Неделя после «Соснового коттеджа»

Хороший коп и Плохой коп в упор смотрели на Куинси, надеясь получить от нее то, чего она не могла дать. Черты лица старого бульдога, детектива Фримонта, заострились, будто он несколько дней не спал. Куинси заметила, что на нем был тот же пиджак, что и во время их первого разговора – пятно горчицы оставалось на месте. А вот детектив Коул был все так же чертовски красив, несмотря на щетину над верхней губой, претендовавшую на звание усов. Когда он улыбался, их кончики слегка поблескивали.

– Вы, вероятно, нервничаете, – сказал он, – а зря.

Но Куинси все равно нервничала. Ее выписали из больницы всего два дня назад, и вот сегодня она уже сидит в полицейском участке, куда недовольная мать привезла ее в кресле-каталке, потому что ходить ей все еще было больно.

– Надоели! – сказала мать по дороге. – Неужели они не понимают, сколько причиняют нам неудобств?

Когда им позвонили, она как раз убиралась в ванной наверху, поэтому нажимать кнопку ответа на телефоне ей пришлось рукой в резиновой перчатке. Надоели полицейские или нет, но перед тем как ехать в участок, она не забыла надеть нарядное платье в цветочек. К величайшему ее ужасу, дочь пожелала остаться в пижаме и халате.

– Что-то случилось? – спросила Куинси, глядя на детективов со своего инвалидного кресла и гадая, зачем ее сюда позвали.

– Просто у нас появилось несколько новых вопросов, – ответил Коул.

– Но ведь я уже рассказала вам все, что знала, – сказала Куинси.

Фримонт с сожалением покачал головой.

– В вашем случае «все» означает ровным счетом ничего.

– Послушайте, нам не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, будто мы вас преследуем, – произнес Коул. – Просто нам надо убедиться, что мы знаем все о том, что случилось в том доме. Ради семей погибших. Я уверен, что вы меня понимаете.

Куинси совершенно не хотелось думать о скорбящих родителях, братьях, сестрах и друзьях. К ней в больницу приходила мама Жанель. Дрожащая, с покрасневшими от слез глазами, она умоляла Куинси сказать, что ее дочь, умирая, не страдала, что ей было не больно. «Она вообще ничего не почувствовала, – солгала Куинси, – я в этом совершенно уверена».

– Я понимаю, – сказала она Коулу, – и действительно хочу помочь. Очень хочу.

Детектив потянулся к кейсу, стоявшему у его ног, вытащил из него папку и положил ее на стол. Вслед за ней появился металлический прямоугольник – кассетный диктофон, который он поставил на папку.

– Мы зададим вам несколько вопросов, – сказал он, – если не возражаете, наш разговор будет записан.

Куинси уставилась на диктофон, на мгновение испытав тревогу.

– Разумеется, – неуверенно ответила она. Слово далось ей с трудом.

Коул нажал кнопку записи и сказал:

– А теперь, Куинси, максимально сосредоточьтесь и расскажите нам все, что помните о той ночи.

– Вы имеете в виду всю ночь? Или только когда Жанель начала кричать? После этого я практически ничего не помню.

– Всю ночь, в том числе и вечер.

– Ну хорошо…

Куинси на мгновение умолкла, немного повернулась в кресле и посмотрела на дверь, верхняя половина которой была забрана стеклом. Ее закрыли – сразу после того попросили мать девушки подождать снаружи. Через стекло виднелся лишь фрагмент стены цвета слоновой кости да уголок плаката, предупреждавшего об опасностях вождения в пьяном виде. Матери Куинси не видела. Как и кого-то другого.

– Нам известно, что вы употребляли алкоголь, – сказал Фримонт, – и марихуану.

– Да, – признала Куинси. – Но я ничего не пила и не курила.

– Прямо пай-девочка, да? – ухмыльнулся Фримонт.

– Да.

– Но ведь это была вечеринка, – сказал Коул.

– Верно.

– Джо Ханнен на ней тоже присутствовал?

От звука Его имени Куинси вздрогнула. Три ножевых раны, все еще туго затянутые швами, отозвались пульсирующей болью.

– Да.

– Происходило ли что-нибудь особенное во время вечеринки? – спросил Фримонт. – Что-нибудь, что могло его разозлить? Может, его кто-нибудь задирал? Оскорблял? Обидел до такой степени, что ему захотелось схватиться за нож?

