Западнее Хикли Тристрам впервые увидел распаханные поля. В целом он уже проделал немалую часть пути: переночевал в бараке цивилизованного Эйлсбери, потом по все еще ясному солнышку двинулся пешком по дороге на Бисестер, где всего через пять миль после Эйлсбери его до Блэкторна подбросил еще один армейский грузовик. Ланч он ел уже в вооруженном до зубов, но дружелюбном Бисестере, к тому же там его подстригли и побрили. Затем пешком до железной дороги на Ардли, а там – какой сюрприз! – старинный паровой поезд ходил на дровах до самого Бэнбери. У Тристрама было при себе всего несколько септов, полукрон и шестипенсовиков (добыча из карманов бедняги, которого он забил дубинкой), но запустившие поезд из трех вагонов археологи-любители имели весьма смутное представление о стоимости билетов.

Ночь Тристрам провел в затянутом паутиной подвале дома неподалеку от Уорвика, и на следующий день в сам Уорвик его подбросил грузовик, мелодично позвякивавший снарядами в кузове. В Уорвике, угрюмом от военного положения, ему посоветовали держаться подальше от Кенилворта – этим городком, по слухам, заправляли фанатики Пятой монархии, проповедовавшие доктрину неукоснительной экзофагии. Зато Ковентри, как его заверили, напротив, совершенно безопасен для пришлых. Вняв совету, Тристрам решительно побрел по захолустной дороге через Лимингтон, и по пути его подбросил на заднем сиденье мотоцикла веселый курьер. Ковентри казался почти нормальным, если не считать атмосферы гарнизонного города: общественные столовые, переклички у заводов, комендантский час с наступлением сумерек. На городской заставе Тристрама жадно расспрашивали о новостях, но, разумеется, ему нечем было поделиться. Тем не менее его пустили в город и даже в сержантскую столовую инженерного полка. Когда он уходил на восходе, в карманы ему затолкали пару банок тушенки, и пока он шагал по чудесной погоде к Нанитону, ему впервые за многие годы действительно захотелось запеть. Теперь он почти подошел к северному пределу Большого Лондона, и ему казалось, он носом чует сельский воздух. В Бедуорте его подобрала штабная машина (фальстафовской внешности полковник и его адъютант, оба раскрасневшиеся от алка) и подбросила через Нанитон до дороги на Шрюсбери. Тут Лондон вдруг кончился: распахнулись распаханные поля, куда ни глянь – почти никаких построек, и гордые небоскребы не пытаются проткнуть небо. Он прилег за изгородью и задремал, вдыхая запах земли и благодаря всемогущего Бога.

Проснувшись, он решил, что все еще видит сон. Ему почудилось, он слышит хриплые трели флейты и еще более хриплое пение. Слова песни как будто складывались в призыв такой откровенный… почти как «евхаристическое пищеварение». Слова были примерно такие: «Яблоки поспевают, орехи созревают, а штаны и юбки упадут на землю».

Простенькая мелодия все повторялась и повторялась, бесконечный da capo. И он увидел, взаправду увидел, мужчин и женщин в бороздах – пара тут, пара там, – с ритуальной серьезностью создающих зверя о двух спинах. Штаны и юбки валялись под весенним солнцем в засеянных бороздах. Спелые яблоки и зрелые орехи – сельские метафоры деторождения. Шестеро человечков, пять человечков, четыре человечка, три человечка, два человечка, один человечек и его… и их… Почему в той песне пелось про пса? Не про Морду же Гоба? Не подстригать, а засевать луг. Но в положенное время его подстригут, непременно подстригут. Вся жизнь едина. Порчей был отказ людей размножаться.