Маргарита Симоньян. Моя родная мамалыга
В изложении главного редактора телеканала Russia Today Маргариты Симоньян история про Сухуми-сити выглядит даже вкуснее, чем история про мамалыгу. Читатель откроет для себя границу Абхазии и России на речке Псоу, услышит фразу: «Ладно, Овик, этих пропусти», поймет, что мамалыга и полента — не одно и то же, и запутается, где же расположена столица Родины Маргариты Симоньян.
Все-таки в Москве невыносимый климат. Здесь жить нельзя. Здесь можно только зарабатывать деньги и страдать.
Как так получилось, сколько в этом трагедии, нелепости и бессилия, что наша Родина, ширясь до нынешних своих умопомрачительных границ, сдвигала столицы все севернее и прирастала территориями одна кошмарнее другой? Чем было плохо в Киеве? Зачем вот это началось — Новгород, Москва? А Петр — зачем он построил Питер там, где он его построил? Встречу на том свете — все ему скажу! Державе нужно было море — так разве не нашлось нормальных морей? Черное, например. Только на секунду представить, что столица России — у Черного моря… В Туапсе…
Или — страшно сказать! — в Сухуми.
И там, в сердце нашей Родины, городе-герое Сухуми, все то же самое: широченные проспекты, на проспектах немытые «Бентли», гастарбайтеры в туфлях с длинными носами, Третьяковка, казино «Шангри-ла». «Якитории» с очередью в пол-улицы, жадные менты, таджики в оранжевом, фитнесы, бутики, газета «Сухуми таймз». Сладкая вероятность забеременеть от миллионера, иметь десять процентов скидку в «Азбуке» и пятнадцать — в «Боско», стать геем или супермоделью. Или несогласным, или писателем. Или — самое вожделенное — увидеть на улице Пугачеву с собачкой…
Все вокруг пьют свежевыжатый сок и зеленый чай, едят моцареллу с помидорами и «Цезарь» с креветками. Дамы с полувзгляда понимают, какого сезона на прохожем «Бриони». Прохожий с полувзгляда понимает, в каком году даме накачали губы. Именно в Сухуми первыми начинают говорить «как бы», «на самом деле», «нереально», «как-то так». А вся страна еще годы повторяет вслед за столицей — «кааак бы», «нереааально».
Коренные сухумцы в душе презирают приезжих, но сдают им свои квартиры в центре и спиваются на эти деньги к сорока.
Все, как у нас, только весной не появляются на проезжей части беспризорники с подснежниками. Откуда в Сухуми подснежники — там же нет снега!
Представьте на секунду — столица такая же, как Москва, но без этого непроходимого неба, без этих убийственных шести месяцев, когда перестаешь верить в то, что солнце вообще существует, что ты когда-то давно сам его видел своими глазами, а не просто читал о нем в детских книжках.
В январе — плюс пятнадцать. Плюс пятнадцать — в январе!
Солнышко играет в стеклопакетах только что отстроенного Сухуми-сити, светится башня «Федерация», лучик пробивается через ветки хурмы, чтобы погладить ковровые дорожки перед бутиком «Луи Вюитон». На Кутузовском сияют магнолии, на Красной площади под Рождество шелестят фонтаны.
Гуляй себе в свитерочке, кушай мандарины.
Если бы сердце нашей Родины находилось южнее, были бы мы как народ спокойнее, беззаботнее, терпимее к людям и к жизни? Радостнее? Может, меньше бы пили и меньше бы вешались по утрам втихаря, цепляя веревки на крюки в потолках наших темных квартир?
Была бы у нас какая-нибудь легкая национальная идея? Какие-нибудь великодушные, но не обременительные нацпроекты? Что-нибудь вроде — каждый столичный житель должен вырастить у себя на даче фейхоа и отправить его плоды обделенным детям снежной московской провинции. Вообще, было бы у нас больше счастья, если бы мы развивались на юг, а не на север?