– Нет, – сказала Куинси.

– А вас во время вечеринки ничего не разозлило?

– Нет, – повторила она, подчеркнув это слово в надежде, что так ее ложь будет звучать правдоподобнее.

– Мы посмотрели результаты экспертизы на предмет насильственных действий сексуального характера в отношении вас, – сказал Фримонт.

Он говорил о гинекологическом обследовании, которому Куинси подверглась сразу после того, как ей зашили раны. Она почти ничего о нем не помнила. Просто лежала и смотрела в потолок, пытаясь сдерживать рыдания, пока специалисты последовательно, шаг за шагом, делали свое дело.

– Они утверждают, что в ту ночь вы вступали в интимную связь. Это так?

Куинси в ответ лишь кивнула, чувствуя, что щеки заливает краска стыда.

– По взаимному согласию? – спросил Фримонт.

Она опять кивнула; лихорадочный румянец распространился на шею и лоб.

– Вы уверены? Если нет, не стесняйтесь, скажите нам.

– Уверена, – ответила Куинси, – все было по взаимному согласию. Меня никто не насиловал.

Детектив Коул откашлялся. Ему не меньше, чем Куинси, хотелось сменить тему.

– Идем дальше. Поговорим о том, что случилось после того, как ваша подруга Жанель вышла из леса и вас ранили в плечо. Вы действительно не можете вспомнить, что было потом?

– Да.

– Попытайтесь, – предложил Коул, – хотя бы чуть-чуть.

Куинси закрыла глаза и уже в сотый раз за неделю попыталась воскресить в памяти хоть самое крохотное воспоминание о выпавшем из ее жизни часе. Несколько раз глубоко вдохнула, от чего сразу заныли натянувшиеся швы. В голове стала пульсировать боль, от которой распирало череп. Но видела только черноту.

– Простите, – жалобно всхлипнула она, – я не могу.

– Совсем ничего? – спросил Фримонт.

– Да, – ответила Куинси, вся дрожа и готовая вот-вот расплакаться, – ничего.

Фримонт сложил на груди руки и раздраженно фыркнул. Коул просто смотрел на нее, слегка прищурившись, будто так ему ее было лучше видно.

– Мне немного хочется пить, – объявил он и повернулся к Фримонту, – Хэнк, ты не мог бы принести мне из автомата чашечку кофе?

Фримонта эта просьба, похоже, удивила.

– Серьезно?

– Да, пожалуйста.

Коул посмотрел на Куинси и спросил:

– А вам кофе можно?

– Я не знаю.

– Тогда лучше не рисковать, – решил Коул, – в сочетании с болеутоляющими кофеин может оказать не самое лучшее действие, правда? И тогда вам станет нехорошо. Вот будет незадача!

Последние слова открыли Куинси глаза. Он произнес их с такой нарочитой веселостью, что ей сразу стало ясно – все это лишь игра. Приветливое лицо Коула, его теплые, не лишенные некоторой сексуальности улыбки были просто представлением.

И Добрый коп сам это подтвердил, как только Фримонт вышел из комнаты.

– Отдаю вам должное, – сказал он ей, – вы держитесь хорошо.

– Вы мне не верите, – ответила Куинси.

– Ни единому слову. Но в конце концов мы все выясним. Подумайте об этом, Куинси. Представьте, что скажут родители ваших друзей, когда узнают, что все это время вы лгали. Вот будет незадача.

На этот раз, произнеся это слово, он ей подмигнул, давая понять, что ему все известно.

– Вы можете и дальше утверждать, что ровным счетом ничего не помните, – сказал он, – но мы с вами прекрасно знаем, что это не так.

И вновь в душе Куинси стали происходить какие-то странные перемены. Она будто внутренне затвердела, гальванизировалась. Ей казалось, что ее кожа превращается в металл, гладкий и блестящий. В щит, ограждающий ее от обвинений Коула. И от этого почувствовала себя сильнее.

– Мне жаль, что мой провал в памяти вас так злит, – сказала она. – Вы можете годами меня допрашивать, но пока не вернется память, я всегда буду отвечать вам одно и то же.

– Может, я так и сделаю, – ответил Коул. – Я буду приходить к вам домой. Каждый месяц. Какой, к черту, месяц! Каждую неделю! Полагаю, ваши родители очень быстро задумаются, почему этот красивый детектив постоянно ходит к вам и досаждает своими расспросами.

