Константин Богомолов. Это не Я, это Он
Константин Богомолов признается читателю, что он мечтает вернуться туда, где он вернет себя.
Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел. Того, кто думал о Вселенной и читал книги.
Надо писать о мечтах.
Начнем сначала.
В детстве не мечтал — планировал.
То есть мечта была целью.
Стать тем-то, достичь того-то, заработать столько-то.
Все казалось «г… — вопрос».
Больше про детские мечты сказать нечего.
Идем дальше. То есть переходим в сейчас.
Сейчас мечтаю много и разнообразно.
Но не одухотворенно.
Без фанатизма. И без всяких надежд на воплощение.
Ибо жизнь учит, что нет ничего хуже, чем воплощение.
Мечтаю поехать, пойти, побывать, побыть. Мечтаю остаться.
Очень мечтаю отдохнуть.
Эта мечта особенна и постоянна.
Еще мечтаю снова играть в теннис.
Тоже никак не получается.
Не получается именно оттого, что мечтаю.
Не мечтал бы — сделал бы. Но нет.
Это моя мечта. Я ее ношу, как носит шарфик Никита Михалков.
В разговорах так и формулирую: играл когда-то, профессионально занимался, потом бросил, но мечтаю снова.
И делаю умильное лицо. Это трогает, немного интригует. И т. д.
Отсюда вывод: некоторые мечты имеют вполне прикладное значение.
Их можно демонстрировать. Ими можно кокетничать.
Они как духи. Прыснулся и пахнешь.
И тебе самоощущение, и людям любопытно.
Что еще?
Мечтаю иногда о вещах. Это очень страстные мечты.
Они как голод. Как пустой желудок.
Вдруг страшно хочется чего-то.
И пока не съешь — нет покоя.
Иногда хочется съесть шмотку, иногда гаджет, иногда машину, иногда человека.
Но это не мечты. Это желания. Оставим их.
Вот вроде бы и все, что я могу поведать по теме.
Не могу сказать, что мечтаю о мире во всем мире.
О победе добра над злом тоже не думаю. Мне как-то все равно.
Не мечтаю и о том, чтобы дети во всем мире были счастливы.
Думаю только о своей, если честно.
Не мечтаю и о вечной жизни себе или кому-то.
В конечности больше смысла.
А уж в недоговоренности — бездна.
Оттого и внезапная смерть лучше ожидаемой.
Но это ведь иная тема, верно?
Серьезная.
А я, начиная писать колонку, не собирался писать ее всерьез.
Но мы всегда делаем ровно обратное тому, что собирались сделать.
Поэтому сейчас — смертельный номер. Сейчас серьезно.
Или почти серьезно.
Попытка исповеди на заданную тему.
Да, у меня есть мечта. Настоящая. Большая. Взрослая мечта.
Я мечтаю быть собой.
То есть — писать тексты.
Просто писать тексты-буквы-слова.
И ничем другим не заниматься.
Иметь много денег и писать.
Или получать много денег за то, что просто пишешь. Не важно.
И хорошо бы — в доме на море. Но и дом, и деньги — это опция.
Главное — писать тексты.
Вот это и значит для меня — быть собой.
Пояснение.
В моей жизни было детство. В этом детстве я писал стихи.
Я не думал о заработках, о карьере, о семье. Я просто жил и писал стихи.
Я ходил в поэтическую студию.
Каждую пятницу я шел во Дворец Пионэров на улице Фадеева.
Там в 17:00 собирались дети.
И читали свои стихи друг другу.
Но главное — руководительнице этой студии Ольге Ивановне Татариновой. Этому человеку я всегда был, есть и буду благодарен.
Она любила того меня — именно того.
Не будущее во мне она любила и ценила, но настоящее.
Настоящее во всех смыслах.
Она ценила того меня так, как не ценил я сам.
Того, кого я, окончив школу и войдя в большой мир, спрятал где-то далеко.
Или нет. Так слишком просто.
Этого мальчика я бросил, как бросают собаку.
Просто вывез куда-то, высадил из машины и уехал.
А он смотрел, как я уезжаю. Почти не сопротивлялся.
А я рос.
Бросил писать.
Получил образование.
Знакомился с людьми.
Становился филологом, потом — театральным режиссером.
Зарабатывал.
Снова знакомился с людьми.
Жизненный капитал копил.
А сейчас я хочу все вернуть взад.
Я мечтаю все вернуть.
Не поймите вульгарно.
Не счастье детства, нет.
Не Пицунду, где отдыхали мы с родителями.
Не подмосковное Болшево.
Себя.