Никогда мы этого не узнаем. Судьба жестока: наша столица — Москва. Город, замученный грязью своих февралей. А в Сухуми мы будем просто иногда ездить искупаться и пожрать. И понять, что мы из-за этого Петра потеряли.
Абхазию от России отделяет маленький ручеек под названием река Псоу. Пограничный пост стоит прямо на мосту через этот ручеек. У поста — стихийный рынок. Зимой отсюда увозят мандарины, которые мы едим на Новый год, весной — мимозу, которую нам дарят на Восьмое марта, а летом просто торгуют позолоченными шортами, меховыми лифчиками и прочими необходимыми на курорте вещами. Частные дома стоят так близко к посту, что простыни с бельевых веревок висят прямо над головами пограничников.
Понять, где заканчивается базар и начинается государственная граница, невозможно.
Подъезжаем туда рано утром — я и моя сестра. Она местная. Ей восемнадцать лет, и у нее — трое детей. Такая тут традиция: не вышла замуж к десятому классу, значит, уже и не выйдешь. Не первый год сестра смотрит на меня с жалостью и презрением — я не замужем. В моем возрасте она будет бабушкой. А у меня не сложилась жизнь. Именно поэтому я живу в Москве и занимаюсь ерундой, называя ее карьерой. У моих южных сестер средний возраст вступления в брак колеблется вокруг четырнадцати. Правда, они не знают, что в Москве можно до свадьбы посидеть с парнем в кафе. В короткой юбке. И с накрашенными губами. И братья не запрут тебя на чердаке. Мало того, можно до свадьбы переспать с живым настоящим мужчиной — и с твоей матерью не перестанут здороваться соседи!
Эта информация перевернула бы их мир.
Мне нравится пересекать границу со своими местными сестрами. Местные всех знают. Даже если кого-то не знают, то точно знают их родственников. В семь утра жара уже шпарит, а перед таможенным контролем уже стоит километровая очередь. Туристические автобусы, «КамАЗы», крутые иномарки и убитые «Жигули» — все сигналят и портят воздух. За час мы продвигаемся на метр.
Через мост в Абхазию ведет только одна полоса узкой дороги и одна — обратно. Обе забиты машинами, а между машинами все бурлит полуголыми людьми, тележками и тюками. Машины упираются друг в друга. Как при этом некоторые умудряются проехать на ту сторону без очереди по встречке, уму непостижимо. Но они проезжают. И мы тоже хотим. Сестра идет к посту — договариваться, чтоб пустили по встречке.
Солнце хлещет невыносимо, но устричный запах пляжа иногда пробивается сквозь пот и шашлык и напоминает, что здесь в двух шагах отличное море и общее счастье.
Между машинами носится толстый милицейский майор. Он пытается упорядочить толпу, не пуская никого вне очереди. Кроме тех, кого надо именно вне очереди пропустить.
Кого пускать, а кого нет — это целая наука. Лучше всех в нашей стране ее осваивают милиционеры. По неуловимым признакам в интонации, в одежде, в осанке, в марке машины и телефона они понимают, кого нужно обязательно пропустить и отдать честь, а кого — ни за что.
Майор, в насквозь мокрой от пота форме, визжит в телефон:
— Кого запустить — этих? Этих на джипе или кого? А, на «Тойоте» я давно пропустил. Еще одна «Тойота»? Да я не могу больше никого пропустить без очереди, товарищ полковник! Не могу, говорю, щас люди меня разорвут, уже под колеса бросаются.
Мобильник выключается. Майор яростно втыкает его в карман.
— П…ц, это дурдом. Где твой телефон? — кричит он лейтенанту.
— Батарейка села.
— И на моем села! Дай сюда телефон, — говорит он в воздух, и несколько рук тянут ему телефоны.
Майор облеплен людьми как мухами. Каждый считает, что имеет право ехать без очереди. Вот тетка в легкомысленном сарафане с лямками из-под купальника. Она дергает майора за рукав, подлизывается и угрожает. Майор так устал, что его не впечатляет даже всероссийская волшебная палочка — ее красное удостоверение.