Куинси дерзко улыбнулась.

– Ну, насчет красоты – это вопрос спорный.

– На вашем месте я не стал бы веселиться, – сказал Коул, – погибли шесть молодых ребят, Куинси. Их родителям нужна правда. А выжила только одна – хрупкая девушка, утверждающая, что ничего не помнит.

– Вы правда думаете, что это сделала я?

– Я думаю, вы наверняка что-то от нас утаиваете. Вполне возможно, кого-то покрываете. Но я могу изменить свое мнение, если вы наконец расскажете, что видели в ту ночь, в том числе и то, что так удобно забылось.

– Я сказала вам все, что знала, – ответила она, – почему вы думаете, что я лгу?

– Потому что в вашей истории концы с концами не сходятся, – ответил Коул, – на ноже, заколовшем ваших друзей, обнаружены отпечатки ваших пальцев.

– И всех остальных тоже!

Когда Куинси подумала, сколько раз он переходил из рук в руки, у нее в груди заклокотал гнев. К нему точно прикасались Жанель, Эйми и Бетц. Он тоже.

– И вообще-то я не должна вам напоминать, что я тоже была ранена. Трижды.

– Два раза в плечо и один в живот, – сказал Коул, – все три раны не опасны для жизни.

– Но не потому, что Он не старался.

– Хотите послушать, что выпало на долю остальных?

Коул потянулся к лежащей на столе папке, открыл ее, и Куинси увидела фотографии. Снятые ею. Ее фотоаппаратом. Полиция, конечно же, нашла его в «Сосновом коттедже» и загрузила из него все снимки.

Детектив взял один из них и бросил перед ней на стол. На ней Жанель стояла перед коттеджем и показывала язык в объектив.

– Жанель Беннетти, – сказал он. – Четыре ножевых ранения. В сердце, легкое, плечо и живот. Плюс перерезанное горло.

Воображаемый защитный панцирь, в который перед этим облачилась Куинси, вдруг истончился и рассыпался в прах. Она предстала оголенная и уязвимая.

– Прекратите, – прошептала она.

Не обращая на нее внимания, Коул швырнул еще одну фотографию. На этот раз Крейга. На ней он героически стоял на утесе, к которому они тогда ходили.

– Крейг Андерсон. Шесть ножевых ранений глубиной от двух до шести дюймов.

– Пожалуйста…

Потом последовал снимок Родни и Эйми, стоявших в обнимку на той же скале. Куинси вспомнились слова, которые она произнесла, когда их снимала: «Вот она, любовь на камеру».

– Родни Спеллинг, – продолжал Коул, – четыре колотых раны. Две в живот. Одна в руку. Еще одна в сердце.

– Хватит! – заорала Куинси, достаточно громко для того, чтобы в комнату вернулся Фримонт и еще один коп в форме, застывший в дверном проеме.

Она его сразу узнала. Лейтенант Купер внимательно смотрел своими заботливыми голубыми глазами. От одного его вида она испытала огромное облегчение.

– Что здесь происходит? – спросил он. – Куинси, ты в порядке?

Она посмотрела на него. Ей хотелось расплакаться, но она не могла себе этого позволить.

– Скажите им… – с мольбой в голосе обратилась к нему она. – Скажите им, что я ничего не сделала… что я хороший человек.

Купер подошел к ней, и ей показалось, что он ее сейчас обнимет. Она была бы этому только рада, потому что очень хотела оказаться в объятиях человека, который оградит ее от всех бед. Но он лишь положил ей на плечо свою широкую, тяжелую ладонь.

– Ты замечательный человек, – сказал он, обращаясь к ней, но глядя в глаза детективу Коулу, – ты смогла выжить.

Мимо с грохотом проносится тяжелый грузовик, сигналя припаркованной на обочине автострады «Тойоте Камри». Я сижу на переднем пассажирском сидении, выставив ноги в открытую дверь. Лампочка в салоне окутывает туманным сиянием мои руки и зажатую в них папку.

Первой в ней идет стенограмма моего разговора с Фримонтом и этим ублюдком Коулом. Чтобы все вспомнить, мне достаточно прочесть первые несколько строк.

КОУЛ: А теперь, Куинси, максимально сосредоточьтесь и расскажите нам все, что вы помните о той ночи.

Я откладываю стенограмму в сторону, читать ее дальше у меня нет никакого желания. Не хочу воскрешать в памяти тот допрос. Мне было вполне достаточно и одного раза.

