Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте – не получилось. Истамбул – вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленных перекрестков, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банков и дорогих магазинов, где пространство просматривается охранными видеокамерами. А также мест скопления людей наподобие танцплацев, ресторанов, всяческих ночных заведений – там по слухам, подтвержденных косвенно лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось. По ряду причин. Наверное, от усталости.

Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следует полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилось о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись – как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.

Я весь превратился в собственную спину.

При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой к нас – все, конец, мрак, безнадежность. И, если можно сравнивать – то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть уже не может.

Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился – но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана – неожиданно и незнакомо.

Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.

Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.

Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной. А может быть, ничто и не настораживало, а просто – здоровые параноидные навыки. Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» и оставил мотор работать.

Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.

С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.

Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу. Вода колебалась тяжело и плавно.

– Саффет-бей! – позвал я.

Молчание.

В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика. Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.

Однако, отпустив людей, он должен быть сам здесь, наверху…

– Саффет-бей!

Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.

Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.

– Тина! – и громче: – Ти-на!!!

Какой-то странный звук…

И – шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук – дерево о дерево… скрип…

Скрип открываемой двери!

Я отпрянул от люка. Страх – тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко – как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом – возникали мысли.

Первое: пистолета нет.

Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.

Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.

Четвертое…

Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.

– Миша эфенди… – сказал он укоризненно.

– Господи… – и я сел: ноги подогнулись. – С вами все в порядке…

Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.

– Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини.

– Слава Богу, вы живы, – сказал я. – Мне вдруг показалось… – я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: – Подождите. Что объявили? Мобилизацию?

– И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…

– Какой взрыв?! – возмутился я. – Я с Томском разговаривал… вот, недавно…

Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…

– В Томске – где?! В каком районе?

– Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…

Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…

И тогда…

– Да, – сказал я. – Интересно получается… Значит, японцы?

Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное – далеко от отца. Почти двадцать километров. Может быть, в доме выбьет стекла…

И отец не там. Он куда-то уехал. А Вероника с маленькой Сонечкой – далеко. Вне зон поражения.

Впрочем, что я могу знать о зонах поражения?

Отцу много раз предлагали перебраться в центр…

Я тупо обошел Саффет-бея и направился к трапу. Вода между дебаркадером и стенкой была совсем черная. Как нефть.

Зойка сидела боком. При моем приближении перекинула ногу через седло. Как будто знала, что здесь мы не останемся.