Тристрам готов был выступить в дальний поход. Точно игла компаса, он стремился на север, к жене, к перспективе искупления и примирения – как перспективе ванны после тяжкого труда. Он хотел найти утешение в ее объятиях, теплом теле, в их смешавшихся слезах, хотел отдохновения. Мстить ему не слишком хотелось.

В столице царил хаос, и этот хаос поначалу показался проекцией его собственной новообретенной свободы. Хаос улюлюкал толстым смеющимся жрецом Бахуса и велел ему (неподалеку от Пентенвилля) забить дубинкой безобидного прохожего и забрать его одежду.

Дело было в переулке, в темноте, на задах общественных полевых кухонь и языков пламени, потрескивающих от капель расплавленного человеческого сала. Электроснабжение, как и прочие коммунальные службы, похоже, отказало. Ночью правил закон джунглей, битое стекло скрипело под ногами как ломающиеся ветки. Тристрам призадумался, вспомнив цивилизованный порядок в тюрьме, из которой сбежал: сколько еще он протянет на свободе? Потом, все еще размышляя над этим, вдруг увидел мужчину, прислонившегося к стене у темного зева переулка и пьяно распевающего во все горло. Тристрам замахнулся дубинкой, и мужчина разом рухнул – услужливо, словно только этого и ждал, а его одежда (рубашка с круглым воротом, костюм в клетку и пальто) снялась без усилий. Тристрам быстро преобразился в свободного гражданина, но решил сохранить дубинку надзирателя. Одетый для выхода, он пошел искать съестное.

Звуки джунглей, лес черных небоскребов… Звездное небо головокружительно высоко… Сытая, розовощекая краснота костров… На Клермонт-сквер он набрел на людей, которые ели. Около тридцати мужчин и женщин сидели где попало вокруг барбекю. Грубая сетка из телеграфных проводов покоилась на двух горках битых кирпичей, под ней тлели угли. Мужчина в белом колпаке переворачивал вилкой шипящие стейки.

– Мест нет, мест нет, – зажурчал профессорско-педантичный тонкий голос, когда Тристрам робко приблизился. – Это обеденный клуб, а не общественный ресторан.

– У меня тоже есть членский билет, – ответил Тристрам, размахивая дубинкой. Все рассмеялись столь жалкой угрозе. – Я только что из тюрьмы вышел, – жалобно взвыл он. – Меня голодом морили!

– Тогда присоединяйтесь, – предложил профессорский голос. – Хотя поначалу может показаться слишком обильно для вашего желудка. – Сегодня уголовник единственно нравственный человек, – поделился он афоризмом с соседями.

Потянувшись, он достал щипцами с ближайшего гриля длинный шампур с кусками мяса.

– Кебаб, – пояснил он, потом всмотрелся в Тристрама поверх пламени. – У вас зубов нет. Вам надо зубами где-нибудь обзавестись. Погодите. Вон там у нас есть весьма питательный бульон. – И гостеприимно завозился в поисках миски, ложки. – Вот попробуйте, – сказал он, накладывая что-то половником из металлического котелка, – и от всего сердца добро пожаловать.

Тристрам, как дикий зверь, потащил подарок в уголок, подальше от остальных. Он втянул в себя содержимое ложки, от которой шел пар. В насыщенной маслянистой жидкости плавали кусочки чего-то дымящегося, податливого и резинистого. Мясо. Он читал про мясо. Античная литература была полна обжиралова мясом: Гомер, Диккенс, Пристли, Рабле, А. Дж. Кронин. Он проглотил, рыгнул, его стошнило.

– Не спешите, не спешите, – доброжелательно сказал, подходя к нему, профессор. – Довольно скоро вы распробуете. Думайте не о том, что это, а о том, что это мясистый дар с дерева жизни. Вся жизнь едина. За что вас посадили?

– Наверное, – сказал Тристрам, все еще рыгая, но понемногу приходя в себя, – за то, что я был против Правительства.

– Какого? В настоящий момент у нас как будто нет правительства.

– Выходит, Авфаза еще не началась, – протянул Тристрам.

– Вы как будто человек науки. В тюрьме у вас было достаточно досуга для размышлений. Скажите, что вы думаете о нынешних временах?

– Не могу думать, не имея информации, – отозвался Тристрам. Он снова попробовал бульон. На сей раз жидкость проскользнула много легче. – Так это и есть мясо! – удивился он.

– Человек в равной мере наделен инстинктом воспроизведения рода и инстинктом хищника. Оба эти инстинкта взаимосвязаны, и оба слишком долго подавлялись. Но сложите их вместе, и любая рациональная причина для подавления отпадет. Что до информации, то у нас нет информации, поскольку нет информационных служб. Однако можно предположить, что правительство Старлинга пало и что в президиуме партии уже идет свара, поэтому правительство у нас, несомненно, скоро появится. А пока мы ради самозащиты объединяемся в обеденные клубы. Позвольте предостеречь вас (ведь вы только-только из тюрьмы и потому этот новый мир вам в новинку): не ходите в одиночку. Если хотите, я поручусь за вас в нашем клубе.