За стенограммой следуют несколько электронных писем, распечатанных и скрепленных вместе степлером. Все отправлены примерно в одно и то же время – три недели назад.

Если не считать красноречия детектива Фримонта, эти письма меня ничуть не удивляют. Коул уверен, что я виновна. Фримонт колеблется. Но тот факт, что они опять возникли, наводит меня на определенные мысли даже больше, чем спрятанные в шкафу Лайзы папки. Это доказательство того, что она интересовалась моим прошлым. Всего за несколько недель до того, как ее убили.

Я пытаюсь убедить себя, что одно с другим не связано, однако это невозможно. Конечно, связано. Я знаю наверняка.

Под письмом Коула и Фримонта обнаруживаются еще два, которые, в отличие от первого, приводят меня в замешательство.

Сначала, когда я думаю, почему Куп не рассказал мне, что Лайза недавно выходила с ним на связь, меня толкает в бок чувство досады. Вообще-то о таких вещах мне полагалось бы знать, особенно после того, как ее убили. Но я смягчаюсь, прочитав письмо еще раз и увидев, как самоотверженно он меня защищает. Просто Куп такой. Твердый, решительный, никогда не говорящий о личном. И только в этот момент до меня доходит, почему он не стал мне ничего говорить: не хотел меня расстраивать.

Но как бы меня ни удивило письмо Купа, увидеть то, что лежит под ним, я оказалась не готова.

Я так шокирована, что не могу поверить своим глазам. Я зажмуриваюсь, рассчитывая, что письмо исчезнет, и вновь открываю глаза. Но оно по-прежнему лежит передо мной – жирный шрифт на белоснежной бумаге.

Ну не скотина ли.

Я в бешенстве выскакиваю из машины и подхожу к краю дороги. Под ногами слой битого стекла. Скорее всего, бутылка, но я, помимо своей воли, вспоминаю бокал, из которого преступник пил вино, а потом унес с собой. И выбросил из мчавшегося на полной скорости автомобиля, все еще хмельной от захлестнувшей его после убийства волны адреналина.

Я достаю из кармана зажигалку и подношу ее к нижней части папки. Чтобы вспыхнуло пламя, мне приходится чиркать этой дешевой безделушкой несколько раз. Неудивительно, что продавец позволил мне ее стащить. По всей видимости, магазин раздает их своим клиентам бесплатно.

Несколько мгновений огонек еле теплится, не торопясь вонзать в папку свои зубы, но уже совсем скоро бежит по ее краю. Когда он начинает подбираться к моим пальцам, я выпускаю папку, и она летит вниз, мелькая в воздухе языками пламени. Увидев ее, водитель проезжающего мимо грузовика сигналит и мчится дальше. Оказавшись на земле, папка догорает и превращается в пепел, захваченный вихрем летящих по автостраде на полной скорости машин.

Убедившись, что от страниц ничего не осталось, я хватаю из держателя бутылку воды, лью на папку, и огонь с шипением гаснет, превращаясь в клубы дыма.

Уничтожить улики. Это самое простое.

То, что мне предстоит сейчас, сделать намного труднее.

Я сажусь в машину, опять выруливаю на автостраду I-65 и направляюсь на север. В одной руке сжимаю руль, другой набираю на телефоне номер. Потом кладу его на пассажирское сидение и включаю громкую связь. Каждый гудок в салоне раздается громко и отчетливо. Это напоминает мне звонки на День матери, когда я считала гудки в надежде, что мне никто не ответит. Но вот слышится ответ:

– Куинси? – говорит моя мать, явно пораженная, что я позвонила. – Что-то случилось?

– Да, – отвечаю я, – почему ты не сказала, что Лайза Милнер выходила с тобой на связь?

Мать некоторое время молчит. Достаточно долго, чтобы мне показалось, что она нажала на кнопку отбоя. Какое-то время я слышу лишь доносящийся снаружи свист рассекаемого воздуха. Но потом она все же отвечает. Вялым, равнодушным тоном, лишенным любых интонаций – акустический эквивалент растаявшего ванильного мороженого.

– Странный вопрос, Куинси.

Я издаю злобное шипение.

– Мам, я видела письмо. Ты дала ей номер своего телефона. Она тебе звонила?

Еще одна пауза. Слышен лишь треск статических разрядов.