— Вы не смотрите, что я так одета, товарищ майор, я с администрации, вы гляньте ж на удостоверение! — кричит тетка. По кубанскому говорку слышно — она действительно «с администрации».
— Да хватит мне в лицо тыкать своим удостоверением. У меня тоже удостоверение есть, я же им никому в лицо не тыкаю! — взвизгивает майор. — Я что, мальчик вам? У меня тоже дети! Да не суйте мне ваши деньги, я принципиальный человек!
Принципиальный человек наконец кому-то дозванивается и кивает напарнику на «Тойоту»:
— Ладно, Овик, этих пропусти.
И тут я слышу прямо над ухом:
— Прыгай быстрее в машину, ты что, глухая?
Это орет моя сестра, вытягивая меня из нашего «жигуленка» и запихивая в чужую «Тойоту», которую пропустил майор. У хозяина «Тойоты» лицо рожающей крольчихи — испуганное и ничего не понимающее. Это неудивительно — у «Тойоты» новосибирские номера. Хозяин настолько не местный, насколько это вообще возможно.
— Короче, расклад такой, — говорит ему сестра. — Я договорилась, чтобы твою тачку пропустили без очереди, а ты за это везешь нас до Алахадзе. У тебя в машине есть кондиционер, а у нас — нету, поэтому мы решили ехать с тобой.
— А наша машина что, так и останется в очереди стоять? — говорю я.
— Да и хрен бы с ней, — отвечает сестра.
«Тойота» выезжает на встречную полосу к шлагбауму, через который выпускают машины с абхазской стороны в Россию.
И тут у остальной очереди сдают нервы. С десяток машин с матом и ревом стартуют следом, наглухо перекрывая путь из Абхазии в Россию.
— Твою мать, что они делают! — кричит сестра. Но поздно. С той стороны уже пропустили туристический автобус. И теперь автобус и «Тойота» встали лицом к лицу, а за ними на километр — две вереницы машин. Медленно водители начинают понимать, что оказались в одной из знаменитых пограничных пробок и не вырвутся теперь из нее пару дней.
Пост оглашают стоны ненависти и отчаяния.
— Ну все, приехали, — говорит сестра. — Вылезай, пешком пойдем.
Мы выходим на мост. Внизу ручеек, разделяющий две страны, еле переваливается через камушки. И кто-то истошно вопит: «Женщина!» Я понимаю, что это из-под моста орет российский пограничник с автоматом наперевес. И смотрит при этом на меня.
— Что вы хотите? — кричу я ему.
— Бросьте десять рублей, пожаааалуйста, — кричит мне пограничник. Я бросаю ему пачку сигарет.
На пограничной будке висит объявление: «Пограничные формальности не оплачиваются, деньги и подарки не предлагать». В будке сидит жизнерадостный брюнет в погонах. Объявления он не читал, а если бы прочитал, то очень бы удивился. Тут же обнаруживается, что моя сестра, пока не вышла замуж, училась с женой брата пограничника в параллельных классах. То есть они, считай, близкие родственники.
— Алик, солнце, — щебечет она в окошко. — По-братски пропусти меня с девочкой, мы только в «дьюти фри» и обратно.
— Иди! Только не блатуй там много, — кивает Алик, не глядя на паспорта.
Я слышу, как он спрашивает следующего в очереди:
— Цель вашей поездки?
Следующий в очереди ему отвечает:
— Ты чего, Аликос, попутал?..
— Тьфу ты, Сэго, — отвечает пограничник, — зачем кепку надел, я подумал, что ты отдыхающий! Я тебя не узнал даже. Ты к матери, да? Ну проходи, брат, привет там передавай от меня. Да убери свой паспорт, что ты как двоюродный!
Теперь нам остается только пройти контроль у абхазских пограничников. Там нет никакой будки. Вместо нее прямо у дороги на корточках сидит парень в джинсах и шлепанцах и громко спорит по мобильнику о том, кто должен забрать козу. Он абхаз, но спорит по-русски. Это и есть пограничник. От солнца он прикрывается цветастым зонтиком. Мы подходим к нему, он отнимает трубку от уха и, не вставая с корточек, строго спрашивает:
— Грузины есть?
