Игорь Сабиров познакомился с Шебаршиным в восьмидесятом году – прилетел в Тегеран через три дня после того, как там свершилась революция, и город гудел, будто огромный муравейник, толпы людей с горящими глазами маршировали по улицам, выкрикивали лозунги, скандировали, – очень часто звучало имя имама Хомейни, прибывшего только что из Парижа.

В общем, обстановочка была не то чтобы нервная – опасная. В голову невольно приходили мысли о том, что когда-то точно такая же толпа совершила налет на наше посольство, не пощадила казаков, защищавших его территорию, убила великого русского писателя Грибоедова, автора «Горя от ума», – всякая резня в Тегеране имеет, честно говоря, исторические корни.

На заборах, на стенах домов красовались антиамериканские и антисоветские лозунги. Наиболее распространенный из них вообще поражал восточной многослойностью: «Англия хуже Америки, Америка хуже Англии, Советский Союз хуже Англии и Америки вместе взятых». Это – слова Хомейни, ставшие лозунгом. Так что тривиальные «Смерть Советскому Союзу» или «Смерть Америке» – это еще цветочки, из которых ягодки могут и не вырасти. А вот из цветистого и очень жесткого высказывания Хомейни ягодки могут вырасти и точно вырастут – так тогда показалось Сабирову.

Резидент нашей разведки в Иране Шебаршин был спокоен – кстати, он вообще умел просчитывать такие ситуации, о многом докладывал в Москву, так что позорные лозунги, типа «Смерть Советскому Союзу!», для него не были неожиданностью, хотя позорно, конечно, поливать дегтем или, извините, мочой руку человека, который тебе помогает… А Советский Союз старался помогать Ирану чисто по-соседски, исходя из принципа, что соседей, как и родственников, не выбирают. Это друга можно выбрать из любой социальной среды, из любой возрастной прослойки, а вот насчет соседей… Непонятно еще, как на это посмотрит матушка история.

Кстати, вся гуманитарная помощь Ирану, даже в самые тяжелые революционные годы, шла через Советский Союз. И сам Союз помогал очень много – из своих закромов, из своих средств…

И вот результат: лозунги на посольских стенах – видать, намалеванные не без ведома имама, – «Смерть Советскому Союзу!». И залихватское высказывание самого Рухоллы Хомейни насчет Англии, Штатов и СССР – нет, поверить в такое невозможно. И Игорь Сабиров, познакомившись с заборной литературой, тоже поначалу не верил, считал, что это сон, а оказалось – это дурная явь. Но что было, то было.

Недаром Шебаршин через некоторое время в своих записях назвал имама «зловещим старцем».

Этот старец умел управлять мятежными толпами, знал, как это делается, – может, ведал про какие-нибудь колдовские приемы, или кто-нибудь научил его, как Хоттабыча, тайным словечкам, придающим хозяину особую силу и способность властвовать.

Все могло быть… Никто этого не знает. Во всяком случае, шах Реза Пехлеви был вынужден спешно покинуть Тегеран – он бежал. Надо заметить, что его уход подвел черту под двумя с половиной тысячами лет монархии в Персии. К Советскому Союзу шах относился доброжелательно и никогда не скрывал своих симпатий к северному соседу. В Москве это ценили, но, видать, не настолько, чтобы помочь шаху в трудную минуту.

Через несколько дней после приезда Игоря в Тегеран произошло нападение на советское посольство. Хотя в нападение, честно говоря, не верили: не то, мол, время – черная пора, когда убили Грибоедова, прошла… Оказалось, не прошла.

Хорошо, что, по настоянию Шебаршина и еще одного-двух человек, имеющих отношение к силовым структурам, укрепили этажи в посольских зданиях, на переходах с этажа на этаж поставили прочные решетки, повесили замки. Поставили и промежуточные решетки в коридорах.

Многие документы, содержавшие хотя бы какую-нибудь государственную или оперативную тайну, сожгли в специальной печке – имелась у Шебаршина такая печка, с кислородным поддувом: в ней хоть металл можно было плавить; оружие было запрещено применять строжайше; отбивать провокации силой тоже было запрещено – если с советской стороны прозвучит хотя бы один выстрел и, не дай Бог, прольется кровь, – большой беды тогда не миновать.

А с бедами поменьше можно было бороться. Что посольские работники, собственно, и делали – боролись.

Началось нападение ранним утром – примерно часов в восемь. Может быть, даже без нескольких минут восемь.

Безлюдная тихая улица перед посольством, точнее, перед посольскими воротами, где располагалась комендатура, – раньше эта улица носила имя Сталина, потом Черчилля – участников знаменитой Тегеранской конференции, затем последовало еще одно переименование, в улицу Нефль-ле-Шато, – начала заполняться орущими, лютыми в своей слепой ярости людьми. Еще десять минут назад никого тут и не было, мяукали только два неведомо что не поделивших кота, и вдруг – две сотни возбужденных, с расширенными глазами и широко распахнутыми ртами бородатых парней.

Кто-то из них кинулся к стене и стал пульверизатором малевать приевшийся лозунг «Смерть Советскому Союзу», кто-то, обходясь более дешевой техникой, выдернул из кармана фломастер и пристроился рядом, яркой синей краской начал рисовать все тот же набивший оскомину текст, появились портреты Хомейни, прибитые к простым палкам.

Охрана, состоящая из таких же молодых и бородатых людей – сотрудников иранских спецслужб, – выстроилась в шеренгу, прикрывая спинами посольские ворота. По лукавым улыбкам, которые охранники прятали в бородах, – точнее, пытались спрятать, – было понятно, что вряд ли они будут защищать эти ворота, поза их – дескать, встали грудью и никого не пустили – показушная.

Шебаршин, глядя на толпу из окна, – а она заполнила не только улицу Черчилля, но и перпендикулярную ей улицу Хафиза (по-персидски имя великого поэта произносится не «Хафиз», а «Хофез»), – позвонил в полицию.

– Это собрались афганцы, – сообщили Шебаршину, – протестующие против вторжения ваших войск в их страну. Ничего страшного не произойдет, не бойтесь.

– А мы и не боимся, – усмехнувшись, произнес Шебаршин и повесил трубку.

Стало понятно, что помощи ждать неоткуда, рассчитывать надо только на свои силы, а главное – проявлять выдержку. Выдержку и только выдержку. Упаси Господь, чтобы кто-то схватился за оружие. Это может погубить все посольство, всех людей, которые тут находятся, – до последнего человека.

Оперативная информация о том, что такое нападение должно вот-вот состояться, у Шебаршина была, и посол Виноградов о ней знал, но все-таки даже сейчас, когда бушевала толпа, не верилось, что такая дикость может произойти в современную пору. В средневековую – еще куда ни шло, и во времена Грибоедова это было допустимо, но вот ныне, в конце двадцатого века… Нет, в это совершенно не верилось.

Из информации знали также, что сотрудники спецслужб, охранявшие посольство, пропустят толпу внутрь, на неприкосновенную территорию, оказаться на которой – все равно что незаконно пересечь государственную границу, – а уж оказавшись тут, толпа могла учинить настоящий погром. Погрома боялись.

Информация была не только у «ближних соседей», как на мидовском сленге звали сотрудников КГБ, прикомандированных к посольствам, но и у «дальних соседей». «Дальними соседями» называли работников ГРУ – военной разведки.

Источники были разные, а информация одна, все сходилось. Как сходилась она и в том, что толпа, собравшаяся на улицах Нефль-ле-Шато и Хафиза – это никакие не афганцы, а хорошо вымуштрованные сотрудники все тех же спецслужб, которым что скажут, то они и будут делать.

Хорошо, что успели поставить решетки…

В посольской охране было шесть собак – шесть толково обученных, натасканных, сообразительных псов, которые оберегали посольскую территорию лучше всяких автоматчиков, никому не давали прошмыгнуть, но тут, мягко говоря, произошел конфуз: здоровенные битюги – псы, готовые выполнить любую команду, откровенно поджали хвосты и полезли в кусты – испугались людей.

Снова позвонили к иранцам за помощью, и снова те отказали, как во времена Грибоедова. Более того, на улице Нефль-ле-Шато, где сейчас бесновалась и сотрясала воздух антисоветскими лозунгами толпа (улица стала зваться так не по-персидски звучно, с французскими нотками, в честь гостеприимного местечка под Парижем, где до последнего времени жил аятолла Хомейни, сделавшийся по прибытии в Иран имамом), стоял трехэтажный дом, он был расположен прямо напротив посольства и считался жилым. Окна дома обычно бывали плотно завешены шторами, которые никогда не раздвигались, во всяком случае, на памяти Шебаршина: сколько он ни провел времени в Тегеране, шторы эти ни разу ни раздвинулись. Но вот какая штука: имелись в этих шторах щели, и Шебаршин даже знал, где конкретно, через которые и вся посольская территория великолепно прослеживалась, и каждый человек, сидящий в посольстве и выходящий из него, фиксировался.

Если дежурные люди, бдительно глазеющие в щели, засекали, что в советском посольстве побывал иранец, бедолагу задерживали в ближайшем переулке и учиняли допрос.

Дотошно допытывались, с кем встречался, что видел, что говорили посольские люди, грозили пистолетом; если приходили к выводу, что человек забрел в это здание по глупости, советовали навсегда забыть этот адрес… На прощание тщательно обыскивали. Если же решали, что посетитель приходил в посольство с какими-то целями, то горе было этому посетителю – несчастный мог вообще не вернуться домой.

Заходить в американское, английское, советское посольства считалось преступлением. Преступление же революция могла либо забыть, либо раздуть такое вокруг него, что человеку, даже иностранцу, мир мог показаться размером с маленькую овчинную варежку.

Но пока надо было думать, как выходить из ситуации. Пока толпа беснуется, орет, рвет в клочья какие-то бумаги, дальше же она, и это может произойти очень скоро, полезет на посольскую стену…

Неужели дело дойдет до этого?

Если толпа ворвется в помещения, в представительский корпус, то, конечно, превратит в осколки всю великолепную обстановку того зала, где когда-то проходила Тегеранская конференция, – а зал не так давно был отреставрирован, приведен в порядок, очень жалко было терять его, это же часть истории, – пойдет толпа, конечно же, и дальше. И вот тут надежда останется только на решетки и бронированные двери. В одном важном коридоре, например, этих дверей в последнее время установили целых три, и все имели глазки.

Выбить двери невозможно, даже гранатой взять и то невозможно – двери вмурованы прочно, можно одолеть только с помощью мешка взрывчатки. Надо полагать, что взрывчатки у налетчиков нет. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина.

На территории посольства стояло два дома: один старый, роскошный – тот самый, в котором проходила конференция, второй – недавно отстроенный, новый, шестиэтажный. Соединялись два здания с помощью длинного, несколько мрачноватого коридора, коридор этот тоже основательно укрепили – поставили решетки, проверили их на прочность – держат, простучали стены, пол, потолок: кому-то коридор показался уязвимым, поэтому и отнеслись к нему так придирчиво, совершили двойную проверку.