– Я знала, что ты будешь сердиться, если узнаешь.

– Когда ты с ней говорила? – спрашиваю я.

– Ах, да не знаю я.

– Знаешь, мама, знаешь. Давай, говори.

Опять пауза. Опять разряды.

– Около двух недель назад.

– Лайза сказала, с чего это она снова мной заинтересовалась?

– Она сказала, что беспокоится.

От ее слов по всему моему телу проносится озноб.

«Куинси, нам нужно поговорить. Это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста, ответь мне».

– Беспокоилась за меня? Или из-за меня?

– Она не сказала, Куинси.

– Тогда о чем вы говорили?

– Лайза расспрашивала меня о твоей жизни. Я рассказала, что у тебя все хорошо. Упомянула о твоем сайте, о прекрасной квартире, о Джеффе.

– Что еще?

– Еще она спросила… – мама, останавливается, несколько секунд думает и продолжает, – …еще она спросила, не вернулись ли к тебе воспоминания. О том, что случилось той ночью.

По телу прокатывается еще одна волна дрожи. Я включаю в машине обогреватель, надеясь, что тепло поможет от нее избавиться.

– Зачем ей это было надо?

– Не знаю, – отвечает мама.

– И что ты ей ответила?

– Правду. Что ты ничего не вспомнила.

Только вот это уже не правда. Кое-что я все-таки вспомнила. Будто бросила в прошлое взгляд через замочную скважину.

Я делаю глубокий вдох, наполняя легкие пыльным горячим воздухом из обогревателя. Теплее мне не стало. У меня только саднит пересохшее горло.

Когда я начинаю говорить, мой голос больше похож на скрежет.

– Лайза говорила, почему хочет это знать?

– Она сказала, что в последнее время много о тебе думала. Хотела узнать, как ты.

– Тогда почему не позвонила мне?

Вместо этого Лайза связалась с Коулом, Фримонтом, Купом и моей матерью. С кем угодно, только не со мной. А когда все же решила обратиться ко мне, было уже поздно.

– Не знаю, Куинси, – отвечает мать, – думаю, просто не хотела тебя беспокоить. Если, конечно…

Еще одна пауза. Довольно продолжительная. Настолько, что я даже начинаю ощущать разделяющее нас с мамой расстояние. Все эти поля, города и поселки, лежащие между этой автострадой в Индиане и ее нарочито белоснежным домом в округе Бакс.

– Мам? – спрашиваю я. – Если что?

– Лайза могла подумать, что ты не скажешь ей правду.

– Она тебе так и сказала?

– Нет, – отвечает мама, – ничего такого она не говорила. Но у меня возникло чувство, хотя я могу и ошибаться, что она что-то подозревает. Или знает.

– О чем?

Мама отвечает совсем тихо:

– О событиях той ночи.

Я дергаюсь на водительском месте. Мне вдруг стало невыносимо жарко. По лбу на брови катятся крупные капли пота. Я вытираю их и выключаю обогреватель.

– Почему тебе так показалось?

– Она не раз подчеркивала, как тебе повезло. Как быстро ты оправилась. И какими легкими, пусть даже и относительно, оказались твои раны. Особенно по сравнению с ранами остальных.

За десять лет это самая длинная ее тирада о том, что случилось в «Сосновом коттедже». Три паршивых предложения. Не будь ситуация столь зловещей, я посчитала бы их чем-то вроде патологического прорыва.

– Мама, – продолжаю я, – Лайза не намекала, что я была каким-то образом причастна к тому, что произошло в «Сосновом коттедже»?

– Ни на что она не намекала…

– Тогда почему ты решила, что что-то подозревала?

– Не знаю, Куинси.

Зато я знаю. Все потому, что мама и сама что-то такое подозревает. Она, конечно, не думает, что я убила ребят, но, подобно Коулу с Фримонтом, тоже удивляется, как мне удалось остаться в живых, в то время как все остальные умерли. И глубоко в душе полагает, что я что-то недоговариваю.

Мне вспоминается, как она смотрела на меня, когда я много лет назад разгромила кухню. От боли у нее потемнели глаза. В зрачках плескался невыразимый страх. О Господи, как же мне хотелось навсегда забыть этот взгляд – точно так же, как я забыла тот час в «Сосновом коттедже». Навсегда стереть из памяти. Закрасить такой черной краской, чтобы никогда его больше не видеть.

