Книга: Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина (гроссмейстеры тайной войны)
Назад: Тридцатого марта 2012 года
Дальше: * * * * *

Глава, которая потребует продолжения

Эта книга была уже написана, оставалось только подчистить ее, убрать «неловкие» фразы, которые порой появляются помимо воли автора – ну словно бы рождаются сами по себе, – ликвидировать повторы, произвести общую редактуру и отнести рукопись в издательство.

Но материалы все поступали и поступали. От людей, которые знали Шебаршина, дружили с ним, были в чем-то согласны с его оценками жизни и мира, а в чем-то, наоборот, не согласны, спорили и мирились, имели общее прошлое и вспоминали его, строили планы на будущее, а потом общение их оборвалось – буквально разом, в один миг. В материалах этих все было отражено как в зеркале.

О Шебаршине много писал журналист Юрий Петрович Изюмов – особенно в горькие весенние дни, когда Леонида Владимировича не стало: и после ночного выстрела Шебаршина в себя, и через девять дней после трагедии, и на сороковины, когда душа человека окончательно отправляется в мир иной, остаются только книги, написанные им, дела сделанные, да память.

Недаром говорят, что умерший человек бывает жив до тех пор, пока о нем помнят живые.

Как только живые перестают говорить, забывают о нем, так человек перестает существовать – это закон.

Изюмова я знаю по «Литературной газете», в которой сам проработал довольно много лет, знаю также и то, что до «Литературки» он был помощником у человека, который немало сделал для столицы, для Москвы, – Гришина Виктора Васильевича – первого секретаря горкома партии, дважды Героя Социалистического Труда. Именно при Гришине москвичи перестали стонать: не хватает жилья, именно при нем мой дядя, фронтовой разведчик, приехавший с войны с семью ранениями, переехал из сырого подвала в Лаврушинском переулке в отличную двухкомнатную квартиру на Татарской улице и устроил новоселье, на котором, мне кажется, гуляла половина квартала…

Умер Гришин Виктор Васильевич, практически забытый, страдавший от безденежья – никаких капиталов на своем высоком посту он не нажил, – в сберкассе, когда стоял в очереди за пенсией. А ведь был он дважды Героем – имел две золотые звезды…

Надо отдать должное Изюмову, он не забыл о давнем своем шефе: я прочитал несколько очень толковых, очень честных его статей о Гришине.

Было это в ту пору, когда из Гришина делали некого партийного монстра, сгибавшего в баранку огромный город… А ведь это, к слову, случилось уже потом, при перекрасившемся члене горбачевского политбюро Ельцине, окруженном так называемыми демократами – вот они-то и постарались согнуть в баранку огромный город, а при мэре Попове Гаврииле Харитоновиче просто попытались растащить мегаполис по кусочкам. Не их заслуга, что это не удалось сделать до конца, – просто город оказался уж больно большой.

Писал Изюмов и о Шебаршине.

«Внешне он напоминал Джеймса Бонда в лучшем его актерском воплощении, – так охарактеризовал Шебаршина Изюмов, – статный красавец, при одном взгляде на которого понимаешь, что перед тобой человек незаурядный, даже особенный. Хотя скажи об этом Леониду Владимировичу, он бы наверняка обиделся. Я как-то в его присутствии похвалил английскую разведку. Реакция была мгновенная: “Очень средняя разведка. Но мастера саморекламы”. Сразу почувствовал себя профаном рядом с профессионалом высшей пробы. Но вот другую напрашивающуюся аналогию Шебаршин, возможно, не отверг бы: Зорге, каким он запомнился по фотографиям и фильму.

Для нелегальной работы Шебаршин не подходил: слишком колоритен, сразу бросается в глаза. А как сказал в беседе по возвращении из командировки в США великий Абель, нелегалу нельзя выделяться. Леонид Владимирович всю свою службу за рубежом работал, по принятой в его среде терминологии, под крышей. То есть в стране пребывания находился на законных основаниях, занимая скромную дипломатическую должность в посольстве. Чем он занимался на самом деле, местные контрразведчики, разумеется, знали, но такова общепринятая международная практика, против которой никто не возражает. Вы имеете своих шпионов в нашей стране, а мы имеем своих разведчиков в вашей. Неписанный паритет.