Толпа, собравшаяся перед посольскими воротами, продолжала бесноваться – впрочем, если приглядеться, то активничали человек пятьдесят, не больше, остальные, похоже, пришли больше из любопытства, чем из желания разбить чужие окна, еще, может быть, ради того, чтобы чего-нибудь украсть… А советское посольство, на их взгляд, – совсем не бедное, тут было чем поживиться.

Взвесив все – и очень точно взвесив, невидимые весы не могли обмануть, – Шебаршин пришел к выводу, что если кто-то и полезет на стену посольства (стена, кстати, длинная, не менее четырехсот метров), то этих смельчаков в кавычках будет примерно пятьдесят человек… Максимум пятьдесят с небольшим хвостиком.

Обстановка накалялась, в воздухе начало что-то тонко и опасно позванивать, будто натянулась невидимая струна…

 

В Тегеране растут самые синие в мире глицинии, способные заворожить всякий взор, даже к цветам совершенно равнодушный, – они такие же ослепительно синие, как васильки, выросшие где-нибудь посреди русского хлебного поля… Казалось бы, на земле, где растут такие нежные яркие цветы, не должно быть бед. И все же…

В такую же холодную зимнюю пору – только не в декабре, а в феврале 1829 года, одиннадцатого числа, когда с безопасного голубого неба начал падать крупный сырой снег, орущая толпа окружила русскую дипломатическую миссию, возглавляемую Грибоедовым Александром Сергеевичем; располагались миссия не так далеко от нынешнего российского посольства, в переулке Баге-ильчи.

В сырую погоду этот переулок и ныне бывает грязен, разбит, испятнан глубокими вдавлинами от чужих ног, неуютен, в нем растут гигантские чинары, помнящие Грибоедова…

Толпа, появившаяся в тот февральский день так же внезапно, как и сегодня, также бешено орущая «Марг! Марг!» («Смерть! Смерть!»), появилась со стороны базарной мечети, приволокла откуда-то бревна и стала бить ими в кованные ворота – один удар, второй, третий, четвертый, – в конце концов ворота не выдержали, распахнулись, и толпу встретили казаки.

Казаки защищали миссию до последнего патрона – собственно, защитников было немного, всего тридцать пять человек, были среди охранников и персы во главе с Вазир-Мухтаром, который отстреливался вместе с казаками также до последнего патрона, – все в конце концов были зверски убиты вместе с русским посланником.

Тела убитых сбросили в глубокий колодец, расположенный неподалеку, на территории армянской церкви. Ныне церкви нет, колодец засыпан, о прошлом помнят только старые печальные чинары…

В 1912 году русская колония в Тегеране собрала деньги и поставила Грибоедову памятник. Памятник был небольшой, но очень славный, домашний, что называется: сидел Грибоедов в кресле и, едва приметно улыбаясь, читал что-то написанное на бронзовом листке. Поставили его поначалу рядом с основным зданием посольства – как отметил Шебаршин, «среди кустов вечнозеленого лавра, в окружении двух мраморных ангелков»… Но вот какая штука – не всем послам этот памятник нравился, и в шестидесятые годы посол Зайцев приказал перенести его на площадку около жилого дома: дескать, бронзовый Грибоедов не слишком благотворно действует на укрепление дружбы между советским и иранским народами – незачем иранцам напоминать о мученической гибели в Тегеране русского посланника.

Позже Шебаршин написал: «По воспоминаниям ветеранов, этот посол был одержим стремлением разрушать старое и строить на обломках новое. Была уничтожена посольская часовенка в Зарганде, снесена беседка в парке и построен один из наиболее неудобных и неприглядных домов Тегерана – пятиэтажная душная коробка с открытыми галереями вместо коридоров, скользящими, на манер железнодорожных, дверьми в туалетах, крохотными кухоньками и стенами, усиливающими житейский шум».

Каждый посол, – начиная с Грибоедова – оставлял после себя память; посол Зайцев оставил именно такую, как и описал ее Шебаршин.

А страсти перед воротами посольства продолжали накаляться. Со стороны улицы Хариза подвалили еще люди, но активничать продолжали те самые пятьдесят человек, которых отметил Шебаршин, значит, подвалившее пополнение – обычные пассивные наблюдатели.

Впрочем, если дело дойдет до грабежа, то они мигом станут активными участниками – грабить в Иране любят.

Так было и при шахе, так стало и позже. Хоть бы снег посыпал с небес, что ли: конец декабря – самая подходящая пора для снега, но нет – небо хоть и серое, низкое, по-настоящему зимнее, а снегом не пахнет совсем.

Сегодня – годовщина ввода советских войск в Афганистан, поэтому все совершается под прикрытием этой даты – этим будет оправдано любое насилие. И полиция, и бородатые стражи революции, и армейские офицеры – все будут кивать на афганцев – они, мол, виноваты, но их гнев справедлив.

В большинстве случаев в Тегеране провокаторами выступают проповедники – хатибы, – так было и во времена Грибоедова: хатибы хорошо знают своих подопечных, их настроение и способность быстро звереть, и очень ловко используют это. И если хатибу базарной, допустим, мечети поступит команда бросить всех торговцев на штурм советского посольства, то сделают это в десять минут – оставят свои лавки и понесутся на стены. Остановить их будет невозможно.

Толпа, убившая Грибоедова и казаков, бывших с ним, принеслась с огромной базарной площади – старой как мир, пропахшей пряностями, повидавшей много разных убийств. Мечетей на базарной площади находилось несколько.

Не обошлись без участия хатибов и сегодняшние волнения, это точно, хотя команда им была дана свыше, может быть, с самого революционного верха, из окружения недавно прибывшего из Франции имама.

На глазах у Шебаршина толпа разделилась, из нее вывалились активные крикуны, чернобородые стражи расступились, и крикуны оказались на посольской стене. Со стены попрыгали в сад и, улюлюкая, понеслись к представительскому корпусу, помнившему знаменитую конференцию.

Все! Началось! Надежды на то, что толпа не посмеет атаковать неприкосновенное здание, не оправдались.

Теперь оставалось одно – держаться, терпеть, не реагировать на выпады, потихоньку отступать, уходить за стальные решетки и двери и снова терпеть. Жаль историческую постройку, широкий вход с колоннами, лестницу с широкими каменными ступенями – разнесут ведь! Но делать было нечего.

Толпа с воем пронеслась к главному входу, через несколько мгновений послышался звон разбитых стекол.

Стражи порядка сделали несколько выстрелов в воздух – вроде бы отпугивали налетчиков, но налетчиков эта пустая пальба только подстегивала: они стали крушить исторический зал. Из окон пополз дым – налетчики подожгли бесценные ковры, ножами резали картины, исполосовали экран – от него остались лишь одни лохмотья, разбивали, растаскивали по кускам дорогие двери, превращали в осколки люстры, вазы, старые, столетней давности, высоченные зеркала. В конце концов, от мебели они оставили одни обломки.

Было разбито шестьдесят окон, загажен огромный – до потолка шесть с лишним метров, между прочим, – парадный зал, белый как снег, с крупным изящным камином и большущим зеркалом, украшавшим каминную стену; в обломки был превращен и малый зал – тоже очень торжественный и уютный, украшенный картинами знаменитых русских мастеров.

На стене здания висели две мемориальные доски, одна на русском языке, другая на фарси, – доски были установлены в честь 1943 года – года Тегеранской конференции.

Доску с русским текстом размолотили в брызги, она была сделана из мрамора, вторую доску также пытались расколотить, обратить в обломки, били по ней молотком, но не одолели. Она была сделана из очень прочного синтетического материала, имитирующего камень – ничем не отличишь от камня природного, – от ударов остались довольно глубокие вмятины, но доска не раскололась, уцелела.

Эта синтетическая доска – единственное напоминание о Тегеранской конференции в посольстве. «Ни на стенах, ни в библиотеке, ни в архивах (поскольку архивы посольствам не положены) нет ни единого упоминания ни о былых событиях, ни об истории самого посольства, ни о послах», которые служили тут ранее. Правильно ли это? «Получается, что все ниоткуда появилось и никуда канет. Во главе всей материальной посольской цивилизации стоят завхоз и наименее приспособленный для дипломатической работы советник…

Позже, когда налетчики убрались с территории посольства, был подсчитан ущерб, нанесенный ими. Урон оказался немалым, и иранской стороне был выставлен счет на шестьсот тысяч долларов. Счет этот подвис – иранцы не оплатили его до сих пор».

Но это все позже, позже. А пока толпа еще крушила здание, улюлюкала, выкрикивала лозунги, где слово «марг» («смерть») было главным. Прорваться на второй этаж налетчики не смогли – дорогу перегородила прочная решетка; тогда они спустились в подвал. Тут налетчиков неожиданно встретили двое – посольский повар с женой, ставшие впоследствии героями – а как же, стояли лицом к лицу с орущей, разгоряченной толпой и не стали прятаться ни в сундуки, ни в холодильники.

Перепугались, конечно, служители общепита смертельно, тем более кто-то пытался угрожать жене повара ножом, но все обошлось.

В подвале находилась и фильмотека, очень хорошая, с доброй сотней фильмов; она была разворована толпой.

Налетчики попытались пробиться и во внутренние помещения посольства, где находились служебные кабинеты сотрудников, стояли сейфы, в которых могли храниться документы – это естественно, – хотя секретные бумаги были уничтожены, ибо от нападавших можно было ожидать всего, но их сдерживали во-первых, решетки, а во-вторых, у налетчиков произошла еще одна неожиданная встреча… В одном из темных коридоров.

Секретарь парторганизации посольства – человек очень неплохой, находчивый – любил шляпы: имел их в своем гардеробе десятка полтора и при каждом удобном случае обязательно покупал новую. Была такая слабость у человека. Над ним подтрунивали, правда, по-доброму. Иногда во время застолья даже тосты произносили, посмеивались, но не более того, поскольку он и специалистом был толковым, и характером обладал уживчивым, и в помощи никогда не отказывал. Ему поручили оборонять, скажем так, один из коридоров, в помощь дали еще двух сотрудников из младшего состава посольства. В общем, получилась этакая боевая группа.

И группа отличилась. Все втроем надели плащи, застегнулись наглухо, на головы натянули противогазы, а секретарь парторганизации, верный своей привычке, еще и шляпу на макушку нахлобучил.

Когда толпа поднаперла и принялась выламывать решетку, из темноты коридора на нее неожиданно выдвинулись три зловещие фигуры. Ужас объял налетчиков, они даже завыли от страха – такого не видывали никогда, – и, давя друг друга, толкаясь, вопя дурными голосами, ринулись назад.

Тут, кстати, уже появились сотрудники местных спецслужб – проснулись вроде бы, начали вышвыривать налетчиков одного за другим из здания посольства. Кого-то швыряли в крытые грузовики, специально подогнанные к воротам, кого-то после внушения отпускали, кого-то просто гнали взашей.

Самое интересное – арестовали переводчика посольства Сергея Иванова – на фарси он говорил лучше самих иранцев, знал разные местные диалекты, – он стал кричать, что он советский, здешний работник, его все равно швырнули в машину и увезли разбираться в местный участок.

