В субботу, 24 апреля 1899 года в 11 часов дня, на довольно оживленном Большом Сампсониевском проспекте, что на Выборгской стороне, было совершено разбойное нападение на кассира механического завода Нобеля, перевозившего в тот день деньги для выплаты жалованья мастеровым. Кассир Хромов и сопровождавший ценный груз городовой Бандурка были убиты наповал, везший их извозчик и случайный прохожий – ранены. Похищено было 98 387 рублей.

Явившимся на место преступления чинам полиции и судебной власти предстала следующая картина: два изрешеченных пулями трупа, совершенно обезумевший от страха извозчик, который не мог вымолвить ни слова и, несмотря на поранение, все рвался куда-то убежать, и толпа любопытных обывателей. Свидетелей было множество, но никто из них не смог ни толково описать самих нападавших, ни даже указать их точного количества. Удалось выяснить только то, что гранд смастырила компания молодых ребят, одетых в черные и красные косоворотки и вооруженных револьверами. У одного из них был приметный широкий пояс желтой кожи, другой носил тирольскую шляпу с пером, у третьего очевидцы заметили на груди толстую часовую цепочку. Нападавшие прикрывали лица платками. Кто они и где их искать, никто не знал.

Получив уже весьма толстую папку с дознанием, Мечислав Николаевич сначала внимательно с ним ознакомился, а потом поехал на место происшествия.

Нападение произошло на углу проспекта и Ломанского переулка. Губернский секретарь отпустил извозчика и огляделся по сторонам.

– Кассир ехал к заводу, получается, оттуда. – Кунцевич посмотрел налево. – Напали отсюда. – Мечислав Николаевич оглянулся назад. – Из протокола следует, что труп городового лежал в одной сажени на север от забора. – Кунцевич остановил свой взгляд на ограждении строящегося здания приюта для увечных воинов. – Оттуда нападавшие и выскочили. Стало быть, стало быть?.. – Чиновник для поручений задумался, потом обратился к стоявшему рядом местному сыскному надзирателю: – Скажите, Альбицкий, а торговку квасом опрашивали?

– Какую торговку?

– Вот, видите – квасная будка, в ней сидит торговка, ее вы опросили? Я не припомню, чтобы ее показания были в деле.

– Я точно не опрашивал, может, следователь… Хотя… Вспомнил! Когда мы приехали, будка закрыта была! Точно – закрыта.

Кунцевич перешел дорогу и очутился перед дощатым киоском, в глубине которого сидела смазливая бабенка лет двадцати пяти.

– Кваску изволите, милостивый государь? – сказала она, оживляясь и поправляя косынку.

– А хорош ли у вас квас?

– Квас отличный, свежий, хозяин кажный день новый варит.

– Ну тогда налейте стаканчик.

Барышня проворно сполоснула посуду под рукомойником и, наполнив ее до краев, подала губернскому секретарю, не расплескав ни капли.

Тот, не торопясь, выпил:

– Да, действительно неплохой квас. И как у вас ловко его наливать получается! Давно торгуете?

– Давно, сызмальства. Здесь, правда, тока три дня, раньше я на Охте торговала, вразнос.

– С повышением, значит, вас! А прежняя торговка куда делась?

– А леший ее знает! Убегла куда-то. Ох уж и ругал ее Карп Поликарпыч, ох уж и костерил!

– Карп Поликарпович, это, я так понимаю, благодетель ваш?

– Он самый. Семь будок у него! И человек двадцать вразнос ходют. Летом квасом торгуем, зимой – сбитнем. Он хозяин хороший, нас, работников, не обижает.

– А где же мне его сыскать?

Дом 4 по Бабурину переулку стоял на заваленном мусором и навозом берегу длинного и узкого пруда, наполненного желтой зловонной водой.