Но никто, никогда, ни один человек не скажет, что Шебаршин находился не на своем месте, – на любом посту, где бы он ни работал, Шебаршин находился на своем месте. Он болел за страну, в которой жил, служил ей, страдал, и все удары, которые получала страна, были ударами по нему лично. Хотя, когда дело касалось политики, Шебаршин не всегда был прав.

Начальник разведки всегда входил в ЦК, поскольку по осведомленности с ним мало кто мог сравняться. Да и он должен из первых уст знать обо всем, что в государстве происходит, какие имеются проблемы, планы, намерения. Шебаршин от членства в ЦК отказался. Почему, знал только он, не будем строить догадки. Леонид Владимирович всегда отличался ярко выраженным чувством собственного достоинства и самостоятельности в принятии решений. Но тут он, видимо, незаметно для себя перешел черту, отделяющую служебную деятельность от политической, к которой он был абсолютно не подготовлен.

Нет слов, чтобы сказать, какое уважение я испытываю к выдающимся разведчикам. Но и подобрать точные и необидные слова, чтобы показать всю их детскую наивность в вопросах политики, трудно. Призову на помощь матерую волчицу Маргарет Тэтчер.

Из ее выступления в Хьюстоне в ноябре 1991 года, где Тэтчер рассказала, как без единого выстрела был уничтожен Советский Союз: “Важное место в нашей политике занимал учет несовершенства Конституции СССР. Формально она допускала немедленный выход из СССР любой пожелавшей этого союзной республики (причем решением простого большинства ее Верховного Совета). Правда, реализация этого права было в то время практически невозможна из-за цементирующей роли компартии и силовых структур. И все-таки в этой конституционной особенности были потенциальные возможности для нашей политики”.

Желающие могут составить список людей, чьими усилиями был выдернуты стальные стержни, скреплявшие могучий монолит нашей великой державы. Это и будет список погубившей ее “пятой колонны”.“Пятая колонна” погубила не только Советский Союз, это известно всем. Жаль, нет исторического труда, рассказывающего о деяниях “пятой колонны”, о корнях ее, но такой труд появится обязательно – просто назрела необходимость в его появлении, и Россия займет приметное место в этом печальном фолианте».

И имена будут названы обязательно. К сожалению, много имен.

Изюмов пишет также:

«Отношение к российской действительности Леонид Владимирович изливал в своих афоризмах.

О перестройщиках: “Заварили кашу, а жрать нечего”.

О новых хозяевах России: “Бог, конечно, не выдаст, но от новых свиней надо держаться подальше – съедят!”. О прессе: “С волками жить, по-волчьи выть. Но стоит ли хрюкать вместе со свиньями?”

О правителях: “На переправе не меняют лошадей, но стоило бы поменять кучера”. “Только в политике трагедия может разыгрываться шутами”. “Нас бросили в дерьмо, а мы хотим хорошо пахнуть”.

Стоит прислушаться и к его историческим оценкам и прогнозам. “В наших бедах на Кавказе прежде всего виноваты мы сами. Кто приволок Дудаева в Чечню, кто его вооружал, кто сказал ему и всем остальным: «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить»? Я уже не говорю, что все, с чем мы сталкиваемся на Северном Кавказе, происходит на фоне самого низкого в России уровня жизни, разгула коррупции и чиновничьего произвола. Чем скорее мы перестанем морочить себе голову «международным терроризмом» и займемся людьми и явлениями, которые на самом деле порождают терроризм, тем лучше”. “Сегодня мы с США партнеры, в союзники нас так и не приняли. Но кто знает, что может произойти через 5 лет? История имеет свойство совершать неожиданные повороты. С тем же Ираном США были теснейшими партнерами на протяжении десятилетий. В Иране было около 300000 различного рода американских советников, специалистов. И вдруг – исламская революция. Американцев из Ирана выметают, и Тегеран с Вашингтоном становятся врагами”. “В нынешнем своем состоянии Россия довольно уязвима для внешней угрозы, которая может возникнуть совершенно внезапно в силу изменения мировой конъюнктуры. Сейчас наш единственный гарант независимости – ракетно-ядерный щит. Его надо холить и лелеять. До тех пор, пока он есть, связываться с Россией по-крупному никто не станет. Наши партнеры приложат максимум усилий, чтобы постепенно его ослабить. (Изюмов Ю. П.: Читайте на моем сайте izyumov.ru о продаже Ельциным американцам за бесценок и разрешение расстрелять Белый дом запаса оружейного плутония, накапливавшегося десятилетиями неимоверного труда.) Это стратегическая цель, от которой они не отступятся. Для нас же жизненно важно предпринять энергичные, продуманные меры по созданию новой экономики, которой по-прежнему нет. До тех пор, пока в стране не будет эффективной экономики, пока мы будем зависеть от конъюнктуры на мировом рынке нефти, можно говорить о чем угодно, – все равно это останется лишь словами”».