— Нету, — отвечает сестра.
— Эх, красавица, украду тебя, — улыбается пограничник, закрывая рукой телефон, чтоб не услышали на том конце провода. — Проходите.
На наши паспорта он не смотрит.
Таким образом мы оказываемся в том месте, где могла бы быть наша столица. Поезжайте туда как-нибудь. Таких эвкалиптов, такой гальки, такой прозрачной волны, такого копченого мяса, такого кофе нельзя сказать, что нигде больше нет, но точно нет там, куда вы обычно ездите отдыхать.
Все видели римские пинии? Ну и где те пинии по сравнению с пицундскими соснами? Начнем с того, что эти сосны занесены в Красную книгу — в чем я сильно сомневаюсь насчет пиний. А закончим тем, что эти сосны называются красивым словом «эндемик», что тоже не каждому дано. Абхазская народная легенда гласит, что когда Бог раздавал народам земли, один самый красивый кусок земли он оставил для себя. Типа как дачу. И все остальное раздал. А тут приходит абхаз за землей. И Бог ему говорит: «Ты чего пришел? Я уже все раздал». А абхаз отвечает: «Извини, я не мог прийти вовремя, у меня были гости, а гости — это святое». Тогда Бог оценил гостеприимство абхаза и отдал ему тот самый красивый кусок, что оставил себе под дачу. Теперь там страна Абхазия.
Лично я подписываюсь под каждым словом этой легенды.
Правда, один очень важный в Абхазии человек сказал мне, что он не будет эту легенду больше никому рассказывать. Она так всем нравится, что многие другие республики стали ее присваивать. Включая Якутию. То есть теперь в Якутии рассказывают, что это их землю (!) Бог оставил себе под дачу.
Кормят в Абхазии очень свежим, летним, за три копейки и обижаются, когда даешь чаевые. Девушек-официанток чаевые оскорбляют — им кажется, что им сделали неприличное предложение.
Еще в Абхазии везде готовят мамалыгу, и даже в этом смысле страна ничуть не уступает Италии — просто у итальянцев хватает пафоса называть мамалыгу полентой.
Поленту я варить не умею. А мамалыгу в моей семье варят все женщины еще с тех пор, как моя прабабка, жившая в Пицунде, сбежала оттуда замуж за сочинца. Надо ли говорить, что ей было пятнадцать. Надо ли говорить, что ее отец взял ружье и пошел убивать их обоих. Но не нашел. И она научила всех сочинских армян варить мамалыгу. Эта легенда мне тоже очень нравится.
Абхазы считают, что мамалыга — это блюдо абхазское, грузины — что грузинское, «Яндекс» — что молдавское, а нам все равно, мы не гордые. Мы пойдем, купим грошовой кукурузной крупы или грошовой кукурузной муки. Хотите твердую мамалыгу — берите крупу, хотите мягкую — муку. Моя прабабка варила из муки. Потом солим воду и кипятим ее. Пока она кипит, ставим на стол все, с чем эту мамалыгу наши родные будут есть. Дети будут есть ее с инжировым вареньем, дед будет макать в мацони, мама будет есть с туршой, бабушка — с растопленным маслом и аджикой, а дядя навтыкает в нее, пока горячая, кусочки сыра и съест, когда расплавятся.
А я стою у плиты и сыплю в кипяток потихоньку муку, пока мамалыга не загустеет. Совсем по чуть-чуть, чтобы не было комочков. А потом, пока она не станет мягкой, я буду долго ее мешать-мешать-мешать и вспоминать, как все были одной страной, любили друг друга, ездили в гости и, в общем, было все равно, где именно у этой страны столица…
Чи хворый, чи падлюка. Как и отчего пьют женщины
Вспомнила я одну историю. Лучше бы не вспоминала.