К обеду все закончилось.

Иранские власти предложили послу Владимиру Михайловичу Виноградову, чтобы стражи порядка охраняли не только ворота посольства, но и разместились бы за воротами, внутри, на посольской территории, и охраняли бы здание от «происков» афганских экстремистов.

Посол, подумав, дал «добро» на это предложение: пусть дней десять стражи погостят в старом саду, иначе от них не отвязаться. А вообще-то они нужны были посольству не больше, чем, как принято говорить в молодежной среде, щуке зонтик.

«Отношение хомейнистов к налету на посольство было нам известно, – подчеркнул Шебаршин в своих воспоминаниях. – Поступали к тому же от доброжелателей и достаточно точные данные о времени нападения, о замыслах противника, примерных силах, которые будут использованы в налете. Демарши по этому поводу чиновники МИДа Ирана выслушивали с вежливыми улыбками, заверяя, что все необходимые меры будут приняты».

Но мер этих, естественно, не принимали – по известному восточному обычаю… Хитрили чиновники.

Следующий серьезный налет на советское посольство был совершен в марте 1988 года, в самом начале. Причиной послужил обстрел Тегерана иракской стороной ракетами, на которых стояли наши производственные клейма.

Американское посольство пострадало от налетов хомейнистов гораздо больше, чем наше. И ситуация там была гораздо серьезнее. Посольство Штатов было взято штурмом. Сделали это, как считается, революционно настроенные недоучки – студенты, но в Тегеране никто не верил, что какие-то тощие, хотя и злые студенты, которым надоело грызть гранит науки, могли одолеть дюжих морских пехотинцев, охранявших посольство, и сделать дипломатов своими заложниками.

Но это было, было, вот ведь как. Произошел налет в ноябре 1979 года. Толпы бородатых недоучек окружили посольство по всему периметру, стены исписали надписями: «Марг бар Картер!» («Смерть Картеру!» – тогдашнему американскому президенту), «Марг бар джасусан!» («Смерть шпионам!» – само посольство Штатов было объявлено, кстати, крупным шпионским гнездом) и так далее… Происходило обычное осквернение человеческих отношений, не говоря уже о тех понятиях, которые стоят выше, – отношениях межнациональных, международных и так далее, – советское посольство сочувствовало посольству американскому, иначе быть просто не могло, и беспокоилось за судьбу заложников, когда американцы, потеряв терпение, неожиданно решили освободить их силой.

Произошло это через полгода после захвата посольства «недоучками» (на самом деле это были штурмовики из иранских спецслужб, а не «недоучки»). Американцы направили в Тегеран группу вертолетов с десантниками.

Приземлились вертолеты в районе Табаса, примерно в 100 километрах от Тегерана, в пустыне… Там американцев ожидали единомышленники из числа иранцев, соответственно, с транспортом, с последними данными, где и кто из заложников находится, с одеждой. Десантники должны были добраться до Тегерана, там провести операцию по спасению посольских работников, затем вместе с заложниками вернуться к вертолетам.

Операция не удалась.

При приземлении в пустыне вертолеты подняли гигантские облака густой пыли, машины сделались слепыми, два вертолета столкнулись и сгорели, погибли восемь человек. Продолжать операцию с усеченным десантом не было смысла. Через некоторое время оставшиеся американские вертолеты поднялись и ушли.

Хомейнисты потом долго искали тех, кто пытался помочь американцам, производили обыски, чистки целых районов, под шумок убрали многих своих противников – если доказательства они не находили, то сочиняли их – все делалось просто, без особых хитростей и выдумок. Хомейнисты оказались большими мастерами по части подтасовок фактов: невинного человека они очень легко делали виновным.

Нещадно они расправлялись с несогласными – например, с одним из лидеров молодых моджахедов Саадати (прошу не путать иранских моджахедов с душманами – разбойниками, не знающим грамоты, которых послушная печать горбачевской поры также стала звать моджахедами, – борцами за веру). Саадати был арестован и брошен в самую страшную в Иране тюрьму «Эвин».

Пыток и издевательств, царивших в «Эвине», Саадати не вынес, подговорил заключенных и поднял бунт.

Бунт (хотя был убит начальник тюрьмы) не удался: мятежников перестреляли, молодого моджахеда, рвавшегося на волю, также поставили к стенке.

Но это еще не все. Прошла неделя, и в газетах появилась так называемое «предсмертное письмо» Саадати, в котором он отрекался от всего, за что боролся, и признавал имама Хомейни – хомейнисты пытались распять его и опозорить уже мертвого, когда Саадати не мог бороться, – превратили в жалкого труса, предавшего самого себя.

Психологически ход сильный, на него решится не каждый «изобретатель», но для Хомейни и его подручных это оказалось делом вполне обычным.

Одним из главным соперников Хомейни считался аятолла Бехешти. Бехешти был генеральным секретарем Исламской республиканской партии, семь лет провел в Германии, в Гамбурге, где в местной мечети читал молитвы и проповеди, был образован, хитер, умел отлично говорить и вполне мог соперничать со своим шефом, лидером и создателем партии Хомейни.

Когда об этом стали говорить вслух, произошло следующее.

На свое заседание в большом двухэтажном особняке собрались активисты Исламской республиканской партии, их было довольно много – больше сотни, это были люди, которые боготворили Бехешти – его люди, в общем.

Когда собрание было в разгаре, а Бехешти произносил свою речь, способную зачаровать любого, громыхнул взрыв, разом превративший в руины большой двухэтажный особняк. В домах, находившихся неподалеку, выбило окна. Бехешти, который, как позже написал Шебаршин, «был величественно обаятелен, говорил мягким, берущим за душу баритоном, гипнотизировал собеседников умным, проницательным взглядом», мгновенно, вместе со своими сторонниками, обратился в пыль, в ничто, в воздух.

А ведь этот человек уже был готов потеснить Хомейни на верхушке власти и очень спокойно, уверенно и расчетливо шел к этому – каждый шаг его был взвешен, выверен…

Не дошел.

Спасатели работали всю ночь при свете фонарей и прожекторов, доставали из битых кирпичей какое-то окровавленное тряпье, то, что осталось от людей. Всего откопали останки семидесяти двух человек. Среди останков нашли ногу в ярко начищенном модном полуботинке – это была нога аятоллы Бехешти, ее опознали все, кто знал генерального секретаря хомейнистской партии. Не было газеты, которая на своих страницах не напечатала бы снимки этой ноги, а также снимка человека, который ее нашел – рядового спасателя.

Спасатель был усталый, с изможденным лицом и голодными глазами, извозюканный донельзя, грязный, он держал в вытянутой руке ногу аятоллы.

Быстро нашли и виновника, установившего бомбу в особняке, – моджахеда Колахи, сподвижника Саадати, который якобы тайно проник в число охранников; объявили его в розыск, хотя Колахи, скорее всего, также превратился в окровавленную тряпку и лежал под обломками особняка.

Как потом сказал Шебаршин, было «одно странное обстоятельство, которое впоследствии объяснили Божьим промыслом. Дело в том, что ровно за пять минут до взрыва помещение покинули председатель исламистского меджлиса Рафсанджани и два его ближайших сотрудника – Раджаи и Бахонар. Версия о Божьем промысле не вызвала бы особых сомнений (все в воле Аллаха!), не будь Рафсанджани основным соперником Бехешти.

Темна иранская политика, грани дозволенного в ней расплывчаты, ложь не считается грехом, взятие заложников и убийство входят в набор допустимых приемов, крови шииты не боятся. На кого возведена напраслина – то ли на Колахи, то ли на Рафсанджани – история, видимо, никогда не рассудит. Бехешти ушел в мир иной, Колахи исчез, Рафсанджани правит страной. Не погибни Бехешти, пожалуй, на свете не стало бы Рафсанджани».

Сюжет, как видите, закольцевался. Как в законченном художественном произведении, где все бывает разыграно по нотам – и роли расписаны, и место действия определено, и само действие исполнено по команде режиссера.

Кто был режиссером, Шебаршин только что назвал… Вернее, назвал еще много лет назад, когда была выпущена книга «Рука Москвы».

Удалось также выяснить, что бомба, которая унесла на тот свет Бехешти, была комбинированной – и фугасной, и зажигательной одновременно.

Была попытка взорвать и аятоллу Али Хуссейна Хаменеи. Он приготовился читать молитву на пятничном намазе – хутбу, перед молитвой дал интервью сразу нескольким корреспондентам. Один из корреспондентов оставил около Хаменеи небольшой микрофон.

Хаменеи приступил к молитве – причем имам ввел новые правила чтения этой молитвы: «имам джоме» (тот, кто читает проповедь, должен в левую руку взять винтовку с хорошо начищенным штыком, в правую Коран, и только потом приступить к делу).

Хаменеи так и поступил. Проповедь, полную проклятий «прислужникам империализма, врагам ислама и Ирана», он не успел закончить. Безобидный микрофон вдруг взорвался, огнем накрыло половину «правоверных», с великим почтением слушавших аятоллу. Хоть и было немало убитых, Хаменеи остался жив.

– Аллах не счел меня достойным шахадата, – заявил он, потупив глаза, а вскоре стал президентом Ирана.

А вот аятолле Дастгейбу повезло меньше. Он завершил хутбу и в сопровождении охраны двинулся к большой черной машине. Толпа зевак провожала его. Неожиданно от толпы отделился благочестивый юноша, протянул руки для объятия – так положено по старому персидскому обычаю, уклониться от объятий нельзя – грех. Теплое объятие закончилось взрывом – у парня под рубашкой к телу была привязана граната.

Список этот можно продолжить: в каждом иранском городе имеются погибшие, и счет им будет идти еще, наверное, долго.

Не стало президента Раджаи – «досрочно прекратил свои полномочия», не стало премьер-министра Бахонара и многих других – власть обладала свойством уничтожать людей, смотреть на происходящее можно было только с болью. Шебаршину, человеку, любившему и знавшему Иран, было больно.

Игорь Сабиров рассказывает, что работать тогда становилось все труднее и труднее. Молодые моджахеды – последователи Саадати – были уничтожены целиком. Вырублена была и партия «туде» – иранских коммунистов, а ее бессменный руководитель Нуреддин Киянури угодил в застенок.

Это был пожилой, начавший полнеть человек, передвигавшийся с трудом – чтобы сделать хотя бы маленький шажок, ему надо было опереться на палку, – связавший свою судьбу с Советским Союзом, который он по старинке называл Россией и был предан этой «России» безгранично.

Что же он получил взамен, какую награду за верную дружбу?

Получил обычное: Москва предала его. Как предала и многих, очень многих – Шебаршин еще напишет об этом – перо у него всегда было неплохое, и вообще он умел отличать литературу от нелитературы, потому и, уйдя в отставку, издал несколько хороших книг.

В одной из книг он перечислил имена людей, которых предала Москва, – причем Шебаршин очень деликатно заявил, что Москва не предавала друзей открыто, она просто-напросто забывала их. Так это произошло с Наджибуллой и Хонеккером, Живковым и Ярузельским, с сотнями других крупных деятелей, имевших международные имена.