Кстати, о Болшеве. Оно снится. Часто.
Дом творчества кинематографистов, куда возили меня родители на зимние каникулы.
Там сейчас бог знает что… А тогда там было счастье.
Там зимой были финские сани и катались с горы.
И был запах свежих сладких булочек ближе к пяти — на чаепитие.
Да, и Сам Чай — в стаканах с подстаканниками.
Индийский — представлялось.
И представлялась Индия. И кино по вечерам.
И еще были лыжные походы.
И огромные деревянные шахматы и шашки. Хочется вешаться.
Не как пальто. По-другому.
Не будет ни того тела, на которое натягивал чулки, чтобы не мерзнуть.
Ни той темноты ночного леса. Ни той простуды.
Ни жидкой ели, обернутой гирляндой из лампочек, мигающих безмолвно.
Хочется плакать. И не получается.
Я знал, что этим кончится, и нечего лукавить.
По крайней мере, теоретически — жить еще долго.
А то, что сниться будет Болшево до конца, — надо терпеть.
Может быть, в этом и есть главное что-то…
Может. Но я все равно мечтаю.
Я мечтаю вернуться туда, чтобы вернуть себя.
Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел.
Того, кто думал о Вселенной и читал книги.
Того, кто не умел общаться и манипулировать.
Того, кто не знал. Чего? Не знаю. Просто. Не знал.
Для кого вся жизнь и весь мир сосредотачивались в листе тетрадном.
В словах, выводимых на нем.
Кто, идя по улицам, в гости, в школу, не думал о проходящих бабах, а складывал слова в строчки…
И в этом чувствовал радость, и смысл, и наслаждение.
Я был я.
И вдруг я взял и оставил себя там, далеко позади, на обочине.
Зачем? Почему?
Ответа нет. Теряется во мраке прошлого. И не важно теперь.
Важно, что теперь это не Я. Это Он.
Я бросил его. Так точнее.
Я бросил его. А сам пошел-поехал-побежал-поспешил вперед.
И не оглядывался.
И вот иду по жизни — уверенный, веселый.
А он смотрит на меня. Оттуда. Глазами.
Смотрит на то, чем я стал.
И не думаю, что радуется.
Или нет. Радуется.
Что я жив. Что любим. Что здоров. Что родители со мной.
Но.
Мне тяжело смотреть ему в глаза.
— Он был моложе?
— Ерунда.
— Он был умнее?
— Нет.
— Честнее?
— Да. Наверняка.
— Талантливее?
— Уверен.
— Порядочнее?
— Он был искренен.
Ну, вот и все.
Я сказал то, что, пожалуй, никому никогда не говорил.
И себе самому не признавался.
Кто-то скажет: это не мечта, это тоска.
Нет, это мечта.
И я верю, что смогу ее искупить. Именно так. Искупить.
Кто-то скажет: это жизнь.
Я знаю. Я знаю, что это жизнь и происходящее неизбежно.
И краткость — она и в жизни сестра таланта.
В смысле продолжительности оной.
А если живешь, и живешь, и живешь, то неизбежно теряешь, теряешь, теряешь… Близких, далеких, время, чувства, но главное — себя.
— Мама, как ты поживаешь?
— Так как-то.
— Хорошо выглядишь.
— Потому что я умерла рано.
— Зачем? Зачем ты ушла так рано? Я так тосковал.
— Потому что я женщина. Потому что я не хочу стареть. Потому я спряталась.
— Спряталась? Ты просто спряталась?
— Конечно. Но спряталась так, чтобы никто и никогда меня не нашел! Ты играл в прятки?
— Да.
— Тогда ты знаешь, что такое смерть.
— Что?
— Смерть — это спрятаться так, чтобы тебя никогда не нашли. Хочешь попробовать?
— Да.
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался — я не виновата.
— Мне одиноко, мама.
— Ты не счастлив?
— Нет.
— Почему?
— Я не знаю, зачем я живу.
— Как же ты постарел. Ты очень постарел.
— Потому что я живу, мама…
Все.
Нет, не все.
Ведь кто-то мечтает о смерти.
Не кокетливо. А взаправду.
Не «чтобы пожалели».
Кто-то на самом деле искренне мечтает о смерти.
Может, от боли.
Может, от чего-то еще.
Кто-то искренне мечтает о смерти.
Но этот человек, наверное, никогда не напишет ни слова о своей мечте.
Потому что слово — жизнь.
Оно было в начале.
А смерть — это смерть.
Она в конце.
Она даже после точки.
Эту мечту не надо описывать.
Ее воплощают.
Она возвращает тебе себя.
