– Жрать когда будем, сержант?

– Сегодня кормить не будут, – терпеливо объяснил Тристрам. – Вам выдали пайки, верно? Но вам полагается послать кого-нибудь на камбуз за какао.

– Я свой съел, – сказал Хоуэлл. – Я съел свой обед, пока мы торчали и ждали, когда нас возьмут на борт. Сущее наказание – вот как я это называю. Голодный до полусмерти, черт побери, и усталый вусмерть. И посылают меня, чтобы в меня, Гоб побери, стреляли.

– Нас послали сражаться с врагом, – ответил Тристрам. – Не бойся, у нас будет шанс пострелять.

Он провел большую часть задраенного утра за чисткой своего пистолета, пожалуй, красиво сработанного оружия, которое, собираясь отслужить свой срок мирным инструктором, никак не ожидал использовать. Он вообразил себе удивление на лице того, кого из него застрелит. Он вообразил, как это лицо взрывается клубами сливового джема, как стираются характерные черты удивления или еще какой-нибудь эмоции. Он вообразил себя самого со вставными челюстями, контактными линзами и прочим, вообразил, как вдруг становится мужчиной, совершая чисто мужской поступок – убийство человека. Закрыв глаза, он почувствовал, как воображаемый палец в его голове мягко спускает курок. Удивленное лицо перед ним принадлежало Дереку; в мгновение ока голова Дерека превращается в сливовый пудинг над стильным пиджаком. Открыв глаза, Тристрам тут же понял, каким его видят солдаты: с безумными прищуренными глазами и усмешкой убийцы, отличный пример для подражания.

Но солдаты скучали, капризничали, были склонны к задумчивости и не в настроении мечтать о крови. Они сидели, подперев подбородки ладонями, уперев локти в колени, глаза у них остекленели от видений. Они передавали по кругу фотокарточки, а кто-то тем временем наигрывал на губной гармошке, самом меланхоличном изо всех инструментов. Солдаты пели:

Вернувшийся с мрачными думами на койку Тристрам почувствовал, как от грустной песенки его пробирает дрожь. Ему казалось, что он внезапно перенесся во время и место, где никогда не бывал раньше, в мир из фильмов и книг, невыразимо древний. Фельдмаршал Китченер, разжигатель войны Горацио Боттомли, тяжелые бомбардировщики, зенитки, эстрадные номера полевых концертов – слова, ароматные и мучительно бередящие память, вливались в песенку подголосками.

Он лежал зачарованный, тяжело дыша. Это был не художественный прием, который писатели-фантасты прошлого называли искривлением времени, нет, это в самом деле книга или фильм, в сюжет которых их затянуло. Происходящее – вымысел, фикция; все они здесь – персонажи чьего-то сна.

Он сорвался с койки и затряс сержанта Лайтбоди.

– Нам надо отсюда выбираться! – прохрипел он. – Тут что-то не так, происходит что-то скверное!

– Я с самого начала пытался вам это объяснить, – спокойно отозвался сержант Лайтбоди. – Но мы ничего не можем поделать.

– Да тихо вы, Гоба ради! – крикнул какой-то сержант, пытавшийся, в море ведь нет деления на день и ночь, поспать.

– Вы не понимаете, – настоятельно хрипел, все еще дрожа, Тристрам. – Все происходящее скверно, потому что в нем нет необходимости. Если нас хотят убить, так почему не сделать это прямо на месте! Почему нас не убили на Б-6? Но они не этого хотят. Они хотят, чтобы мы прошли через иллюзию…

– Иллюзию выбора, – отозвался сержант Лайтбоди. – Тут я склонен с вами согласиться. Думается, это будет обширная иллюзия. Надеюсь, не чрезмерно обширная.

– Но почему? Почему?

– Возможно, потому, что у нас есть правительство, которое считает, что у каждого должна быть иллюзия свободы воли.

– Вы думаете, наш корабль действительно движется?

Тристрам прислушался. Двигатели корабля гудели органными воздухозапорами, отдаваясь успокоительной вибрацией в желудке, как от тепла настойка…

– Не знаю. Мне все равно.

Пришел корабельный дневальный – молодой человек, почти мальчишка, с лошадиными зубами и жилами на шее, которые вздувались как кабели. На нем была фуражка и нарукавная повязка с надписью «SOS».

– Что там наверху происходит? – спросил Тристрам.

– Откуда мне знать? Надоело, черт побери, вот с ними таскаться. Меня капралом почтовой службы назначили.

Он поперебирал письма. Письма?

– Как будто мне больше делать нечего! Рота связи, ха! Сволочная у нас работенка. Вот вам! – Он шваркнул пачку прямо на стол с картами. – Подваливай, Смерть, пойдем строить глазки ангелам.

– Где вы их взяли? – недоуменно нахмурился сержант Лайтбоди.

– В корабельной канцелярии. Там решили, что их нам сбросили вертолетом.

Все рванулись за письмами, возникла сутолока.

– А мне только-только карта пришла, – заскулил один из игроков.

Одно письмо было ему, одно – Тристраму. Первое, его самое первое, его буквально и абсолютно первое с тех пор, как его завербовали, письмо. Такой поворот в сюжете, верно, ничего доброго не сулит? Тристрам узнал почерк, и от него екнуло сердце. Ослабший и дрожащий, он лег на койку, чтобы, потея, лихорадочно вскрыть конверт. Да, да, да, да. Это от нее… от его любящей… Сандал и камфорное дерево. Дражайший Тристрам… перемены в безумном мире… столько странного происходит… расстались так горестно, могу сказать только лишь, что люблю тебя, скучаю и тоскую по…

Он перечитал письмо четыре раза, потом как будто лишился чувств. Придя в себя, он обнаружил, что все еще сжимает листок.

«Ежедневно молюсь, чтобы море… послало тебя ко мне… люблю тебя, и мне очень жаль, если я причинила тебе боль. Возвращайся к своей…»

Да, да, да, да! Он выживет. Выживет! Они до него не доберутся. Дрожа, он сполз с койки на пол, сжимая письмо точно недельное жалованье. Потом без стыда упал на колени, закрыл глаза и сложил руки. Сержант Лайтбоди уставился на него, разинув рот. Один из картежников сказал:

– Придурок решил перекинуться словечком с вышестоящим. – И сдал быстро и умело.