А вспомнила потому, что Андрей Иваныч Колесников предложил мне писать в этот раз не про еду, а про выпивку. Как странно, подумала я, ведь Андрей Иваныч не пьет. По крайней мере, в ту нежную пору, когда мы проводили друг с другом больше времени, чем со своими семьями, Андрей Иваныч не пил. Мы — это я, Колесников, Аня Николаева и еще не так уж много надежных людей из кремлевского пула.
Так вот, однажды давным-давно, работая, или, вернее, бездельничая на родине предков (моих) в районе Бочарки, пошли мы с Колесниковым и с Николаевой целомудренно шляться по пляжу. Был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина, как заметил великий.
Мало того, что был вечер, так был еще и февраль. И был северный ветер и дождь. На что одна из девушек — стыдно сказать, какая — предложила:
— Ну что, искупаемся?
— Обязательно! — мигом сказал Колесников.
Можно сказать, приказал. И было уже не важно, кто это первым предложил.
Дороги назад не было.
Мы с Николаевой сняли пальто. Сбросили пиджаки. Я расстегнула юбку и блузку. Николаева вынула длинные ноги из джинсов. Обе стянули чулки. И покрылись гусиной кожей вокруг пипеточных стрингов и робких бюстгальтеров.
Колесников наблюдал за процессом со своей знаменитой ехидцей. Но все-таки плотоядно.
Мы нырнули в бурое море, умирая от холода и унижения. Колесников, что удивительно, тоже нырнул. Он плескался и фыркал так, как будто на улице было плюс тридцать, а не от силы плюс три. Нас с Николаевой хватило на пару минут. Или, может, секунд. Экзотический флирт, затянувший нас в Черное море, не стоил таких испытаний. Даже если речь шла о флирте с Колесниковым.
Короче, мы бросились вон из воды анорексичными афродитами в пленительных мокрых ресницах. Наши стринги и наши бюстгальтеры поприлипали к тому, что под ними. Мы скользнули юными попами мимо пары прожорливых глаз.
— Одна беленькая, другая черненькая, — хрипло сказал Колесников.
Он затаился в волнах и оттуда разглядывал, как мы вытираем попы чулками и вертим всем телом, как головастики, пытаясь сменить мокрое на сухое так, чтобы получалось стыдливо и не без изящества. Мы просили его не смотреть — вполне искренне, — но он отказался и нагло смотрел.
— Я не мог позволить себе не смотреть. И вам тоже, — признался Колесников через годы.
Пойди пойми, что именно он этим хотел сказать. Видимо, это только мужчины поймут.
Оцените драматургию! Колесников — соблазнительно женат третий раз и с младенцами. Николаева — в свежем гражданском браке. Я — только что влюблена в другого. Девушкам — упоительные двадцать два, юноше — рискованные тридцать пять. Сколько сладостных версий дальнейших событий рисует нам хрупкий жизненный опыт!
И что? Он даже не выпил!
Мой отец — чистокровный армянский казак — про такое сказал бы: «Чи хворый пацан, чи падлюка». Как подмечено в прошлой колонке, на Кубани так говорят про непьющих.
Но я точно знала: Колесников — не падлюка. Наверное, хворый, подумала я втихаря. И даже его пожалела. И потом всю дорогу жалела каждый раз, когда он не пил.
Пока вдруг не случилась беда. Свет моей жизни, огонь моих чресел по имени тоже Андрей скоропостижно и наглухо бросил пить.
«На кого же ты нас, родимый, покинул?» — читалось в глазах початых бутылок в нашем обширном баре. Хозяин гарема Андрей почти все успел приласкать, но не овладел ни одной. Страшно представить, что творилось в отвергнутых душах этих несчастных. Пришлось мне самой их утешить.
Тем временем свет моей жизни вообще ничего не пьет уже третий год. Один раз за все это время случайно глотнул из моего стакана каплю кампари-черри — думал, что это сок, — и тут же выплюнул в раковину. И еще рожу скорчил.