– Вы очень добры, – отозвался Тристрам, – но мне нужно найти жену. Она в Северной провинции, под Престоном.

– Вас ожидают некоторые трудности, – предупредил добрый профессор. – Железнодорожное сообщение, разумеется, прервано, и на шоссе транспорта почти нет. Пешком путь очень долгий. Не выступайте без провизии. Держите оружие наготове. Не спите под открытым небом. Меня очень беспокоит, – сказал он, всматриваясь в запавшие щеки Тристрама, – что у вас нет зубов.

Тристрам вынул из кармана сломанные в двух местах половинки вставных челюстей и с сожалением стал вертеть в руках.

– Жестокий надзиратель в тюрьме, – несправедливо сказал он.

– Помнится, – сказал профессор, – среди членов нашего клуба был зубной техник.

Он ушел к обедающим, а Тристрам прикончил бульон. Бульон бодрил, тут сомнений не оставалось. В память ему хлынуло старинное пелагианское стихотворение или, точнее, одна из пометок самого автора. «Королева Маб». Шелли. «Сравнительная анатомия учит нас, что человек во всем походит на травоядное животное и ни в чем на плотоядное: у него нет ни когтей, чтобы схватить жертву, ни заостренных клыков, чтобы рвать волокна». И еще: «Человек ничем не похож на плотоядное животное. Единственное отличие его от травоядных в том, что у травоядных животных имеется ячеистая прямая кишка». Все это в конечном итоге оказалось сущей чушью.

– Ваши зубы можно починить, – сообщил, вернувшись, добрый профессор. – И можно собрать вам в дорогу вещмешок с холодным мясом. На вашем месте я и не думал бы выходить засветло. Буду рад приютить вас на ночь.

– Вы воистину очень добры, – искренне сказал Тристрам. – Честно говоря, я никогда еще не встречал такой доброты.

На глаза ему навернулись слезы: день его вымотал.

– Пустяки. Когда Государство чахнет, расцветает гуманность. В наши дни можно встретить очень приятных людей. Однако не расставайтесь со своим оружием.

На ночь Тристрам устраивался уже при зубах. Лежа на полу в квартире профессора, он снова и снова щелкал зубами, жевал темноту точно воздушное мясо. Его хозяин, назвавшийся Синклером, осветил путь до квартиры плавающим в сале фитилем – пахло восхитительно. Уютный огонек плясал по неприбранной, забитой книгами комнатке. Однако Синклер открещивался от какой-либо претензии называться – как он выразился – «читателем». Пока не отказало электричество, он был композитором, сочинял электронную музыку, специализируясь на атмосферных аранжировках для телевизионных документальных фильмов. И – опять же до того, как отказало электричество и встали лифты, его квартира была на добрых тридцать этажей выше этой: по всей очевидности, настали времена, когда самые слабые поднимались, а самые сильные спускались с высот. Его нынешняя квартира когда-то принадлежала настоящему читателю, профессору китайского языка, чье мясо – невзирая на преклонный возраст – оказалось довольно сочным. Синклер невинно спал в вытащенной из стены кровати, мирно посапывал и иногда говорил во сне. Его бормотание было по большей части афористичным, а иногда откровенно бессмысленным. Тристрам вслушивался.

– Кошачья повадка преумножается вдумчивостью… Люблю картошку. Люблю свинину. Люблю человека… Наш ответ – евхаристическое пищеварение.

Мрачные слова «евхаристическое пищеварение» словно бы распахнули дверь в сон, и, точно надеясь найти за ней ответ, Тристрам, сытый и убаюканный, сам провалился в небытие. Вынырнув из него снова, он увидел, как Синклер, напевая и одеваясь, дружески ему подмигивает – похоже, наступило ясное летнее утро.

– Ну что, пора отправлять вас в путь, а? – спросил Синклер. – Но сперва самое насущное. Плотный завтрак.

Синклер быстро помылся (коммунальная служба водоснабжения как будто работала) и побрился древней опасной бритвой.

– Удачное у нее название: «горлорезка», – сказал он, одалживая бритву Тристраму. – Еще как теперь горла режет!

У Тристрама не было причин ему не верить.

Кострам барбекю, казалось, не давали погаснуть. «Храм! Олимп!» – подумал Тристрам, здороваясь скромной улыбкой с членами обеденного клуба, четверо из которых охраняли костер и ухаживали за ним ночью.

– Бекона? – спросил Синклер и с верхом навалил Тристраму звенящую оловянную тарелку.

Все ели воодушевленно, лишь иногда перебрасываясь короткими шутками, и квартами пили воду. Потом эти добрые люди набили почтальонскую сумку холодным мясом, повесили ее своему незваному гостю на плечо и, многократно и сердечно прощаясь, пожелали ему доброго пути.

– Никогда, – объявил Тристрам, – я не встречал такой щедрости!

– Идите с богом, – сказал Синклер, наевшийся, а потому настроенный торжественно. – И да найти вам жену в добром здравии. И счастливой. – Нахмурившись, он поправился: – То есть счастливой видеть вас, разумеется.