 

В течение долгого времени близким человеком для Шебаршина был Зайцев Владимир Павлович, боевой генерал, который сорок лет находился рядом – вместе они были и в Афганистане, вместе играли в теннис, вместе выживали в трудные времена, когда ребром вставал вопрос: а на какие, извините, шиши купить хлеба и пару килограммов картошки – излюбленной русской еды?

Увы, бывало и такое.

Вот что написал Зайцев о Шебаршине.

«История его жизни и профессиональный путь заслуживают многочисленных книг и специальных исследований. Мне довелось быть рядом и наблюдать его в самых разных ситуациях: в счастливые мгновения профессиональных удач и в тяжелые моменты невзгод на служебном фронте и в личной жизни. Наверное, немногие могут поделиться впечатлениями о внутреннем мире и поведении в различных ситуациях этого неординарного человека. Такие детали чрезвычайно важны как для оценки его личностных и профессиональных качеств, так и характеристики особенностей служебной деятельности.

Итак… Начало 70-х, завершение учебы, приглашение на работу в Первое главное управление КГБ, распределение в подразделение, заместителем руководителя которого был 40-летний полковник Л. В. Шебаршин. Это был моложавый, стройный, со спортивной выправкой сотрудник, быстрый в движениях и решениях.

Среди молодых сотрудников, недавно получивших распределение в этот отдел, активно обсуждались перспективы работы в разведке, ставились в пример служебные достижения молодого зама, только что возвратившегося из командировки и получившего вполне заслуженное повышение.

Леонид Владимирович с неизменным тактом и вежливостью интересовался каждой мелочью освоения профессии сотрудника внешнеполитической разведки. Многим чрезвычайно импонировала его манера запоминать с первой встречи имена и отчества собеседников и ни разу не ошибаться в дальнейшем.

Это был уникальный в своем роде человек, энциклопедического склада ума, и вместе с тем очень скромный и отзывчивый. Несмотря на заслуги и занимаемые должности, его выделяли чрезвычайная скромность и человечность.

Активно занимался спортом всю жизнь, любил шахматы, книги. Начав заниматься теннисом в начале 70-х годов, уже в 50-летнем возрасте вдохновенно обыгрывал более молодых соперников. Несмотря на резкое ухудшение здоровья, до конца своих дней не бросал занятия теннисом.

Он считал, что работа во внешней разведке – это преимущественно упорный и незаметный труд, медленное продвижение вперед, к какой-то заветной цели, но бывают моменты, когда успех, а то и судьба разведчика зависят от помощи его коллег.

Особое внимание Шебаршин уделял налаживанию отношений между сотрудниками. Он был глубоко убежден в том, что доверие – это единственная основа, на которой может эффективно действовать разведывательная служба. Подчиненный должен безусловно доверять своему начальнику, а для этого начальник должен быть компетентным, доброжелательным и не бояться взять на себя ответственности за свои решения и действия.

Он всегда находил возможность основательно познакомиться с каждым сотрудником, узнать его не по бумагам, а в реальной рабочей обстановке, выяснить, на что он способен, можно ли положиться на его здравый смысл, находчивость, решительность в сложных ситуациях. Для него было чрезвычайно важно сделать так, чтобы младшие коллеги были уверены в компетентности и порядочности своего начальника, что их руководитель способен не только выдавать толковые рекомендации, но и активно работать. Он был глубоко убежден, что деловая репутация руководителя – это важнейший компонент в связке “начальник – подчиненный”. Леонид Владимирович подчеркивал, что доверие не исключает требовательности, и справедливо полагал, что именно требовательность позволяет стимулировать работу, выделять способных и добросовестных сотрудников, избавляться от тех, кто не оправдывает доверия. По его словам, требовательность – это один из ликов человеческой справедливости, она должна быть одной для всех – от начальника разведки до самого младшего, начинающего работника.

И наконец, преданность делу. Он считал, что работа в разведке не может предложить сотруднику материальных благ, быстрой карьеры, общественного признания. Разведчик должен быть скромен и неприметен, его главный побудительный мотив – в преданности делу и своему товариществу, в служении Отечеству.