И ведь не был же никогда алкоголиком, чтобы сказать — молодец, завязал парень. С чем там было завязывать? С бокалом вина перед сном? Ну, раз в полгода с друзьями — в хлам какой-нибудь гадостью в честь победы кого-то над кем-то, вечно не помню, над кем. В общем, на ровном месте взял человек — и бросил. Радовать, говорит, перестало.
Дорогие Андреи! Если вас перестало радовать, то осмелюсь предположить — вы просто не то пили. Сама-то я пью с упоением. Ведь сколько в мире всякого вкусного пойла. Текила, к примеру. Без нее — вообще не могу. Сейчас объясню, почему.
Как все хорошо помнят, год где-то под девяностый все рухнуло. В первую очередь рухнули дети. В пионерскую комнату нашей обшарпанной школы вожатые притащили магнитофон, стали врубать «Ласковый май» и целоваться. Нас перестали бесплатно кормить булочками и учить не обманывать старших. А в толстом детском журнале — не скажу каком — вместо историй про подвиги Лени Голикова стали печатать ужастики.
Эти ужастики сломали мне жизнь.
В мои прежде чистые допубертатные ночи ворвались леденящие душу красные руки. Жили они под кроватью. Какие-то гномы с носами, русалки с зубами, мертвые девушки в парке и живые на кладбище с косами. Все они норовили сожрать меня и сестру, особенно если выключить свет, особенно если родители в ресторане, а баба Валя их обманула и к нам ночевать не пришла.
Сестра, правда, знать не знала, что нас собираются жрать, поскольку плохо училась и ничего не читала. Спала себе как идиотка, пока я усилием воли спасала ее от черных перчаток-вампиров.
Никогда не забуду стихи, которыми детский журнал пытал меня перед сном классе в третьем. Вслушайтесь в эти строки!
Ползут-ползут по стенке зеленые глаза.
Сейчас девочку задушат — да-да-да!
Ладно, скажу — это был журнал «Пионер». Для детей и юношества. У кого есть живые дети — очень рекомендую. Будут тихие-тихие.
Нельзя впечатлительным девочкам читать про зубастых русалок ни на ночь, ни по утрам. Все кончилось тем, что детский журнал снабдил меня на всю жизнь упаковкой весьма утомительных фобий.
Если кто-нибудь знает, кто был главредом этого «Пионера» в те годы, сбросьте контактик. Я приду к нему ночью. Я ему покажу и кровавого мальчика в темном шкафу, и папину шляпу-убийцу, и тапочки-живодеры.
Девочка — то есть я — подрастала, и мои пионерские фобии взрослели вместе со мной. Русалок и красных рук я уже не боялась, но стала бояться собак, соседского мальчика, землетрясения, голода, что не вырастет грудь, что Сережа поедет на дачу с Наташей, а не со мной, и дальше по списку.
Пионерский ужас скакал с одного на другое и в конце концов остановился на худшем.
Теперь я боюсь летать.
Вообще я всю жизнь работаю в журналистике. Эта профессия несовместима с двумя вещами: с материнством и аэрофобией. Того главреда мамину маму, как говорит один дядя, о котором чуть ниже.
Я знаю, что аэрофобия — это, конечно, туфта. Но туфта, доложу, неприятная.
Что делает тот, у кого по жизни случились проблемы? Реальные? Он идет в церковь. А тот, у кого по жизни какая-то неприятная туфта? Идет к психотерапевту.
И я пошла.
Как человек современный, я выбирала доктора не по знакомству, а в Яндексе. Ну и дура.
Психотерапевт — для краткости назовем его психом — принял меня у себя в квартире сильно за Третьим кольцом. Кабинетом ему служила, видимо, по БТИ кладовая. Пробираться в нее пришлось сквозь свалку рваных игрушек и грязной обуви. Из глубины квартиры несся детский ор. Где-то жарили лук. Я присела на край табуретки.
— Какой функционал у вас разбалансирован в данный период? — с ходу спросил психотерапевт.
— Никакой, — ответила я, оробев.
Псих устало вздохнул, но нашел в себе силы снисходительно переспросить:
— У вас период психологической дистрофии, что именно вас беспокоит?