Всегда у кремлевского начальства находился какой-нибудь близкий советник – знаток заморских лекарств или историк, ничего не сделавший в науке, но тем не менее получивший в награду (за что – за предательство?) диплом академика; такие советники сыграли свою черную роль в российской истории и заставили Кремль отвернуться от очередного верного друга.

Шебаршин правильно заметил:

– Опасно связывать свою судьбу с Москвой!

Но вернемся в Тегеран, к Игорю Сабирову, к резиденту нашей разведки Леониду Владимировичу Шебаршину, к опасной обстановке, сложившейся вокруг советского посольства.

Дело дошло до того, что человеку со славянской внешностью стало опасно появляться на улице. Дипломат, конечно, мог не появляться – сидя в кабинете, анализируя статьи, опубликованные в местных газетах, и сочиняя бумажки в Москву, он мог сутками не покидать посольство. Разведчику же такое не дано – не та профессия. Разведчик должен ежедневно выходить в город, встречаться со своими людьми, которых в этой службе называют «контактами», узнавать последние новости, делать выводы.

Поэтому посольство ежедневно покидали и Сабиров, очень похожий на перса – особенно если он отпускал бороду, – и двое его коллег: один по национальности был туркмен, второй – армянин; в темноте, ночью в город выходил и сам Шебаршин.

Ночные походы были особенно опасные – не дай Бог в темноте наткнуться на патруль стражей революции: шансов вернуться в посольство и вообще остаться живым окажется очень мало. Риск этот был огромный, но Шебаршин рисковал, выходил в город.

В пору войны Ирана с Ираком все иранские города покрывались мраком – ни одного электрического огонька. Если где-то неожиданно вспыхивал фонарик или зажигалась свеча, то по «объектам демаскировки» тут же начинал стрелять патруль. В городе поменьше Тегерана, наверное, и обстановка была попроще, а в Тегеране было сложно.

«Каждый день проводились встречи с источниками, – вспоминает Шебаршин. – В кромешной тьме кто-то из работников выходил в замерший город, ехал по пустынным улицам, шел пешком, отыскивал заветную дверь, за которой его ждал наш помощник, или поднимал в условном месте какой-то бросовый предмет – смятую сигаретную упаковку, старый молочный пакет – и извлекал оттуда предназначенное для него сообщение. Надо было не только убедиться в отсутствии наблюдения, но и не попасть на глаза патрульным стражей исламской революции или исламских комитетов. Время было такое, что патрули сначала стреляли и лишь потом спрашивали: “Кто идет?”».

Хоть и нельзя было Шебаршину в этих условиях выходить в город, а он выходил. Правда, не всегда все получалось гладко.

Как-то ему попалась идущая навстречу персиянка – гибкая, тоненькая, с книгами в руках: явно студентка. Одетая в серую, лишенную всяких форм накидку, из-под низко надвинутого – ниже бровей – платка поблескивали темные серьезные глаза.

А Шебаршин обходил посольскую стену, разукрашенную броскими надписями: «Марг бар Брежнев», «Марг бар шурави» и так далее – неведомые авторы требовали смерти Брежневу, советскому народу, Союзу и так далее; лозунги эти, повторяющиеся, пестрящие в глазах и способные замутить сознание, нанесены краской из баллончиков: черной, красной, синей… Придет время, и пора Хомейни, прозванного в народе Бутшеканом – сокрушителем идолов, останется в прошлом, а стену придется ремонтировать. Серьезно придется ремонтировать – краска-то ядовитая, проступает сквозь цемент, не говоря уже о простой известке или другой краске – например, светлой…

А девушка все ближе и ближе – маленькая, гибкая, худенькая, не девушка, а девочка. Школьница, но в руках много тяжелых книг, школьники столько книг не носят. Поравнявшись с Шебаршиным, она негромко спросила:

– Скажите, вы из этого посольства?

– Из этого.

– Объясните тогда, почему вы – социал-империалист?

Честно говоря, Шебаршин не ожидал такого вопроса – думал, что девушка начнет спрашивать, как устроиться на учебу в Москву или в Ленинград, как вообще можно поехать в Советский Союз – ни одно, ни другое, ни третье сейчас, увы, невозможно, – и он приготовился в мягких выражениях объяснить это юной персиянке – объяснить с доброжелательной улыбкой… Улыбка эта несколько мгновений не покидала лицо Шебаршина, хотя была очень неуместна.

– Почему вы социал-империалист? – прежним негромким, очень участливым тоном поинтересовалась девушка.

– Извините, – только и нашелся, что сказать ей, Шебаршин, и девушка, прижав к себе покрепче книги, двинулась дальше.

Такие вот случайные уколы разили сильнее, чем пространные газетные выпады. Иранцы по натуре своей очень доброжелательные люди – правда, до той поры, пока их не собьют с нормального пути и не уведут в сторону деятели типа Хомейни (а таких деятелей в Иране во все времена хватало с избытком).

Одной из главных ценностей для иранцев всегда являлась и является семья. В семье они получают воспитание, родители для них – святое понятие, особенно матери, никогда иранцы не будут громко говорить или смеяться при посторонних, не начнут выказывать обиду, даже если будут очень обижены. Не обращаются друг к другу на «ты» – только на «вы», и только так. Шебаршин наблюдал однажды, как два иранца отчаянно ссорились друг с другом, дело дошло почти до драки, оба размахивали кулаками, но обращались они один к другому на «вы». Было немного смешно и одновременно грустно, но что было, то было.

Если иранец повстречается с кем-то на дороге, то обязательно пропустит, независимо от того, на колесах он находится или на своих двоих топает в ближайшую лавку за керосином. Иранец никогда не сделает так, чтобы кому-то было неудобно, обязательно склонит голову перед человеком, старшим по возрасту – старших здесь почитают также, как и родителей.

В общем, есть некоторые тонкости, которые обязательно надо знать. Шебаршин их знал.

Например, здесь строжайше запрещено здороваться за руку с женщинами – наверное, это способно вызвать острейший выступ ревности у близкого мужчины… И так далее.

Но чтобы вот так, на улице, какая-то девчонка смогла уколоть… Нет, ни Шебаршину, ни его товарищам по резидентуре это не было понятно. Ну, хоть убей Аллах всех мужиков в советском посольстве, вместе взятых, это не поддавалось осознанию. Неужели хомейнистская пропаганда сумела так сильно задурить головы здешнему народу? Наверное, это так.

Сам Хомейни был Шебаршину понятен, он досконально, до косточек проанализировал эту личность и обстоятельно описал, отметил его черты – очень сильную волю, последовательность в достижении цели, ярую приверженность идее, ради которой тот способен был пустить под нож сотни тысяч, миллионы человеческих голов, легко вырубить вообще половину Ирана. «Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву все человечество», – отметил у себя в дневнике Шебаршин.

При этом у имама – спокойный здоровый сон, непреходящее желание читать своим соотечественникам молитву, наставлять их уму-разуму, – он может даже пошутить, только от шуток этих почему-то становится холодно и по коже бегут мурашики. Не ест мяса.

Время от времени у Хомейни болело изношенное сердце, но каждый раз он одолевал хворь, хотя слухи о неожиданной смерти Хомейни регулярно потрясали Тегеран. Москва тут же требовала от Шебаршина подтверждения. Подтверждения Шебаршин дать не мог, что и излагал в своих шифровках.

А однажды, после того, как полуграмотный Хомейни произнес знаменитую фразу, которую вряд ли от кого услышал и тем более – вряд ли прочитал, скорее всего, додумался до нее сам, – «слухи о моей кончине сильно преувеличены», – Шебаршин вставил эту цитату в шифровку, естественно, раскавычив ее. Москва отнеслась к мрачному юмору неодобрительно и ничего не сказала тегеранскому резиденту, хотя всякое могло быть.

Неужели этот человек мог задурить голову целой стране, умной, культурной, с глубокими историческими корнями?

Мог. И сделал это очень успешно. Иначе вряд ли молоденькая девчонка смогла бы дерзить человеку старше себя, по тем же иранским канонам…

Игорь Сабиров рассказал, как они с Шебаршиным наблюдали почти средневековую картинку: хомейнисты вручали двенадцатилетним пацанам автоматы Калашникова и говорили при этом, назидательно вздергивая руки над собой:

– Это ключи от рая, а теперь, правоверный, иди в бой!

И двенадцатилетний паренек шел в атаку на иракские позиции. И, естественно, погибал, сжимая «ключи от рая», погибал в первой же атаке. Шансов вернуться живым у него не было одного.

Только у иранцев хомейнисты могли придти к какому-нибудь несчастному отцу, потерявшему на фронте единственного ребенка, и сказать ему:

– Мы поздравляем вас с гибелью сына. Он умер во имя Аллаха.

Сабиров говорил с оправданной горечью, что у них в резидентуре складывалось невольное впечатление: всякий иранец, родившись, желал умереть.

Такими Иран и иранцев сделал имам Хомейни. Не может быть, чтобы они были такими от рождения, – это противоестественно.

Сотни раз в те непростые месяцы, в те годы сотрудники резидентуры покидали посольство – несмотря на славянскую внешность, – а уж что касается сотрудников, не имевших такой внешности, того же Игоря Сабирова, то счет был четырехзначным, шел на тысячи.

Такова была работа, и ее надо было выполнять. Сотрудников советского посольства, да и не только сотрудников – в Иране продолжали работать советские специалисты, контракты есть контракты и их надо выполнять, – иранские спецслужбы не выпускали ни на минуту из поля своего зрения. Если кто-нибудь выходил из посольства, к нему тут же пристраивался хвост из нескольких человек. Были засечены случаи, когда одного посольского сотрудника или работника советской компании, выполнявшей контракт, пасли целых три бригады – наружное наблюдение в Тегеране было очень сильным, – и Шебаршину и Сабирову и тем, кто находился рядом с ними, приходилось очень здорово ломать головы, составляя комбинации отрыва от наружки.

Техническое оснащение этой службы было сильное, просто превосходное: оно досталось хомейнистам от шаха, от его служб. А шаха довольно охотно снабжали техникой американцы, израильтяне, турки.

Очень сложно было проверяться. Есть такой термин в разведке – «проверяться». Когда работник резидентуры идет на встречу с агентом, то должен придти к нему чистым, без хвоста, иначе он просто-напросто завалит своего помощника… На всякую проверку отводилось ни много ни мало – два часа. Два часа надо мотаться по городу, отрываясь от наружного наблюдения, заходить в магазины, сквозными переулками ускользать от топающих следом людей с напряженными потными лицами – они ведь тоже профессионалы, тоже стараются не делать просчетов, – врезаться в толпу, смешиваться с ней, а потом делать резкий бросок в сторону, иногда вообще разворачиваться на сто восемьдесят градусов и идти навстречу пасущей тебя бригаде и так далее.

И страховки надежные придумывали, и эфир прослушивали, и двойников посылали… В общем, все это было, было, было – все делалось для того, чтобы обеспечить безопасность сотрудника резидентуры, и еще более – безопасность агента.