Кунцевич и Альбицкий прошли в ворота и оказались в грязном немощеном дворе. Сыскной надзиратель быстро нашел дворника, и тот повел их к стоявшему в глубине двора трехэтажному деревянному флигелю. Шли по импровизированному тротуару – чтобы лишний раз не пачкать обувь, жильцы набросали в грязь досок, палок, битого кирпича и камней. Дворник, который этот путь проделывал много раз ежедневно, передвигался так ловко, что его сапоги ни разу не коснулись грязи. Мечислав Николаевич же несколько раз сплоховал, оступился и испачкал свои новые французские штиблеты в чем-то, сильно напоминающем экскременты. Из-за этого чиновник для поручений был очень зол.

Квартира торговки помещалась в третьем этаже. Сопровождавший их дворник открыл входную дверь, и сыщики очутились в абсолютно темных сенях.

– Здесь поаккуратнее будьте, ваше благородие, – предупредил дворник, но было поздно: Кунцевич всем корпусом ударился о наполненную водой бочку и чуть не упал.

– Твою мать! – не сдержался губернский секретарь.

Миновали сени и пошли по длинному коридору, в обеих стенах которого были окна – в левой наружные, через давно немытые стекла которых чиновник видел все тот же залитый грязью двор, окна в правой стене освещали жилые помещения. В квартире нестерпимо воняло клозетом.

Дворник отворил обитую рваной клеенкой дверь, и сыщики очутились в полутемной кухне, с грязными стенами и закопченным потолком.

Посредине кухни стояла небольшая дровяная плита, рядом – некрашеный, явно кустарной работы стол, скамейка, три табуретки. Вдоль стен помещались три кровати, две из которых были завешаны ситцевыми пологами, а одна оставалась открытой. На ней лежал грязный матрац из набитой соломой рогожи и засаленная крошечная подушка, ни простыни, ни одеяла не было.

Возле стола сидела худая женщина с серым лицом, качавшая на руках маленького ребенка.

– Анна Семеновна, – сказал ей дворник, кивая в сторону сыщиков. – К Авдотье из сыскной.

Женщина испуганно посмотрела на незваных гостей:

– Из сыскной? Чего ж это она натворила?

– Она дома? – спросил Альбицкий.

– Дома, пойдемте, я вас отведу.

Они прошли через одну, такую же, как и кухня, грязную комнату и очутились в не менее грязной другой. В трех углах этого узкого и короткого помещения стояло по кровати, а в четвертом – сундучок, в полтора аршина длиной, на котором, поджав ноги к самой шее, лежала девочка лет десяти, укрытая большим дырявым платком. Авдотья сидела на колченогом табурете у единственного окна и большим ножом рубила в чугунок капусту. Увидев сыщиков, она отвела от глаз прядь волос и встала.

– К тебе, из полиции, – сказала Анна Семеновна и прислонилась к дверному косяку, явно не собираясь никуда уходить.

– Позвольте поговорить нам с Авдотьей Степановной тет-а-тет, – попросил ее Кунцевич.

– Чего?

– Уйди, тебе говорят, – рявкнул Альбицкий.

Квартирохозяйка зыркнула на него, но, ничего не сказав, ушла.

Сыскной надзиратель притворил дверь и встал на пороге, скрестив руки на груди.

– Что с девочкой? – спросил Кунцевич.

– Дохтор говорит – скарлатина. Малой неделю назад убрался, и эта, видать, скоро дойдет. Поскорей бы, уж оченно мучается, бедная.

Сказав это, баба так тоскливо посмотрела на чиновника для поручений, что тому резануло по сердцу:

– Ее в больницу надобно.

– Носила я ее в больницу, не взяли, местов, говорят, нет. Дохтор только посмотрел и велел порошки давать.

– Так чего ж не даете?

– Где я их возьму? Мой ирод опять всю получку пропил, нам хлеба не на что купить, а вы про порошки спрашиваете!

– А что же она у вас на сундуке лежит? Вы бы ее на кровать положили!