Он исходил из принципа, что каждый руководящий сотрудник разведки должен заниматься живой оперативной работой в самом прямом смысле этого слова.

Личным примером Леонид Владимирович неоднократно доказывал правоту и состоятельность своих убеждений. В работе с кадрами Леонид Владимирович, наряду с другими многочисленными вопросами, исходил из того, что в разведке нередко встречаются обиженные. Сколько раз ему приходилось убеждать своих коллег, что мнение окружающих, оценка деятельности – это единственное зеркало, в котором можно увидеть самого себя. Многие благодарны Леониду Владимировичу за доброе участие в их судьбе.

Демократизация нашего общества, перестройка всей системы общественных отношений, коренные изменения в жизни общества были встречены Леонидом Владимировичем с осторожным оптимизмом.

Вот таким был и навечно останется в памяти друзей и соратников Леонид Владимирович Шебаршин – человек, разведчик, которому довелось на переломе развития нашей страны возглавлять и руководить деятельностью внешнеполитической разведки, одного из важнейших институтов в политической структуре государства».

 

Журналиста Вячеслава Лашкула я встретил во время войны в Ливане – он был тогда корреспондентом «Известий», мотался по разным опасным точкам, попадая из боя в бой, из одной переделки в другую. А война в Ливане была особая, жестокая, часто непонятная.

Я помню, попав в горящий Бейрут, остановился у журналиста Евгения Коршунова. Квартиры в Бейруте – большие, с широкими балконами, на которых можно устраивать танцы, нередко бывало, что окна квартиры одной стороной выходят на одну улицу, второй – на другую.

Так и у Коршунова. Многоэтажный дом, где жил Женя, охранял лично хозяин с сыновьями, на крыше у них даже был установлен зенитный пулемет.

Иногда, случалось, выглянешь из окна на одну из улиц, а там – бой, на асфальте валяется несколько убитых, во всю глотку орет раненный – от боли он не может сдержать крика, плачет, вдоль улицы из орудия бьет танк, поражая снарядами цель, где засел противник, заваливая какой-то дом, рвутся гранаты, в воздухе носятся трассирующие пули, будто мухи, стекло на балконе разбито осколками, но не рассыпалось потому, что внутри его проложена металлическая проволока.

В общем, война – реальная, не выдуманная, полная боли и страха, в которой человеку ни за что не понять, откуда принесется его пуля. Подчеркиваю – его пуля.

А на другой улице, параллельной, – тишь да благодать, за выносными столиками кафе с разбитой вывеской сидят люди и пьют коктейли, читают газеты, которые, несмотря на бои, регулярно выходят в Бейруте; из небольшого кинотеатра вывалил народ – человек тридцать, не меньше, и к ним поспешил подскочить со своей тележкой зеленщик, он привез молодую картошку из долины Бекаа и теперь кричит истошно, желая побыстрее продать свой товар:

– Батата! Батата!

В такой обстановке и довелось работать Лашкулу. Причем чаще ему приходилось бывать там, где шли бои, и гораздо реже – на улицах, которые я только что описал.

В частности, Лашкул принимал участие в операции по спасению четырех сотрудников нашего посольства, захваченных в плен боевиками – хотя никакого плена быть не могло, это применялось к военным чинам, а сотрудники были абсолютно штатскими людьми.

В своем большом очерке Лашкул вспомнил о том, как Шебаршин однажды процитировал высказывания Сталина о разведке и назвал их «толковыми». О разведке Сталин говорил девятого ноября 1952 года на заседании комиссии по реорганизации разведывательной и контрразведывательной служб МГБ СССР.

«В разведке никогда не строить работу таким образом, чтобы направлять атаку в лоб. Разведка должна действовать обходом. Иначе будут провалы, и тяжелые провалы. Идти в лоб – это близорукая тактика.

Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотического чувства – это будет ненадежный агент.

Полностью изжить трафарет из разведки. Все время менять тактику, методы. Все время приспосабливаться к мировой обстановке. Использовать мировую обстановку. Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что Бог нам предоставляет.

Самое главное, чтобы в разведке научились признавать свои ошибки. Человек сначала признает свои провалы и ошибки, а уже потом поправляется.

Исправлять разведку надо, прежде всего, с изжития лобовой атаки.

Главный наш враг – Америка. Но основной упор надо делать не собственно на Америку.