— Нет, доктор, — сказала я, — у меня все нормально. Я просто боюсь летать.
Псих задумался. Он молчал минуты две. Потом произнес изумленно:
— Вы боитесь летать — и что?
— Я боюсь летать, поэтому я к вам и пришла.
— Не вижу связи. Чем я могу вам помочь, я же не летчик.
Я смутилась. И сказала с сомнением:
— Ну, может, вы, там, убедите меня, например, что не надо бояться? Типа?
— Тогда расскажите о нем подробнее, — твердо сказал доктор.
— О ком?
— Об отце.
— О каком отце?
— О вашем отце! Не смущайтесь, я врач! Расскажите, как именно он вас насиловал.
— Доктор, вы что! Мой отец если кого и способен изнасиловать, так это только Зурабова.
— Вы хотите сказать, ваш отец не пытался вас изнасиловать? — расстроился доктор.
— Абсолютно, — ответила я.
— Даже не проявлял к вам интерес не как к дочери? — сказал доктор. Похоже, он сам начал терять ко мне интерес.
— Если честно, бывали моменты, когда он не проявлял ко мне интереса не то что не как к дочери, но даже и как к дочери, — сдуру призналась я.
— Ага! — победоносно выкрикнул псих. — Вот вы и обнажили ключевую проблему! То есть ваш отец не проявлял к вам интереса, а вам хотелось, чтобы он проявил к вам интерес — и именно не как к дочери. В каком возрасте это у вас началось?
— Доктор, я не это имела в виду. Если уж мы об отце, то нет, мне не хотелось, чтобы он проявлял ко мне интерес — ни как к дочери, ни как к сыну, ни как к валютной проститутке. Но я не понимаю, мы сейчас зачем об этом говорим? Я же с конкретной проблемой — я очень сильно боюсь летать.
— Вы совершаете ошибку, — перебил меня псих. — Вы уводите меня и себя от первопричины вашей жизненной неустроенности.
— Секундочку. Какой жизненной неустроенности? У меня все в порядке с устроенностью. Доктор, давайте с начала. Я пришла сюда потому, что я сильно боюсь летать. Я боюсь летать до такой степени, что на борту перестаю себя контролировать. Я могу заплакать, могу кричать и рваться к пилотам. Дело в том, что семь лет назад, когда я летела из…
— Вы испытываете оргазм? — перебил меня псих.
— Что?!
— Оргазм вы испытываете?
— В самолете?
— Да нет же. В принципе!
— Доктор, это вас не касается. И самолетов, мне кажется, тоже.
— Оргазм у вас с партнером или без? Вообще — вы замужем?
— У меня гражданский брак.
— Почему?
— Что почему?
— Почему вы не регистрируете свой брак?
— Потому что у нас нет времени идти в загс. И желания тоже.
— А если начистоту — у кого именно из вас нет времени и желания — у вас или не у вас?
— И у меня, и не у меня! У нас обоих. Я не люблю белые платья, он не любит золотые кольца. Мы счастливы вместе. При чем тут это?
Мы уже почти орем друг на друга. Психотерапевт, надо отдать ему должное, спохватывается первым и начинает говорить со мной медленно и отчетливо, разделяя слова, как с подростком. Как с подростком-психопатом. Он говорит:
— Это тут — при том — что — мне нужно разобраться — в глубинных первопричинах — вашего желания умереть.
— Доктор, вы с ума сошли? Какого желания умереть? Я совсем не хочу умирать! Я именно наоборот — очень не хочу умереть и ровно поэтому боюсь летать.
— Но вы же продолжаете летать! Вы продолжаете совершать действия, которые вы сами же считаете смертельно опасными. И делаете это совершенно осознанно. То есть фактически вы каждый раз совершаете самоубийство! Как часто вы летаете?
— В среднем три раза в месяц. То есть шесть — если считать туда и обратно.
— Шесть попыток самоубийства в месяц! Да вы тяжело больны! У вас серьезнейшее нервное расстройство! Возможно, вам даже нужен психиатр, а не психотерапевт.
