Павел Лунгин. Я снова ничего не понимаю

Я видел Тарковского один раз в жизни.

1960 год. В нашей московской квартире жил тогда Виктор Некрасов. Он останавливался у нас, когда приезжал из Киева. Я помню чувство какого-то ветра, шороха. Мама бросилась убирать ту комнату, которая называлась «синей», хотя давно уже была обклеена обычными светлыми обоями. Комната должна была выполнять функцию кабинета, но в ней всегда кто-то жил. В этот момент — Вика, так его звали друзья. Я понял, что кого-то ждут, и ждут кого-то необыкновенного. Наконец звонок в дверь, и они вошли. Высокие, загорелые, красивые. Я мгновенно влюбился в них безответной, неразделенной любовью. Что-то в них было от инопланетян. Это были Тарковский и Михалков-Кончаловский. Из приветственных улыбок, рукопожатий, разговоров я понял, что они заканчивают ВГИК и принесли Некрасову сценарий.

Я превратился в индейца и подползал к ним все ближе. Сценарий назывался «Андрей Рублев», и был он про Россию. Дверь «синей» комнаты раскрылась, они вошли, я попытался превратиться в собственную тень и проскользнуть за ними, но дверь захлопнулась. Даже тень тени не могла проникнуть туда, где мне больше всего хотелось находиться. Мне было тогда 11 лет.

Не знаю, прочитал ли Некрасов сценарий, но больше они у нас никогда не появлялись. Надо было немного знать Вику, чтобы понять, что мучительное философское размышление о России и о предназначении художника было бесконечно далеко от него. Просто это был самый теплый период «оттепели», и некрасовское органическое неприятие власти, которую он называл не иначе как Софья Власьевна, его отказ от всех привилегий, чинов и постов были тогда магнитом, который притягивал к нему все свободные человеческие частицы того времени.

Я понимаю, почему они пришли к нему, и понимаю, почему они больше не вернулись.

Я прошел в своем отношении к фильмам Тарковского три этапа, которые, наверное, прошли все люди, занимающиеся кино.

Сначала ты потрясен, ты раздавлен, ты понимаешь, что ты такого никогда еще не видел, и даже плохо представляешь, как такое можно сделать.

Потом раздражение: да, конечно, он гений, но почему его так много, почему опять эти бесконечно медленные планы, почему опять яблоки под дождем и черная собака в луже и почему даже люди, которые ни черта не понимают ни в кино, ни в искусстве, говорят только о нем и клянутся его именем?

И наконец — полное приятие, без восхищения и без раздражения. Так воспринимаешь явление природы или факт существования смерти.

Тарковский был сновидец в библейском понимании этого слова, и он никогда не забывал своих снов. Этим он отличался от всех остальных людей. Это был его дар, его сила и его проклятье. Каждый его фильм — это попытка воплотить не забывающийся, преследующий его сон.

Вот что говорит герой «Зеркала»: «Мне часто снится этот сон. Он повторяется почти буквально, разве что с самыми несущественными вариациями. Просто лишь дом, где я родился, я вижу по-разному: и в солнце, и в пасмурную погоду, и зимой, и летом… Я привык к этому. И теперь, когда мне снятся бревенчатые стены, потемневшие от времени, и белые наличники, и полуоткрытая дверь с крыльца в темноту сеней, я уже во сне знаю, что это мне только снится, и непосильная радость возвращения на родину омрачается ожиданием пробуждения. Но когда я подхожу к крыльцу по шуршащей под ногами листве, чувство реальной тоски по возвращению побеждает, и пробуждение всегда печально и неожиданно…».

Когда шесть лет назад мне предложили стать президентом фестиваля «Зеркало» на родине Тарковского, я узнал, что дом Тарковских в Завражье затоплен водохранилищем. Его больше нет. Он, как Атлантида, ушел на дно, оставив нам мечту о потерянном царстве искусства и о художнике, родившемся в нем. Мы никогда не сумеем поднять его. Мы можем только все больше приближаться к нему. Поэтому мы пытаемся на фестивале в Плесе создать нашу маленькую Атлантиду, собирая режиссеров, актеров, киноведов и просто друзей, которые готовы на пять дней разделить с нами сны о Тарковском.

Но я читаю Тарковского дальше и нахожу: «… Мне показалось, что, если мне удастся реализовать этот сон в фильм, он покинет меня, что мне таким образом удастся освободиться от чувств, сопутствовавших этому видению… Но интересно, что таким образом мне действительно удалось освободиться от преследовавших меня воспоминаний. Хотя теперь я уже скучаю о них и в меня вселилось ощущение большой потери. Я думал, что, избавившись от этих воспоминаний, я облегчу себе отношение к жизни. А сейчас мне кажется, что потеря осложнила мою ситуацию, ибо вакуум, который образовался после этого в душе, так ничем и не заполнился».

Я снова ничего не понимаю. Полвека спустя я опять стою перед закрытой дверью, за которой говорят какие-то самые главные слова.