамы и господа! Я надеюсь, вы все согласитесь со мной, если я предложу небольшую часть лежащей передо мной суммы выделить на оплату похорон, дабы освободить от этого бремени несчастную мать и выразить признательность ребенку, который, вне всяких сомнений, уснул вечным сном ради нас… или из-за нас… Ибо, в конце концов… невозможно решить, случилось ли это ради нас или из-за нас… Мы не можем сказать тут ни да ни нет… Но вопрос этот навеки останется в нашей душе, как и непреходящая память о бедной девочке, которой, быть может, пришлось погибнуть… чтобы наша звезда наконец начала восходить… Как знать, друзья мои… Но ежели это правда, то жизнь обошлась с нами беспощадно.