Сабиров ходил на встречи очень часто. Язык персидский он, повторюсь, знал великолепно, внешность имел – не отличишь от коренного жителя Тегерана или какого-нибудь провинциального Кереджа, и манеры были те же, и неспешные продуманные движения… Но вот закавыка – как обмануть наружку?

Очень часто Игоря вывозил из посольства на своей машине сотрудник резидентуры Владимир Кузичкин – невзрачный малый, всегда готовый услужить, – собственно, Сабиров на него никогда и внимания не обращал, хотя обратить, честно говоря, надо было бы. Посол Виноградов, человек опытный, с наметанным глазом, например, обратил, так что Леониду Владимировичу пришлось защищать своего сотрудника. А как же иначе!

Хорошо, принадлежали они к разным ведомствам, не то бы Кузичкин давно отправился в Москву, к себе на кухню, гонять с супругой чай.

Кузичкин был этаким сотрудником на подхвате, хотя, как и все сотрудники резидентуры, знал, конечно, много. И что самое плохое, знал в лицо некоторых агентов – иранцев.

В городе, где-нибудь на закрытом повороте, он скорехонько высаживал из машины Игоря и ехал дальше, а Сабиров начинал кропотливую проверку: нет ли хвоста?

Через несколько часов Кузичкин подхватывал Сабирова в условном месте, либо Игорь добирался до посольства самостоятельно. Такова была технология работы.

В посольстве на «пульте управления» оставался Шебаршин, ему ни в коем случае нельзя было терять из виду разведчика – ни на минуту, ни на секунду.

Из города Сабиров всегда приносил много материала, причем все держал в памяти – и цифры, и факты. Так что главную опасность для него представляла не наружка, которая могла в любую секунду навести на него стражей революции, а штука очень и очень простая – как бы чего не забыть. Особенно это дело касалось цифр – ведь записывать ничего было нельзя.

Игорь просил Кузичкина:

– Слушай, Володя, я тебе сейчас скажу несколько цифр, ты запомни их, пожалуйста, а потом, когда я буду составлять отчет, ты мне продиктуешь.

Кузичкин отрывал руки от руля и вскидывал их над головой:

– Нет, нет, нет! Ты сам все вспомнишь, все до последней цифири, как только начнешь писать отчет! – всегда отказывался наотрез, ни разу не помог Сабирову.

Отчеты всегда писали по горячим следам, пока все еще было свежо в голове, никогда не оставляли на завтра, – иногда сидели до глубокой ночи, но пока не готов был отчет, из-за стола не поднимались. Шебаршин все время находился рядом, помогал, если помощь была нужна, заваривал для подчиненных чай и нисколько не чувствовал себя ущемленным – великолепный был человек.

Москва продолжала требовать свежих сведений: желательно, чтобы шифровки приходили каждый день.

Все дело в том, что на Старой площади была создана специальная комиссия Политбюро ЦК КПСС по Ирану во главе с самим Брежневым (в комиссию входил Юрий Андропов – председатель КГБ, Борис Пономарев – секретарь ЦК по международным делам и Дмитрий Устинов – министр обороны страны, Маршал Советского Союза). Комиссия собиралась постоянно, анализировала ситуацию в соседнем Иране, и всякий новый материал немедленно ложился ей на стол.

Вот еще почему постоянно трясло резидентуру в Тегеране, возглавляемую полковником Шебаршиным.

Как-то в один из выходов Сабирова в город сложилась критическая ситуация.

Вначале все шло нормально, потом район неожиданно оцепили стражи революции, оцепление было очень плотным, и Игорь не сумел вернуться в посольство.

В посольстве немедленно была поднята тревога. Что случилось? Стали прорабатывать все версии, которые только могли придти в голову, начиная от самой благополучной, предполагающей легкий исход, кончая самой тяжелой, горестной… В работу включился консульский отдел посольства, советники – была уже подготовлена нота протеста МИДу Ирана, когда Сабиров вернулся. Произошло это уже глубокой ночью.

Можно было только предположить, что тогда ощущал Шебаршин, каково ему было в те часы, что он перемог и передумал.

Когда суматоха улеглась, Шебаршин скомандовал:

– А теперь за стол! Пора работать! – надо было составлять очередное донесение в Москву: там эту шифровку ждали. Хотя Шебаршин мог бы предложить по стопке, но он не захотел нарушать законы страны, в которой пребывал.

Часто Сабиров попадал в армейские облавы. В армию, на войну с иракцами не хотел идти никто, ни один человек, поэтому специальные армейские части набрасывали сети на целые районы и выуживали оттуда разную рыбеху, сортировали ее. Почти всю отсортированную добычу отправляли на фронт.

Ускользнуть от армейской облавы было очень сложно. Когда Сабирова задерживали, он доставал из кармана удостоверение:

– Я сотрудник советского посольства.

Случалось, что книжицу эту брал какой-нибудь сорбоз в малом чине и небрежно рвал на куски.

– Такое удостоверение можно купить за несколько туманов на любом рынке Тегерана. Не дури голову, парень, иди служить! – за этим заявлением следовал увесистый удар прикладом в спину…

В общем, всякое случалось с Сабировым и его коллегами по резидентуре, иногда казалось, что вообще нет никакой надежды на возвращение в посольство, ни одной щелки в ситуации, но все равно выход в конце концов находился.

Такого пресса, который работники советского посольства ощущали в те годы, не было никогда. При этом все сопровождалось проявлениями крайней враждебности, агрессии, опасность сотрудники ощущали даже ночью, во время сна, за посольскими стенами и перегородками, поставленными в коридорах.

Откуда все это взялось в иранцах, которых Шебаршин всегда прекрасно понимал, относился с уважением и нежностью, считал народом высочайшей исторической культуры – все это было в людях – и вдруг: «Марг бар шурави!».

В стране в это время, повторюсь, работало две тысячи наших специалистов – строители, нефтяники, газовики, монтажники электростанций, агрономы, врачи; вся необходимая помощь Ирану, вся «гуманитарка» шла через Советский Союз, через нашу границу. Более того, Иран продавал свою нефть, запрещенную для продажи, через Советский Союз, и, несмотря ни на что, иранские власти постоянно подавали команду «Фас!», науськивали толпу на людей с красным «серпастым и молоткастым» паспортом.

Никто не знал, когда эта травля закончится. За безопасность советских специалистов также приходилось отвечать Шебаршину.

Часто случалось, что специалистов наших пытались вербовать – занимались этим в основном переводчики. Люди приходили к Шебаршину, рассказывали, какая напасть свалилась на них, так что сотрудники резидентуры хорошо знали, кто из переводчиков «чистый», а кто «замаранный» – получает деньги в кассах местных спецслужб.

Людей, не поддавшихся вербовке, приходилось немедленно вывозить из Тегерана, иначе иранская контрразведка ни перед чем бы не остановилась, уничтожила бы их…

 

Холодно было в Тегеране даже в самую жаркую пору, когда солнце расплывалось по всему небу, во всю ширину и исчезали тени – теней просто не было.

Шебаршин любил Тегеран, этот древний город, наполненный запахами веков, лютого зноя, перекаленной земли, старых книг, нетускнеющих золотых изделий и местных благовоний, любил бродить по узким улочкам и очень страдал, когда этого нельзя было делать.

Особенно он любил бывать в книжных лавках. Собственно, таковых в городе было немного, и Шебаршин считал, что «у каждой книжной лавки в Тегеране свое неповторимое лицо и свой характер, этим они похожи на людей». Лучшие книжные лавки, по его мнению, находились на улице Манучехри.

Манучехри – сугубо торговая улица, известна она была не только в Тегеране, а, наверное, во всем Иране. Чего тут только не было! Древние монеты и медные лампы – волшебную лампу Аладдина тоже можно купить здесь, массивная, капитально сработанная мебель, произведенная еще в девятнадцатом веке, и столы, одежда и роскошные ветхие скатерти, фанерные чемоданы с клеймами Парижа и Лондона и резные каменные печатки, которыми на ткань наносили рисунок… Чего тут только не было! Тяжелые серебряные браслеты, украшенные сложными узорами из перламутра, старые пеналы для каламов, латунные и медные расписные шкатулки, блюда с позеленевшей чеканкой, которым насчитывалось не менее двухсот лет, флаконы для ароматных жидкостей из чистейшего хрусталя, и ковры, ковры, ковры… Некоторым из ковров было по сто пятьдесят – двести лет, а выглядели они так, будто только вчера их сняли со станка. Загадочный, ни с чем не сравнимый старый мир, на который Шебаршин всегда смотрел с восторгом.

Здесь же – напротив парадного входа в английское посольство на перекрестке улиц Манучехри и Фирдоуси – работали менялы – их было много, но никто их не трогал, хотя курс, по которому менялы предлагали «ченч», был не то чтобы завышенный, он был просто-напросто грабительский. Сажать бы этих менял в кутузку. Но тем не менее у менял можно было купить и фунты, и доллары, и рубли советские, и настоящие золотые монеты, не только персидские, а и английские, французские, голландские… И что интересно – случаи обмана здесь не были зафиксированы. Небрежно отлитую из мотка проволоки медяшку вместо настоящей монеты здесь не подсовывали. Как и не подсовывали броскую на вид бранзулетку вместо подлинного золотого украшения. Не обманывали и в каменьях. В Иране не принято обманывать.

И внешним видом своим менялы отличались от прочей торговой публики – одеты они были очень тщательно, как настоящие банкиры, иногда даже – с иголочки, по-европейски, вели себя независимо, никого и ничего не боялись. Всякие революции, бесчинства стражей, голод, толпы погромщиков, затемнения по вечерам – Тегеран боялся налетов иракской авиации, шла война, – прочие хитросплетения жизни они считали обычной нелепицей. Шебаршин так и написал впоследствии: «Менялы смотрят на всю происходящую вокруг нелепицу без трепета, есть у них какой-то свой ангел-хранитель, берегущий и от бунтовщиков, и от властей. Кажется несведущему, воспитанному в другой традиции иностранцу, что вот-вот взревут мотоциклы, зазвенят разбитые лотки и витрины, налетевшие молодчики соберут сокровища в кожаные мешки, пока их сообщники держат под дулом автоматов перепуганных, дрожащих менял и случайных прохожих. Или же, думается чужестранцу, появятся строгие молодые бородатые люди, тоже с автоматами, вежливо, но твердо попросят спекулянтов-менял проследовать в автофургон с решетками на окошках, а лотки опечатают и бережно перенесут в надежные места для составления описи. Ошибка! Ошибка! Плохо знаете Иран! Исчезают товары, исчезают люди, жизнь становится суше, тяжелее, тревожнее, но золото поблескивает на зеленом сукне, и радугой переливаются вееры банкнот на перекрестке улиц Фирдуоси и Манучехри…».

Никто никогда этих людей не тронет. Шаткой оказалась власть шаха – слетел правитель, а менялы остались; укатилась в никуда вместе со своими творцами первая иранская революция, очень короткая, названная антишахской, а менялы как были, так и остались на своих местах; пришли жестокие хомейнисты – тоже считающие себя революционерами, – перевернули вверх дном всю страну, перешерстили Тегеран вдоль и поперек, но менял не тронули… Ни одного. Словно бы люди эти были некой неприкасаемой кастой.