Нелегальные резидентуры надо создать, прежде всего, в приграничных государствах.

Нельзя быть наивным в политике, но особенно нельзя быть наивным в разведке.

Агенту нельзя давать такие поручения, к которым он не подготовлен, которые его дезорганизуют морально.

В разведке иметь агентов с большим культурным кругозором – профессоров… (Тут вождь привел пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал больше, чем десяток других.)

Разведка – святое, идеальное для нас дело.

Надо приобретать авторитет. В разведке должно быть несколько сот человек – друзей (это больше чем агенты), готовых выполнить любое наше задание.

Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК, боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец.

Агентов иметь не замухрышек, а друзей – высший класс разведки».

Думаю, что Иосиф Виссарионович знал предмет, о котором рассуждал. Его верные замечания нисколько не устарели и ныне.

 

Леонид Владимирович часто встречался с историком, литератором, исследователем отечественных архивов, делавшим иногда ошеломляющие предположения, открытия, выводы, – Николаем Алексеевичем Добрюхой. Книги свои, которые достать в магазине почти невозможно, Добрюха подписывает «Николай НАД», вот так, аббревиатурой из больших букв, обозначающих его имя, отчество, фамилию.

В России, наверное, нет, наверное, архивов, в которых бы он не побывал. Он частый гость и в ГАРФе – Государственном архиве Российской Федерации, и в РГАСПИ – Российском архиве социальной и политической истории (это тот самый богатый архив, который располагался в Институте марксизма-ленинизма), в РГАНИ, который находится в распоряжении Администрации Президента, в других архивах, очень интересных, которых в России немало, – в частности, в архивах военных. Один из главных архивов находится в Подольске. При упоминании об этом архиве Добрюха преображается:

– Там архив Хрущева и его сына, о котором многие говорили…

– Тот сын, который погиб на фронте?

– Вовсе не так, – возражает Добрюха, – тот, да лег он не от руки фашистов, а был расстрелян за пособничество немцам. Это, кстати, подтвердил и Феликс Чуев, который долго общался с Молотовым на склоне его лет, и бывший соратник Сталина подтвердил это, как подтвердил и писатель Владимир Карпов, Герой Советского Союза. Там находится архив сына Сталина Якова…

В общем, много чего интересного.

Занимается Добрюха в основном советским периодом, деятелями этого периода – в частности, Добрюха обсуждал с Шебаршиным, был ли вождь великим книгочеем или нет? Сталин мог читать по триста – триста пятьдесят страниц в день, одну страницу он одолевал за тридцать секунд. Быстрее его читать мог только Ленин.

Всего за жизнь свою Сталин прочитал пятнадцать тысяч книг.

Берия, как считает Добрюха, причастен к убийству Сталина, – с его точки зрения, Сталин был отравлен. В частности, в РГАСПИ Добрюха нашел документ – обычное лабораторное заключение на анализ крови. Только кровь эта была не простого человека, а самого Сталина. Так вот, из этого анализа следует, что Сталин был отравлен.

Такое заключение сделала очень серьезная организация – Сануправление Кремля, – санитарное или, по-нынешнему, медицинское управление.

– Не верить этому заключению нельзя, – сказал Добрюха, – слишком серьезная организация его сделала. Это первое. И второе. Много лет спустя после смерти Сталина один из охранников рассказал, что их собрали и спросили: «Жить хотите?». Естественно, охранники хотели жить – люди же. Тогда каждому из них поставили условие: немедленно покинуть вместе с семьей Москву и никогда никому не рассказывать того, что они видели и знали. Предупредили строго: «Иначе погибнете все!».

Времена были суровые, угрозы выполнялись легко – никаких препятствий для этого не было.

Личность Сталина занимает не только Добрюху, в конце жизни личность вождя занимала и Шебаршина, она вообще интересна многим.

Добрюха привел несколько примеров того, как Сталин, например, боролся с коррупцией – после гражданской войны, после НЭПа, она выросла непомерно, победить ее, казалось, было невозможно, но Сталин победил.

А вообще, еще на заре советской власти, в двадцать первом году, шла, например, борьба с коррупцией на железнодорожном транспорте… Поезда ходили редко, не по расписанию, не хватало топлива, иногда паровозы останавливались прямо посредине пути – нечего было бросить в топку. Переместиться из одного города в другой, километров за восемьсот, можно было только на поезде. На этом и наживались – прежде всего чиновничий аппарат, которого во все времена было во всех углах России было с избытком.