– Почему ты мне об этом ничего не сказала?

– Я пыталась, – говорит она, слишком усердствуя в порыве притворного возмущения, – звонила тебе два дня подряд. Ты не перезвонила.

– Мама, ты говорила с Лайзой две недели назад! – восклицаю я. – И сразу после этого должна была позвонить мне.

– Я хотела защитить тебя. Как мать, это мой долг.

– От таких вещей меня защищать не стоит.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, – продолжает мама, – больше ничего. Счастливой, довольной, нормальной.

В последних словах сосредоточены все ее надежды и все мои поражения. Произнести их – все равно что швырнуть во время разговора гранату. С той лишь разницей, что взрывается не она, а я.

– Мама, я не нормальная! – кричу я, и мои фразы ударяются о лобовое стекло и отскакивают обратно. – После того, что со мной случилось, у меня нет никаких шансов быть нормальной!

– Что ты такое говоришь! – восклицает она. – Да, у тебя была проблема, но мы обо всем позаботились, и сейчас все в порядке.

Уголки глаз обжигает слезами. Я изо всех сил пытаюсь их сдержать, но они все равно катятся по щекам, когда я говорю:

– У меня абсолютно ничего не в порядке.

Мама смягчает тон. В ее голосе появляется нечто, чего я уже не слышала много лет – озабоченность.

– Куинси, почему ты мне никогда об этом не говорила?

– А я и не должна была ничего говорить, – отвечаю я, – ты сама должна была увидеть, что со мной что-то не так.

– Но внешне казалось, что у тебя все хорошо.

– К этому, мама, меня вынудила ты. Таблетками и явным нежеланием обсуждать мои проблемы. Это ты во всем виновата, и теперь я…

И что же я теперь?

Очевидно, в полной заднице.

Я могу перечислить маме все аспекты жизни, в которых не могу чувствовать себя полноценным человеком. Мне грозят неприятности с полицией. Вполне возможно, что я прячу убийцу Лайзы в квартире, которую могу себе позволить только потому, что моих друзей прирезали. Я пристрастилась к «Ксанаксу» и вину. Притворяюсь, что никакой депрессии у меня нет. Что я не злюсь. А еще я одинока. Даже когда рядом Джефф, иногда я чувствую себя невыносимо одинокой.

Но хуже всего, что я никогда не поняла бы этого без Сэм. Она, конечно, меня раскачала. Все эти проверки, провокации и подстрекательства, преследующие цель что-нибудь обо мне разузнать, выудить пусть даже крохотные подробности того, что я с таким удовольствием забыла.

Теперь все рушится на меня. Я чувствую себя как забиваемый молотком гвоздь – хрупкий, вибрирующий, все глубже вонзающийся непонятно во что, откуда нет выхода.

– Мама, а какой у Лайзы был голос?

– Что ты имеешь в виду? Обычный голос.

– Мне нужно описание, – говорю я. – Хрипло? Резко?

– Я ничего такого не заметила.

Охватившее маму замешательство очевидно. Я представляю, как она озадаченно смотрит на телефон.

– В отличие от тебя, я раньше с Лайзой не общалась и поэтому не знаю, какой у нее должен быть голос.

– Мама, пожалуйста, попытайся вспомнить хоть что-нибудь.

Она в последний раз погружается в глубокое молчание. Я с силой сжимаю в руках руль, надеясь, что она вспомнит. И хотя в прошлом Шейла Карпентер подводила меня множество раз, сегодня она оправдывает возложенные на нее надежды.

– Она часто умолкала, – говорит она, не замечая скрытой в этой фразе иронии. – Мы говорили, потом была пауза. И каждый раз она вздыхала.

– Вздыхала?

– Да, только очень тихо.

Я узнала, что нужно. Этим сказано все.

– Ну все, мама, мне пора.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает она. – Пообещай мне, что будешь себя беречь.

– Да, все будет хорошо, обещаю тебе.

– Не знаю, что там у тебя происходит, но, надеюсь, я тебе помогла.

– Да, мама, – отвечаю я, – спасибо. Ты действительно помогла, причем даже не догадываешься как.

Потому что теперь я знаю: паузы, которые слышала мама, не имели никакого отношения к вздохам. Это был звук сигаретных затяжек.

А это означает, что она говорила не с Лайзой.

Она говорила с Сэм.