– Хозяин мой не разрешает, заразы боится. Коли узнает, что она на кровати лежала – обеих нас убьет.

– А где он?

– Знамо где – на фабрике.

Кунцевич критически оглядел одну из стоявших у кровати табуреток, подвинул ее к себе и сел.

– Вы на проспекте квасом торговали?

Баба опустила голову и пробурчала:

– Не видала я ничего.

– А чего же тогда с места ушли, даже расчета не попросив? Кого боитесь?

– Не видала ничего, – упрямо повторила баба.

– Авдотья Степановна, мне что, вас в сыскную везти? Ведь за недонесение и на Шпалерную угодить можно! Представляете, что тогда станет с вашей дочкой?

Баба затряслась в беззвучном плаче.

– Доктор вам рецепт дал?

Авдотья подняла голову и непонимающе уставилась на сыщика:

– Чего?

– Ну написал, какие порошки покупать надо?

Женщина закивала и, вытащив из-под подушки мятую осьмушку бумажного листа, подала ее Кунцевичу. Тот достал из кармана сюртука бумажник, вытащил из него зеленую купюру и протянул сыскному надзирателю:

– Господин Альбицкий, не в службу, а в дружбу, сходите в аптеку, купите для девочки лекарств. Ну и покушать чего-нибудь, ситного там, колбасы.

– Я и впрямь никого из них не приметила! Вот вам крест! – Баба размашисто перекрестилась. – Все в один миг случилось. Только дрожки с моей будкой поравнялись, как они из-за забора и выскочили. Выскочили и давай палить из револьвертов. Сначала кассир из дрожек выпал, потом городовой. Они мешок с деньгами схватили, и в переулок, только я их и видела.

– Почему же вы место-то бросили?

– Я вовсе бросать и не думала поначалу. Посля пальбы испужалась, сбегла, но следующим утром пришла, открыла торговлю. С полчаса не проторговала – подходит ко мне какой-то мастеровой, требует квасу, я наливаю, а он кружку в руки не берет и говорит: «Что, баба, жить хошь?» У меня так сердце и перехватило! «А коли хошь, так забудь все, что вчерась видала!» После этого я и сбежала. Больно страшно.

– Интересно! – сказал Кунцевич, почесав подбородок. – Там таких, как вы, свидетелей человек двадцать было, а угрожали вам одной. Почему?

– А мне почем знать?

– Значит, налетчики считают, что вы видели что-то такое, чего не видели другие. Вспоминайте!

Баба замотала головой:

– Ничего не видала, ничего!

– Может быть, вам был знаком кто-то из громил?

– Господь с вами! Никого не знаю, никого.

В это время вернулся Альбицкий. Он поставил на стол ивовую корзинку с продуктами и протянул Авдотье завернутое в бумагу лекарство.

– Вот, три раза в день давай, после еды.

Баба бухнулась перед ними на колени.

Они вышли во двор и запрыгали по досточкам к воротам. Когда сыщики уже практически достигли цели, на крыльцо выскочила торговка:

– Постой, постой, ваше благородие!

Баба подобрала юбку и побежала к ним, не разбирая дороги.

– Вспомнила! Мальчонка-то, которого убили, одного из разбойников по имени называл!

– Какой мальчонка? – Мечислав Николаевич непонимающе глядел на бабу.

– Кудрявцев, – пришел на помощь Альбицкий. – При нападении был тяжело ранен крестьянин Павел Кудрявцев, тринадцати лет. Только мы его не допросим – он через час умер в больнице.

– Точно, Павка, – подтвердила баба. – Евойный хозяин его ко мне каженый день посылал. Когда пальба началась, я как раз ему квас наливала. Сама-то я от страху в соляной столб обратилась, а парнишка прямо у будки на землю сел, да и закричит: «Трошка!» или «Прошка!», я не разобрала. Потом я в себя пришла и под прилавок спряталась, а когда выглянула – он уж, бедный, весь в крови на земле валялся.