Следом за конторами менял на улице Манучехри располагались ковровые магазины. Персидские ковры славились на весь мир. Они относились к таинственным предметам детства Шебаршиных, одно только сочетание двух простых слов «персидский ковер» рождало некую магию, колдовской восторг внутри, и в тесной комнатушке, расположенной на втором этаже старого деревянного дома, кособоко смотревшего на Четырнадцатый проезд Марьиной Рощи, мгновенно возникал сказочный свет, завораживал Леньку Шебаршина…

Тогда он еще не знал, что будет работать на земле, среди мастеров, которые эти ковры ткут. Не знал, правда, и другого: что потомки этих мастеров будут крушить дом, в котором он жил в Тегеране, исторический зал, где было принято решение, изменившее судьбу мира, будут крушить само время… Ослепленные люди страшны, это Шебаршин познал как никто другой, очень хорошо – на себе познал, вот ведь как.

Раньше ковры покупали в основном иностранцы, покупали охотно – в любом европейском доме персидский ковер – это мечта; но хомейнисты вымели из страны иностранцев – уехало ни много ни мало триста тысяч человек. А это были в основном люди небедные, с туго набитыми кошельками, их присутствие в Тегеране сказывалось на уровне жизни не только Тегерана – едва ли не всей страны.

Обнищали с отъездом иностранной «гвардии» и антиквары – некому стало продавать редкости, отмеченные печатью времени, магазинчики антиквариата опустели, предметы, которые охотно брали в руки, передавали друг другу, из-за которых отчаянно торговались, покрылись пылью. Грустно делалось при виде пустых антикварных лавок.

Когда Шебаршин проходил мимо них, обязательно вспоминал широкий торг, проводимый в первые месяцы царствования хомейнистов: исламисты по дешевке распродавали имущество шахского двора, правда, старались отдавать его в руки своих людей.

За малые деньги можно было купить предметы по-настоящему бесценные… Один яркий пример: некий шустрый деятель купил скрипку Страдивари всего за четыреста долларов. Через некоторое время он продал ее в Нью-Йорке за… полтора миллиона зеленых.

Подобным же образом обошлись и с остальным царским имуществом.

Отдохнуть душой можно было только зайдя в книжную лавку. Одна лавка привлекала Шебаршина особенно – лавка Ноубари. Все на той же улице Манучехри. Ноубари – Шебаршин описал его так: «кругленький, длинноносый старик в черном пиджаке и традиционной персидской шапке пирожком из черного каракуля, с легким акцентом говорит по-русски», – когда-то, еще в тридцатые годы, жил в СССР, в Кировабаде, имел двойное гражданство, советское и иранское.

Потом наступили времена, когда иметь двойное гражданство стало нельзя, нужно было оставить у себя один паспорт, и Ноубари советскому паспорту предпочел иранский.

По-русски Ноубари говорил с небольшим акцентом:

– Пажаласта, заходите! Смотрите! За просмотр денег не берем, выбирайте!

Несколько картонных ящиков с книгами у него обычно бывали выставлены на тротуаре, изредка прохожие останавливались, рылись в них, да еще у дверей лавки наподобие колонн были выстроены высокие стопки книг – такие высокие, что к ним боязно было прикасаться – могли завалиться. Поскольку Ноубари читал только на фарси, то одна колонна книг состояла из томов, написанных на фарси, вторая – на всех прочих языках: тут были и французские книги, и английские, и немецкие, и русские, – словом, всякие.

С улицы было видно, что лавка у Ноубари полностью забита книгами, они были беспорядочно свалены в груды, в углах лавки груды выросли до самого потолка. Шебаршин разобрал все книги на тротуаре, переложил из ящика в ящик, потом перебрал колонны, пару книг отложил, щедро заплатил за них и начал с вожделением поглядывать на нутро лавки, на книги, находящиеся там, – очень хотелось попасть туда, перебрать небрежно сложенные тома, понюхать, чем пахнут старые, ломкие от времени желтые страницы.

Но Ноубари не очень хотел пускать туда гостя, непонятно даже, чего он боялся, – то ли того, что русский книгочей найдет там запрещенную литературу, то ли того, что небрежный беспорядок, царивший в лавке, он превратит в порядок, а это было старику не по нутру…

В общем, Ноубари сопротивлялся. Шебаршин, пришедший в лавку во второй раз, в третий, в четвертый, всякий раз уносил купленные книги, то есть он постепенно становился постоянным клиентом Ноубари. Потерять такого клиента нельзя – мигом перехватят, на улице Манучехри букинистических лавок несколько. Поразмышляв малость и почесав темя под каракулевым пирожком, старик решил впустить покупателя внутрь лавки – пусть поковыряется в завалах.

– Пажалста, заходи, гаспадин!

Позже Шебаршин написал следующее.

«Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет – желтую слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого потолка, рухнувший под тяжестью стол в середине этого склада (всего в нем квадратных метров пятнадцать-шестнадцать), книжная залежь на полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари – жадюга и старьевщик по натуре. Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры, половинка нового плаща, изношенные брюки и один ботинок, пара сломанных стульев, окаменевший кусок лаваша (он пролежал около двух лет, я специально следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро».

Шебаршин дал точный портрет старой книжной лавки, насквозь пропахшей пылью, бумажным рваньем, мышами, столярным клеем, которым раньше обрабатывали корешки тяжелых толстых книг; ощущал он себя в этой лавке, среди завалов, как рыба в воде. Только вот пыли было слишком много – мелкой, будто мука, какой-то едкой и очень противной. Шебаршин лишь посмеивался над собой, говоря, что «входил в лавку довольно респектабельного вида человек, а через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного цвета кожи личность».

Результаты раскопок, как он потом признавался позже, были незначительными, даже разочаровывающими, а вот процесс… Процесс захватывал по-настоящему. Шебаршин готов был отказаться даже от хлеба – перетерпеть это, лишь бы покопаться в книгах. Ах, какое это было блаженство! Его, кажется, и сравнить нельзя было ни с чем.

Книги были сухие, бумага потрескивала, от времени она стала ломкой, горела, как порох – патроны можно было набивать, и зимой была опасность: вдруг груды книг загорятся? Полыхать будут так, что ни покупатели, ни сам почтенный господин Ноубари не успеют выскочить на улицу.

Все дело в том, что Ноубари хранил керосин не только в закрытых канистрах, но и открыто – в ведрах; керосин был товаром редким, очень нужным, поэтому, если уж удавалось запастись им, то заполнялись все емкости, что имелись, и не только канистры – Ноубари готов был налить керосин даже в казан, в котором обычно варил плов…

Весь добытый запас он держал в лавке, среди книг. Когда было особенно холодно, он прямо среди полупудовых томов ставил керосинку, врубал ее на полную мощность. Шебаршин тогда обязательно делал прикидку, как лучше будет покидать помещение, если вдруг вспыхнет огонь. Очень часто приходил к мысли, что не успеет добежать до двери, но все равно азарт книгоискательства был сильнее всех опасений, вместе взятых.

Вторая книжная лавка, в которую Шебаршин заглядывал также очень часто, располагалась на той же улице, ведомой каждому тегеранцу Манучехри. Владел этой лавкой исфаганец Пазуки – «настоящий перс», как охарактеризовал его Леонид Владимирович, – «хитроват, словоохотлив, разумен, любознателен, вежлив, предупредителен».

Родной брат Пазуки командовал гарнизоном исламских стражей в небольшом курдском городке Ошновие, сам Пазуки принадлежал к тем, кто изо всех сил поддерживал непутевую хомейнистскую власть и при всяком удобном случае готов был оказывать ей услуги. Шебаршин это хорошо знал, как знал и то, что при случае Пазуки готов будет отволочь его в первый же околоток, но это не мешало покупать у исфаганца книги, тем более что плату за них тот взимал не самую великую.

Пазуки был всегда приветлив. Когда Шебаршин появлялся у него, Пазуки обязательно предлагал ему стаканчик чая – приторно-сладкого, густого, если окунуть в чай палец и приложить к носу, то палец обязательно приклеится так, что не оторвешь. Но очень скоро Пазуки перешел на чай с сахаром вприкуску: в Тегеране происходили большие перебои с поставкой продуктов… И все благодаря горластой и очень разбойной исламской революции.

В ответ Шебаршин, как правило, предлагал американскую сигарету «Уинстон», хозяин же вежливо морщил лицо – не принимал ничего американского… Настоящий революционер!

Хоть и приходилось раскапывать завалы и перекладывать с места на место никому не нужные кипы брошюр с изображением автомата, окровавленного кулака и полумесяца – их в каждой лавке был перебор, – горы учебников и старых технических справочников, и изрядно попыхтеть при этом, но это стоило делать: иногда попадалось что-нибудь дельное. Порою очень даже дельное – например, книги по истории Персии, воспоминания и путевые заметки Корда, Косоголовского, Краснова, Лошницкого, Медведева, Смирнова, одно из первых изданий «Семи столпов мудрости» Лоуренса, томики Олдингтона, который Лоуренса не переносил на дух… Читать все это было весьма интересно. Шебаршина вообще интересовало все, что касалось прошлого страны, в которой он пребывал, как интересно было отыскать истоки психоза, свалившегося, будто чума, на интеллигентных иранцев. Интересно было и другое – вычислить, угадать: чем все это кончится?

Шебаршин считался у себя на службе очень толковым аналитиком, способным просчитывать чрезвычайно сложные ситуации и делать верные выводы, не ошибаться.

Ах, какой это дивный запах – запах старых книг! Шебаршин понимал: когда будет умирать, то в числе хороших вещей (эпизодов, предметов, историй, встреч и так далее), имевших место в его жизни, обязательно будет вспоминать время, проведенное в книжных лавках Ноубари и Пазуки.

Ноубари тем времен куда-то пропал, его место занял младший сын, юноша настороженный, неразговорчивый, в чем-то похожий на отца, а в чем-то полная его противоположность. Шебаршин спросил у него: а где отец?

В ответ сын лишь молча приподнял плечи. Шебаршин понял: скорее всего, старик уехал куда-нибудь к родителям в деревню – время сейчас неторговое, книжки даже в торговые времена, когда все шло с лету, были товаром неходовым – заработка нет, так чего же пожилому человеку делать в холодном, далеком от сытости городе?

Сын произвел в лавке кое-какие перестановки, часть книг, любимых стариком, загнал в дальний угол, часть, напротив, выставил на передний план, часть вообще выставил на асфальт, были у него на этот счет какие-то свои соображения, а какие именно, никто не знал – парень предпочитал больше молчать, чем говорить.

Шебаршин время от времени появляясь в лавке, спрашивал: где же отец?

Сын в ответ лишь пожимал плечами, но однажды произнес односложно:

– Скоро будет.