— Доктор, вы извините, но мне начинает казаться, что вы надо мной издеваетесь. Может, я лучше вам расскажу, с чего все началось? Может, гипноз там какой-нибудь, а?
— Послушайте, что вы от меня хотите? — плаксиво спрашивает доктор.
— Я? Я хочу не бояться летать — больше ничего.
— А с чего вы взяли, что это вообще возможно?
— Ну как же, ведь миллионы людей летают и не боятся. Они сидят рядом со мной в самолете, читают книги, смотрят фильмы, пьют вино. Им не страшно! Я тоже так хочу.
Тут псих саркастически улыбается и поднимает вверх указательный палец, как будто ему сейчас придется объяснять мне очевидную истину. Он произносит торжественно:
— Дорогая моя! Эти люди — клинические идиоты! Они просто не понимают, что летать — действительно очень опасно!
В общем, я заплатила ему двести евро и послала подальше.
И не хожу больше к психам. А просто тупо пью перед вылетом. До потери связи с реальностью.
После бутылки текилы я отчетливо вижу, что мы подъезжаем к Куала-Лумпуру в мягком комфортном автобусе, который легонечко прыгает на ухабах неровной дороги. Конечно, в автобусе и по дороге, а как же еще? Не по небу же, в самом деле, мы добрались до экватора. Смешно даже предположить. Людям летать не дано, это все знают. Ух ты, какая колдобина, думаю я благодушно. Вот красивая тетя-кондуктор принесла мне еще текилы. Это все сказки про самолеты — их не бывает.
Хотя, если отставить полеты в автобусах, алкоголь у нас дома, честно сказать, стоит недопитый годами, как и положено в домах не алкоголиков.
Однажды ко мне приехал гостить троюродный дядя, который, с большой вероятностью, когда-то качал меня на коленке. Дядя заглянул к нам в бар и два дня ходил грустный. Потом он признался: знаешь, говорит, что меня потрясло в вашем доме? Что у вас в баре стоят открытые бутылки. То есть кто-то их открыл, чуть-чуть выпил, закрыл и поставил обратно. Не допив до конца!
— Что вы за люди такие? — всхлипывал дядя. — Во что вас Москва превратила? Бедненькая ты моя, — схватил он меня за шею. — Ну ничего-ничего, потерпи. Скоро у нас будет Олимпиада, и вы все к нам переедете жить. Не дай бог.
Правда, один конкретный напиток я могу пить столько, сколько его есть. Для этого я даже пыталась выращивать мяту, но она ни фига не растет. Это, конечно, мохито. Обычное летнее пойло Москвы и окрестностей. Убийца кваса и пива.
Готовим мохито быстро — не так, как положено, а так, как вкусно. Купите, где хотите, мяту. Большой пучок на пять литров. Берите сразу пучков пять, чтобы два раза не бегать. Порвите мяту на кусочки руками — бросьте в кастрюлю. Сверху вылейте пол-литра «Золотого Бакарди». На него — два литра спрайта. Порежьте большими дольками лайм или лимон. Если честно, неважно, что именно. Свалите дольки туда же, немного их отжимая. И все готово! Теперь сыплем в стаканы до горлышка льда, а сверху прямо половником наливаем мохито.
Ну что, дорогие Андреи, чувствуете, как пахнет? Пахнет всей свежестью мира! Неужели все равно не выпьете стаканчик? В жару, в духоту? Не выпьете? Ну не знаю, это что-то уже клиническое у вас. Похоже, вы все-таки хворые.
А мы — здоровые люди — нальем, выпьем, закусим, опять нальем, выпьем, закусим. Как говорит чистокровный армянский казак, будэм пыть, пока нэ отлэтыть, а як отлэтыть — ще пуще будэм пыть. Что он имеет в виду, мне даже страшно подумать. Но именно так я и пью — пока что-нибудь нэ отлэтыть, ибо отца надо слушаться. Чего и вам, дорогие Андреи, советую.