Шестого декабря 1921 года власть обратилась и к народу, и к железнодорожникам с обращением: «Вечное позорище царской России – система откупа, лихоимства и взяточничества – свила себе прочное гнездо в наиболее чувствительной области нашего хозяйственного организма – в железнодорожном хозяйстве. Взятка на железных дорогах стала явлением столь “нормальным”, что у многих товарищей железнодорожников притупилась бдительность.

На железных дорогах все возможно купить и продать за определенную мзду, которая умелыми подлыми руками развратителя пропорционально распределяется между стрелочниками и высшими рангами. Спекулянты массами за взятку заполняют протекционные вагоны, прорезают в них Россию вдоль и поперек и обволакивают молодую Советскую республику своей паучьей сетью. Все находится в прямой зависимости от взятки.

Бедствия, причиняемые этим злом государству, неисчислимы и кошмарны по своим последствиям.

Взяточничество на железных дорогах должно быть и будет искоренено».

А ведь знакомая картина, правда? Очень современная – ну будто бы извлечена из нашего нынешнего дня.

Вот что было написано в этой листовке далее.

«Где бы негодяй ни сидел: в кабинете ли за зеленым сукном или в сторожевой будке, он будет извлечен и предстанет перед судом Революционного трибунала, карающий молот которого опустится на него со всей сокрушительной мощью и гневом, на которые он способен, так как нет пощады смертельным врагам нашего возрождения. Никакие обстоятельства не будут учитываться при вынесении приговора взяточнику. Самая суровая кара ждет его».

Вот он, четкий и точный рецепт, как бороться с коррупцией, и власть советская обратилась к народу – помогите.

У Добрюхи есть специальное исследование, которое привлекло внимание Шебаршина: как брали взятки при Сталине и как с этим боролись? Боролись серьезно. Судите сами: в тридцатом году было засечено 2849 случаев взяток и более сорока тысяч (40151) случаев злоупотребления властью – это были преступления, и виновные понесли наказание, – а в пятьдесят втором году, незадолго до смерти Сталина, таких преступлений было совершено всего сорок пять. 45! Всего-то, на огромную страну.

Но в следующем году, после смерти Сталина, уже начался рост: было выявлено семьдесят семь фактов коррупции.

Добрюха показывал Шебаршину таблицу, составленную по годам – начиная с той поры, когда на заборах были расклеены листовки с обращением по поводу коррупции на железнодорожном транспорте, кончая послесталинскими временами, – и оба пришли к выводу, что при Сталине коррупция была выкорчевана целиком. Причем дважды. Первый раз после тридцать второго года (после НЭПа), когда за десять лет не было не засечено ни одного преступления, и во второй раз – после войны: к смерти Сталина основная масса коррупционеров уже сидела за решеткой.

По документам, кстати, даже печально известное «ленинградское дело», которое многие называют политическим, имело сильный коррупционный душок, вот ведь как. А против фактов, известно, не очень-то попрешь. О делах же сугубо хозяйственных даже говорить не стоит, все они – коррупционные.

Это так называемое «хлебное дело», за ним – «ткацкое дело», «винное дело», «музыкальное дело», связанное с производством левых пластинок на Апрелевском заводе, «денежное дело», фигуранты которого нажились на денежной реформе 1947 года и обмене старых «дензнаков» на новые.

Пощады преступникам не было. «Рецепт известный, проверенный, почему бы не воспользоваться им сейчас, когда страна стонет, задыхается от коррупции?» – спрашивал Шебаршин у Добрюхи. В том, какой ответ он получал от Добрюхи, сомневаться не следует, Добрюха по характеру своему человек решительный, иногда жесткий, и отношение к внезапному, часто не законному обогащению у него крайне негативное. Как у подавляющего большинства людей, живущих в России.

Кстати, у Добрюхи было несколько встреч и с Крючковым. Разговор шел о девяносто первом годе, и был разговор этот непростой. Крючков признался, что итог у тех далеких августовских событий мог быть совершенно иным, если бы он не засомневался: стоит давать команду на штурм Белого дома или нет? И соответственно, выиграть август или нет?

– Почему не дали такую команду? – спросил Добрюха у Крючкова.

– Побоялся стать вторым Пиночетом, – признался Крючков.

– Могли все это сделать и не сделали? – проговорил Добрюха удивленно.