Появился Ноубари месяцев через шесть после этого разговора – похудевший, со скорбно опущенным носом и потухшими черными глазами, испуганно оглядывающийся на каждый слабый шорох. Теперь он стал торговать меньше, много меньше, чем раньше, больше сидел на раскладном стульчике у дверей своей лавки и перебирал четки. Шебаршин обрадовался, увидев его, прижал руку к груди в знак приветствия, Ноубари начал затравленно озираться.

Изменение было таким сильным, что не обратить на него внимания было невозможно, и Шебаршин, естественно, поинтересовался, что произошло.

Оказывается, исламские власти упекли владельца книжной лавки на целый год в тюрьму, – за что именно, он так и не признался Шебаршину, всякий раз замыкался, уходил в себя и еще ниже опускал свой низко висящий нос. Скорее всего, он неосторожно прошелся по поводу порядков той поры, и это было тут же донесено до ушей местного исламского комитета.

Шебаршин вспомнил, что даже в парикмахерской, расположенной неподалеку от лавки Ноубари, висит плакат «Просим уважаемых клиентов не говорить о политике», и не стал больше ни о чем спрашивать.

Через некоторое время исчез и Пазуки. Шебаршин зашел в лавку, а там вместо хозяина уже сидит какой-то до макушки заросший обезьяньим волосом уголовный деятель, совсем не похожий на книготорговца, в носу ковыряется.

– А где господин Пазуки? – поздоровавшись, спросил Шебаршин.

Деятель перестал ковыряться в носу.

– Уехал Пазуки к брату, не понравилось ему тут.

Вот так.

При всем своем человеколюбии к одной категории людей Леонид Шебаршин относился с безграничным презрением, с брезгливостью – к предателям. Не воспринимал их ни в каком виде – ни в «вареном», ни в «жареном», ни в «копченом», ни в «вяленом». В Индии он столкнулся с резидентом военной разведки генералом Поляковым, подавшим своим подчиненным команду, которую иначе как странной назвать было нельзя, а потом повторявшим ее раз за разом: «С кагебешной резидентурой не делиться ничем, никаких сведений не давать»; позже – с Калугиным, которого предателем, может быть, назвать и нельзя, это не доказано, но он предал систему, в которой работал, своих товарищей, и это доказывать не надо. Сталкивался Шебаршин и с другими предателями «ниже ростом» и никогда отношения своего к ним не менял.

Потом оказалось, что предатель работал и в его рядах, под его началом, и это было ударом, от которого он чуть не попал в больницу.

Кто такой Кузичкин? Рядовой сотрудник, служивший вместе с ним в Иране, в небольшом звании, ничем не примечательный, доброжелательный, иногда эта доброжелательность превращалась в угодливость, и это было заметно; специалист не самый крупный – иногда Шебаршин защищал его перед послом Виноградовым, случалось и такое, об этом речь уже шла. Ведь кроме своей собственной работы всем сотрудникам, находившимся под крышей посольства, приходилось выполнять и общепосольские поручения… В том числе и Кузичкину. Вот тут-то и проявлялось внутреннее «я» Владимира Кузичкина. Как-то в резидентуре разрабатывали план спасения одного из советских специалистов. На того плотно насела иранская контрразведка и пыталась завербовать. Открыто, топорно, с угрозами – и человек этот, поняв, что попал в опасную ситуацию, приехал в посольство, где все рассказал.

Было понятно, что если он не поддастся на вербовку, иранцы его уберут – устроят дорожную аварию, отравят, просто нападут в темноте, подожгут дом, автомобиль и так далее – сделают что угодно и уберут, способов было много.

Шебаршин доложил об этой истории в Москву, там приняли оперативное решение: немедленно вывезти на Родину!

Специалиста спасли и вывезли – запутали иранскую контрразведку, агентов ее, которые сбились в один клубок и настолько плотно сидели на облюбованном «объекте», что того пришлось пристально охранять.

Операция завершилась успешно, а после нее в резидентуре устроили небольшую разборку ситуации и пришли к выводу, что надо бы устроить проверку – такая нехорошая история может произойти не только со спасенным специалистом.

После разборки остались попить чая, покурить, просто поговорить – не всегда ведь случались свободные минуты, когда все собирались вместе, – и Кузичкин неожиданно ляпнул такое, на что Сабиров невольно обратил внимание.

В ответ он только головой покачал и произнес без всякой задней мысли шутливым тоном:

– Тебя, Володь, тоже бы неплохо проверить…

Кузичкин вначале вспыхнул, потом побледнел и покинул кабинет, даже не допив чай.

А Сабиров и мысли не мог допустить, что Кузичкин есть самый настоящий предатель и предателем стал уже давно. И понимал предатель, естественно, что, сколько веревочке ни виться, конец все равно обнаружится. Предатель будет раскрыт. Кузичкин, видимо, что-то почувствовал, а может, просто сдали нервы, и он решил бежать… Либо хозяева его, англичане, решили вывести своего подопечного из игры.

На этот вопрос может ответить только сам Кузичкин, но жив ли он либо переселился на вечную квартиру, никто не знает.

Одно время он пил, сильно пил, находясь в одиночестве в чужой стране, в незнакомом городе, и эти сведения доходили до Москвы, но потом и они перестали доходить: Кузичкин как сквозь землю провалился, обратился в обычную дыру.

Но, как ни странно, за год до его исчезновения из Тегерана неведомые силы – скорее всего, англичане, имевшие в Иране мощную агентурную сеть, – разыграли оперативную комбинацию.

Всякий резидент, особенно если он находится в крупной стране, имеет двух заместителей: один по ПР – политической разведке, другой по КР – контрразведке. Так вот, замом у Шебаршина по ПР был толковый сотрудник, настоящий оперативник – Владимир Гурский.

На одном из приемов Гурский познакомился с обаятельным иностранным бизнесменом – фамилию его не буду называть, тем более что из этого знакомства получилось совсем не то, что замышлялось, – иностранец дружелюбно относился к Советскому Союзу и мог стать полезным помощником. Не обязательно в Иране.

Все это было проанализировано, тщательно взвешено, оценено, и сделан вывод: знакомство может быть очень полезным, и контакты с бизнесменом надо продолжать.

Лиловым темным вечером – а вечера в Тегеране бывают именно лиловыми, печальными, насыщенными запахами распускающихся ночных цветов, – Гурский ушел на встречу с бизнесменом. Домой Гурский должен был вернуться в десять часов вечера – так было договорено.

Но в десять он не появился, не появился и в одиннадцать, и в двенадцать… Что-то с ним произошло, но что? Что именно?

Сотрудники резидентуры пребывали в тревоге. На случай исчезновения оперативного сотрудника разработана целая схема действий, каждый знает свою задачу… Тревожной была та ночь, тяжелой – наверное, не менее тревожной и тяжелой, чем пора, когда беснующаяся толпа громила посольское здание.

Гурский появился поздно ночью, спокойный, бледный, с усталым лицом. Немного отдышавшись, он рассказал, что произошло.

Когда он приехал к бизнесмену, то ничего тревожного возле дома, где тот жил, не заметил. Народу вокруг было очень мало. Впрочем, один человек, молодой, с резкими манерами, все-таки заставил обратить на себя внимание, но Гурский, немного поразмышляв, решил, что вряд ли этот парень имеет отношение к наружному наблюдению, и вошел в дом.

Кстати, по поводу наружки Шебаршин заметил следующее: «Надо сказать, что сотрудники наружного наблюдения, “растворяющиеся” в толпе, уверенно чувствующие себя за рулем автомашины, часто приобретают неестественную манеру поведения, оказавшись в пустынном месте. Они импровизируют, и не всегда удачно. Их выдает внутреннее напряжение».

Хозяин принял Гурского приветливо, но обмен любезностями продолжался недолго – в дом ворвались горластые люди, грубо прооравшие, что они являются сотрудниками местного исламского комитета. Гурского скрутили и доставили в протокольный отдел МИДа – сразу туда! – и после короткого допроса отпустили.

В посольство Гурский вернулся, как и бывает в таких случаях, невеселым. Шебаршин попытался его успокоить, но в ответ Владимир Гурский только грустно улыбался.

Наутро в посольство из МИДа пришла бумага: Гурский был объявлен персоной нон грата. Естественно, состоялся «разбор полетов», на котором сотрудники резидентуры пришли к выводу, что все случившееся – дело рук местной контрразведки: очень уж мешал ей Гурский – он знал обычаи, людей, в трудной обстановке ощущал себя как рыба в воде, на фарси говорил так же чисто, как и все жители Тегерана, а по-английски – как коренной обитатель Лондона. Но поделать ничего было нельзя, никакая дипломатия не могла Володе Гурскому помочь – будет только хуже…

Позже, уже через год, выяснилось, что это была хорошо продуманная комбинация для того, чтобы расчистить дорогу для другого человека, для повышения его – для Владимира Кузичкина. «Этим приемом, – заметил Шебаршин, – пользуются все контрразведки». Чем резче, круче, подлее, если хотите, проведен прием – тем лучше.

Но и у предателя служебный путь оказался недолог.

Произошло все, когда Шебаршин находился в отпуске и вместе с Ниной Васильевной отдыхал в санатории под Москвой. Санаторий тот прекрасный, тихий, с большим «дворянским» парком, в котором можно заблудиться, крутым взгорком, где внизу течет спокойная речка Лопасня, на гладкой поверхности воды утром обычно расплываются рыбьи круги, хотя рыбаков Шебаршин не встречал. Воздух там такой чистый и прохладный, что его хоть закупоривай в банки и продавай в Москве где-нибудь в людных местах, где невозможно отдышаться, а воздух плохой, как в зарешеченной и тщательно застекленной камере… Райский, в общем, подмосковный уголок. Тут можно и забыться, и душой обмякнуть, очиститься и вообще понять, что кроме работы существуют и другие, не менее приятные вещи.

На календаре было второе июня 1982 года. Среда. Интересно, как там обстоят дела в Тегеране, справляется ли с обязанностями Шебаршина его зам по политической разведке, оставшийся за резидента, все ли там в порядке?

Но вот какая штука, отчего-то здорово ныло сердце. Оно стало ныть еще сильнее, когда через три дня, в субботу пятого числа Шебаршина спешно вызвали в Москву.

Что же произошло?

День второго июня выдался в Тегеране жарким, солнце, кажется, заняло, по обыкновению, половину неба, от предметов совсем не было теней – не падали они; сами предметы, деревья, земля, строения делались какими-то прозрачными, акварельными, словно бы не имели плоти.

Несколько сотрудников посольства сели в машину и отправились на рынок, чтобы купить фруктов. Это делать было лучше всего рано, в утренние часы, пока еще на Тегеран не навалилась слепящая жара. Кузичкин поехал вместе со всеми, потолкался в рядах, купил пару килограммов абрикосов, еще чего-то, и вернулся в посольство. Ничего необычного в его поведении не было, и день тот, июньский, звонкий, также не был необычным.

Только вот какая штука – Кузичкин не вышел на работу. А это уже, пардон, нонсенс. Он должен был выйти обязательно, либо сообщить, где он, с кем он, все-таки сотрудник резидентуры – военный человек.

Проходит час, проходит другой – Кузичкина нет. Значит, что-то произошло с ним. Но что?