Любопытная и пытливая Сэм. Которая знает намного больше, чем показывает. Она все знала все это время. Вот почему она так заявилась. Не чтобы поговорить со мной, а исключительно ради денег.

Она пытается выяснить о «Сосновом коттедже» любые подробности.

И о том, что я там делала.

Нажав на кнопку отбоя, я опускаю окно и подставляю лицо острому воздуху Среднего Запада, рвущемуся мне навстречу. Нога давит на педаль газа, руки все сильнее стискивают руль. Стрелка спидометра ползет вправо, преодолевая отметку в семьдесят, затем в семьдесят пять миль и заигрывает с восемьюдесятью.

Но с какой бы скоростью я ни ехала, это не помогает. Я по-прежнему чувствую себя как муха, барахтающаяся в сплетенной Сэм паутине. И понимаю, что вырваться из нее можно только двумя способами – либо сражаться, либо бежать.

Я знаю, что лучше.

Вернувшись в отель, я звоню в авиакомпанию и бронирую билет на другой рейс. В восемь часов вечера из Чикаго в Нью-Йорк вылетает самолет, и мне нужно быть на его борту.

Джефф, вполне естественно, не понимает, почему мне так неожиданно приспичило вернуться в Нью-Йорк. Пока я заталкиваю в чемодан одежду, он засыпает меня вопросами. На каждый из них я отвечаю дважды: первый раз лгу вслух, второй говорю правду, но уже про себя.

– Это как-то связано с Сэм?

– Нет.

– Куинси, что-то случилось?

– Пока нет.

– И все равно, я не понимаю, почему тебе надо так срочно уезжать. Почему именно сейчас?

– Потому что мне нужно как можно скорее вернуться назад.

– Если это как-то поможет, я могу поехать с тобой.

– Очень любезно с твоей стороны, но не стоит. У тебя работа, тебе нельзя ее бросать.

Когда я, упаковав вещи, направляюсь к двери, Джефф хватает меня и с силой прижимает к себе. Мне отчаянно хочется никуда не уходить и остаться вот так в его утешительных объятиях. Но это невозможно, пока в моей жизни есть Сэм.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я.

Самолет маленький и полупустой. Это затратный рейс, существующий только с одной целью – доставить в аэропорт Кеннеди тех, кому по каким-то причинам не купили билет на более выгодный утренний самолет. В моем распоряжении целый ряд свободных кресел, и после взлета я удобно на них вытягиваюсь.

Лежа на них, я прилагаю титанические усилия, чтобы не думать о Сэм. Но это не срабатывает. Игнорировать подозрения, будто на паучьих лапках проскальзывающие в мои мысли, не представляется возможным. Я представляю, как она бросает в бокал Лайзы таблетки и смотрит, как та его выпивает, ожидая, когда лекарство подействует. Потом представляю, как Сэм полосует ножом запястья Лайзы, а потом смотрит на достигнутый результат, привычно кусая ногти.

Способна ли она на такое? Возможно.

Но зачем ей это делать?

А затем, что ей требовались сведения обо мне. Может быть, она обманом вынудила Лайзу ей помогать. Но та что-то заподозрила, оттолкнула ее от себя и пригрозила выставить за дверь. Теперь сделать то же самое пришла очередь мне. И я молю Бога, чтобы конечный результат оказался не таким, как в прошлый раз.

Каким-то образом мне удается проспать почти весь полет, хотя это все равно не приносит никакого облегчения. Во сне я вижу Сэм, которая сидит на диване в гостиной, неестественно выпрямив спину. Я в кресле напротив нее.

– Это ты убила Лайзу Милнер? – спрашиваю я.

– А это ты убила тех ребят в «Сосновом коттедже»? – отвечает она вопросом на вопрос.

– Ты уклоняешься от ответа.

– Ты тоже.

– А как ты думаешь, это я устроила резню в «Сосновом коттедже»?

Сэм улыбается, ее помада такого насыщенного красного цвета, что кажется, будто она измазала кровью губы. «Ты боец и сделаешь что угодно, чтобы выжить. Как и я».

Когда мы заходим на посадку над Нью-Йорком, голос стюардессы вырывает меня из сновидений. Я сажусь и пытаюсь стряхнуть с себя остатки сна. Потом смотрю в иллюминатор – ночное небо и освещение в салоне лайнера превращают его в овальное зеркало. Я едва узнаю женщину, которую вижу в отражении.

Я не помню, когда узнавала ее в последний раз.