Крючков вспыхнул – характер у него был, как известно, резкий.

– Что вы со мной так разговариваете? – вскричал он. – Со мной еще никто так не разговаривал! – И остывая, проговорил уже спокойно: – Мог бы, но не сделал. И вообще то, что я могу сказать – скажу, если же я промолчу – значит, я знаю ответ, но не могу его сказать, либо могу сказать, но не подошло время и я должен пока держать его в себе.

Всякая большая правда – скажем, правда крупного, приметного исторического события, состоит из правды эпизодов, частностей, даже мелких деталей. Конечно, Крючков, уходя из жизни, унес с собой очень много тайн, – причем таких, над которыми вряд ли когда поднимется завеса.

Точно так же со многими нераскрытыми тайнами ушел и Шебаршин. Да и какой начальник разведки огромной страны не имел тайн?

Выросло уже целое поколение молодых людей, которое не знает прошлого своей страны, своего народа, живущее совсем другими интересами, чем жили люди, скажем, тридцать лет назад, в восьмидесятые годы прошлого века, – нынешние молодые люди больше похожи на простоватых американцев, на неотесанных клошаров, с узкими интересами, поклоняющихся одному богу – золотому тельцу.

Практически исчезла такая отличительная черта русского характера, как бескорыстие, способность протянуть человеку руку в беде, выручить его, уже исчезают благородство и патриотизм, – постарались различные младореформаторы, революционеры девяностых годов, демократы в кавычках, – исчезает желание работать (гораздо лучше, свободнее жить бомжом) и защищать свою страну… А ради кого ее, собственно, защищать? Ради богатых, у которых карманы лопаются от денег, чьи капиталы в подавляющем большинстве своем носят криминальное происхождение – людей, чьи сытые и самодовольные физиономии вызывают брезгливое ощущение?

Вот так и происходит распад общества, распад народа.

За границей на старшее поколение русских, тех, кто имеет седые головы, еще смотрят нормально, с уважением, на молодых же поглядывают с пренебрежением и даже опаскою – это не те русские, которые жили тридцать лет назад, – совсем другие, может быть, даже и не русские вовсе. Вот к чему мы пришли, а вернее, нас привели – к деградации.

Кстати, за кордоном русскими ныне называют всех, кто жил в прежнем Советском Союзе, – таджиков, киргизов, казахов, евреев, русских, армян и так далее, всех тех, кого считали «советским народом». Вину за прежние годы нынешние политические деятели, весьма крикливые, возлагают на тех, руководителей, которых уже нет (хотя в России не принято плохо говорить о мертвых, это табу), – на Сталина и Ленина, Дзержинского и Куйбышева, Брежнева и Андропова, на десятки, сотни других, но совершенно не трогают себя, любимых, «белых и пушистых», они стоят над всем этим, над историей, и ни к чему не причастны.

Мешают жить этим людям и пенсионеры. По этой части вообще нет газет, которые бы не высказались на эту тему: пенсионеры, похоже, являются бельмом на глазу у всего общества, и должны они уступить место на земле богатым, освободить пространство. Задача непростая, но разрешимая.

Вот и возникают различные ехидные перлы типа: «Очередная пенсионная реформа не принесла результатов – количество пенсионеров в стране остается все еще высоким».

Бедные пенсионеры! Ни в одной стране мира они не являются такой досадной обузой у правительства, как в России.

А ведь мы доедаем и допиваем то, что было добыто, открыто, сделано руками нынешних пенсионеров – в том числе и нефть, газ, прочие ископаемые, которые принято называть полезными (словно бы в издевку названо: для кого они полезные? Для олигархов? Только вот пенсионеры наши почему-то не стали «полезными ископаемыми»)… Недавно я прочитал: «В нефтяных странах каждая семья получает выплату – проценты с продажи нефти. В России происходит то же самое – все знают эти семьи».

Все точки расставит время, обязательно расставит.

В отношении исторических имен Добрюха рассказал одну историю, очень показательную. О Дзержинском. Как известно, Феликс Эдмундович был не только основателем ЧК, он и транспортом командовал, и беспризорников выуживал из подвалов и приучал к новой жизни, и голодных кормил, – в общем, забот у него было полно.

И ни один человек не может сказать, что Дзержинский был причастен к каким-нибудь массовым расправам, удушению инакомыслия, уничтожению культуры, людей, памятников архитектуры, предприятий и так далее. Человек был светлый, хотя и придерживался строгих правил в жизни.