Поехали к нему на квартиру. Погода была – ну как золотая монета, нельзя было не обратить внимания, небо от солнца было золотым, будто в сказке – ни одного облачка. И цветы цвели, в том числе и синие, вызывающие особый восторг у русского человека.

Но было не до восторгов. Звонили, звонили в квартиру, не дозвонились, в ответ – молчание. Решили квартиру вскрыть. Вскрыли.

По всему было видно, что квартиру недавно убирали, совсем недавно. Одежда висела на месте, в лаковом гардеробе. В холодильнике – фрукты: купленные недавно абрикосы, черешня, насыпанная горкой в блюдо, крупная, сладкая… В Персии вообще всегда водились очень сладкие фрукты, будь они неладны. Следов же самого Кузичкина – никаких.

Осмотрели места, где могла стоять его машина – машины нет. Исчез автомобиль. И хозяин исчез. К вечеру стало известно, что Кузичкина видели в районе Базаргана, на границе с Турцией. Сделалось понятно – ушел.

Когда Шебаршина тревожным утром пятого июня вызвали в Москву и сообщили эту неприятную новость, Шебаршин даже зубы сжал до скрипа – он-то к Кузичкину относился хорошо, иногда, как мы уже знаем, и выгораживал перед послом В. М. Виноградовым. «Посол был более мудрым, более опытным, и, несомненно, более проницательным человеком, чем я, – с горечью признался позже Шебаршин. – Он распознал в будущем предателе нечто подловатое, точнее, чем я, оценил его грубость в отношении товарищей, угодливость в отношении начальников, то, что по-русски называется хамоватостью».

Начали разбираться в истории предательства Кузичкина и пришли к выводу, что случилось это едва ли не в студенческие годы этого человека, когда он находился на практике. Познакомился с некой миловидной англичанкой, и та очень быстро переманила его на свою сторону.

Впоследствии резидент нашей разведки в Тегеране Шебаршин написал следующее: «Связался с английской разведкой, продавал наши секреты, выдавал людей. Работал долго, за деньги. В 1982 году у него возникли подозрения, что мы ищем предателя. Раньше отмечавшаяся у него склонность к спиртному стала принимать недопустимый характер. Предателю трудно жить – он везде видит опасность, пытается заглушить страх алкоголем, теряет чувство реального и принимает паническое решение бежать. Бежать от опасности, бежать от брошенной в Москве матери, бежать от тяжело пострадавшей в автомобильной катастрофе жены, от преданного им дела, скрыться от собственной совести там, где все прошлое станет несущественным».

И Кузичкин бежал. Новые хозяева помогли ему – вручили новый английский паспорт на имя Майкла Рода, выдали также поддельную бумагу, разрешавшую выезд из Тегерана, а все дальнейшее было уже делом обычной техники. Кузичкин решил покрыть позором собственное имя – что ж, как всякий предатель, он имеет на это право, Господь с ним, но тень эта, мягко говоря, непривлекательная, упала на его товарищей, работавших рядом, – они-то в чем провинились?

Шебаршин не вернулся в санаторий, не смог, первым же самолетом вылетел в Тегеран: надо было спасать людей, которые на него там работали, помогали ему – хомейнисты ведь никого не пощадят, – выводить их из Тегерана, из Ирана… А Кузичкин заложил всех, всех до единого, кого знал. Одного только человека не тронул – Игоря Сабирова. То ли забыл про него в спешке, то ли вспомнил, как вместе с ним мыкался по холодным ночным улицам Тегерана, и ничего не сказал своим хозяевам.

Тем не менее Игорь Сабиров был вынужден одним из первых уехать из Тегерана вместе с семьей.

Все агенты, которые работали на Шебаршина, на советскую разведку, были выведены из Ирана – ни один человек не был оставлен без помощи, ни один не пострадал. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина: все люди, о которых хоть что-то мог знать предатель, были спасены.

Кузичкин раскрыл все контакты резидентуры с партией «Туде» – подпольной, дружественной, сотрудничавшей с КПСС, выдал всех подпольщиков, а значит – приговорил их к смерти.

Один из нелегалов двинулся по проверенному каналу за кордон, но уйти не сумел. Когда все возможности были исчерпаны, ни одной тропки, по которой можно было уйти, не осталось, он вернулся в Тегеран. Обошел кругом посольство, проверяя, где находятся посты стражей, а потом, недолго думая, перемахнул через стену.

Тут же с воем, со скрипом тормозов приехало несколько автомашин с контрразведчиками.

– На территорию посольства проник человек! Выдайте его немедленно нам!

– Это наш человек. Сотрудник посольства. Проверял лично, можно ли в случае беспорядков перелезть через стену…

Контрразведчики уехали ни с чем. Шебаршин прекрасно понимал, что за Кузичкина с него взыщут, так у нас принято – он был главным в резидентуре, отвечал за все, значит, должен ответить и за Кузичкина. В чем крылась вина Шебаршина? Он об этом сказал так: «Я должен был быть более бдительным, более проницательным, лучше знать своих подчиненных».

Этого было вполне достаточно для того, чтобы понизить в должности, в звании и вообще выгнать из партии. Все находилось в руках людей, которые исполняли роль судей.

Но самое плохое было в том, что Шебаршин чувствовал себя бесконечно униженным, ущемленным, у него после этого даже сердце стало давать сбои.

В те месяцы и указания из Москвы поступали не самые точные, скажем так. «Я испил до дна чашу унижения, когда отправился к поверенному в делах Англии в Тегеране Николасу Баррингтону для выяснения того, каким образом у Кузичкина оказался английский паспорт, – написал впоследствии Шебаршин. – Мне была понятна нелепость этой затеи, но кому-то в Центре пригрезилось, что англичане выложат мне всю правду. Это был один из тех глупых приказов, которые время от времени приходилось исполнять на протяжении всей службы в КГБ».

Естественно, ничего, кроме полной сочувствия иронии, Шебаршин не получил… Баррингтон даже пообещал связаться с Лондоном и все выяснить, внутренне же просто посмеивался над русскими.

Тем временем в Иране начали арестовывать руководителей «Туде», сданных Кузичкиным, обстановка накалялась, и Шебаршин получил приказ из Москвы – вернуться домой: несмотря на дипломатическую неприкосновенность, с ним просто-напросто могли рассчитаться.

Шебаршин собрал свои вещи – их было немного – и на машине выехал в портовый город Энзели, чтобы оттуда уже на советском теплоходе отплыть домой.

Настроение было плохим – хуже некуда, – подавленным, здесь было плохо, но и в Москве его вряд ли встретят словами благодарности за «профессионально выполненный долг». С другой стороны, он выполнил свой долг именно профессионально: попав в беду, вышел из нее с достоинством, людей сохранил, часть работы законсервировал… Человеку, который придет на его место, будет много легче, чем ему.

На дворе царил февраль – один из самых неуютных месяцев в календаре. В Иране, особенно на севере, в эту пору очень часто идет мелкий холодный дождь, небо тяжелое, темное, низкое, недоброе… И кто только выдумал этот худой месяц, какой человек? На улицах Энзели почти не было людей, возникали какие-то скорбные, согбенные фигурки, перебегали с места на место и исчезали: у этих людей была своя жизнь, у Шебаршина своя.

Залив Мурдаб был плотно забит рыболовецкими лодками, но самих рыбаков не было – время-то непромысловое. Было горько, так горько, что Шебаршин не мог справиться с собой. Вещи его были перенесены на теплоход «Гурьев», через некоторое время громадное судно, глухо постукивая могучим двигателем, спрятанным глубоко внутри, отчалило от берега.

Прощай, Персия! Сюда вряд ли уже удастся вернуться – не дано. Ни самому Шебаршину, ни сотрудникам его резидентуры. Впрочем, один человек все же вернулся, он оказался не засвечен – Игорь Сабиров.

Возникла острая ситуация, когда в Тегеран надо было послать подготовленного сотрудника, опытного разведчика, а такого человека под руками не было, и Шебаршин, будучи уже одним из руководителей разведки, после некоторых непростых размышлений сказал Сабирову:

– А что, Игорь, давай попытаемся закинуть документы, а? Посмотрим, какой будет результат? Вдруг проскочат?

Документы проскочили. Игорь снова вернулся работать в Иран.

Но это было позже, много позже…

 

Из дневника Владимира Гудева. Владимир Викторович Гудев – чрезвычайный и полномочный посол СССР и России, послом в Иране работал еще при шахе. В дипломатическом мире человек очень известный.

«Шебаршин Леонид Владимирович – это фигура для разведки хрестоматийная: именно таким должен быть работающий за границей разведчик. Есть резиденты, к которым послы относятся, скажем так, настороженно, есть резиденты, которым перестают доверять в силу тех или иных причин – и такое было, а есть резиденты, к которым относятся с огромным уважением и очень доверительно… Верят им, как и разведчики верят дипломатам, – все должно быть построено на взаимности.

Так вот, ни от одного из послов я не слышал, чтобы они хоть в чем-то, в малой малости не доверяли Шебаршину. Шебаршин был не просто разведчиком, а разведчиком-дипломатом. Таких профессионалов у нас немного, их, если хотите, можно по пальцам пересчитать.

С другой стороны, именно такая блестящая черта характера, как способность доверять, верить, помешала, наверное, Леониду Владимировичу разглядеть предателя Кузичкина. Есть поэтическое выражение: “Лицом к лицу – лица не увидать”: когда люди работают вместе, в одном пространстве лицом к лицу, локоть к локтю, понять зачастую трудно, а иногда и просто невозможно, кто есть кто…

Вот и получается, что один гнилой помидор способен испортить весь ящик. Такой след оставил и Кузичкин на всей резидентуре, работавшей в Тегеране.

В том, что произошло, Шебаршин не виноват нисколько, но отвечать пришлось ему. У нас как ведь повелось: у всякой беды должен быть виновник. Конкретный человек. И я очень жалею, что за прокол в тегеранской резидентуре заставили отвечать практически одного Шебаршина».

 

Но вернемся на борт теплохода «Гурьев». Каспий в зимнюю пору – явление не особенно радостное. Волны угрюмые, серые, какие-то плоские, но, несмотря на невеликость свою, заставляющие сильно трястись большой корпус теплохода; на угрюмом пространстве нет ничего живого – даже чаек, и тех нет. Пусто, одиноко, тоскливо.

И этот мелкий, просаживающий до костей дождик, беспрерывно падающий из низкого тяжелого неба, здорово допекал, от его звука не только зубы болели, но и голова…

А вот Баку встретил Шебаршина солнцем, бодрым шумом, чайками, заполнившими порт, на причале ожидал добрый, улыбающийся друг с букетом цветов в руках и бутылкой коньяка в кармане. Это был начальник разведотдела Вагиф Гусейнов – впоследствии он стал председателем КГБ Азербайджана.

Пожалуй, в первый раз за последние сутки Шебаршин почувствовал, что он не одинок.

«В дальнейшем мне пришлось неоднократно убеждаться, что в Баку у меня есть хорошие, надежные друзья», – отметил в своих записях Шебаршин.

Иранская страница была перевернута окончательно.