Памятник Дзержинскому был снесен грубо, беспардонно, без каких-либо решений, возбужденной полупьяной толпой, с помощью обычного крана и стальной петли, накинутой памятнику на шею. Мороз по коже бежит, когда видишь кадры хроники и вспоминаешь все это.

Двенадцать лет спустя Лужков Юрий Михайлович, будучи мэром столицы, решил восстановить памятник Дзержинскому – ведь Феликс Эдмундович ничего худого для России не сделал.

Как всегда, зашевелилась наша революционная младореформаторская интеллигенция. Немедленно было сочинено грозное протестующее письмо и пущено с нарочным по кругу.

Приехал нарочный к певцу Кобзону Иосифу Давидовичу, народному артисту СССР. Тот прочитал сочиненное послание и отказался подписывать. Произошло это, кстати, в день рождения Кобзона, в сентябре… В 2002 году.

– Почему? – удивился нарочный: видать, был наделен полномочиями, мог задавать такие вопросы. – Ведь это же инициатива Гайдара, Чубайса – великих людей…

Кобзон молча выпроводил визитера за дверь: не для всех Гайдар с Чубайсом были великими людьми.

Родившийся в тридцать седьмом году Кобзон был назван Иосифом в честь Сталина – это во-первых, а во вторых, сказывают, что будучи мальчишкой-октябренком, на встрече с вождем он пел «Летят перелетные птицы», и Сталину его песня очень понравилась, и в-третьих, самое плохое для человека, может быть, даже подлое – плевать в свое прошлое. Человек, лишенный прошлого, не имеет будущего – этот закон ведом всем нормальным людям в мире. Жаль только, что не все знают его у нас.

 

Среди друзей Шебаршина более молодого поколения можно назвать историка, литератора Андрея Ветра.

Андрей познакомился с Шебаршиным в Индии, где работал его отец – тоже разведчик, – летом, на каникулах; дети обычно каждое лето прилетали из Москвы, в «ослепительно сиявшую под изнуряющем солнцем Индию». Андрей, как и сын Шебаршина Алексей, жил и учился в школе-интернате КГБ; находясь в Москве, мечтали об Индии, а находясь в Индии, мечтали о Москве. Все это было, было… Шебаршин научил своего сына и друзей сына любить Индию, восхищаться ею, изучать культуру и литературу, говорил, повторяя раз за разом, что «Индия всех меняет»…

«И вот моя жизнь в сказочной Индии закончилась, – написал Андрей Ветер, – после нее ушла в небытие студенческая жизнь в МГИМО.

Началась новая полоса, с новыми поворотами, новым опытом, новыми ощущениями.

В декабре 1983 умер мой отец. Его привезли из Женевы на носилках и сразу отправили на операционный стол… Мои первые похороны, мое первое расставание навечно… Разрывающую душевную боль почувствовал я, когда крышка гроба отрезала моего отца от меня. И неверие в происходящее. Смерть всегда была абстрактным понятием, рыхлой массой философских суждений, и вот она коснулась моей жизни, разворотила ее, отобрала у меня самого близкого человека…

Леонид Владимирович плакал на похоронах. Пытался сдерживаться, но плакал. Наверное, это был первый случай, когда хорошо знакомые мне люди, всегда улыбавшиеся, стояли передо мной будто раздавленные…

Очень скоро после смерти моего отца ушла из жизни Таня, дочь Леонида Владимировича.

Тот день начался странно. Я проснулся с ощущением, что должен получить какое-то известие от отца, и это ощущение было настолько явным, что я ничуть не сомневался, что произойдет нечто необычное. Я готов был принять любое чудо и пришел на работу в довольно взбудораженном состоянии. Но ничего не происходило. Тогда я позвонил домой: а вдруг… Что вдруг? Что могло произойти? Голос или письмо с того света? Да, я ждал чего-то такого. Но услышал другое. Мама сказала в телефонную трубку: “Только что звонила Нина Васильевна, у них умерла Таня”. Конечно, я не поверил, потому что поверить в такое было невозможно. Таня с детства болела астмой, я помню ее всегда с каким-то лекарством в руках. Но умереть… В семье ее шутя звали Уша. Почему Уша?

Понятия не имею. Это прозвище привязалось к ней в Индии. Таня страдала астмой, пользовалась, сколько помню ее, флакончиком со спреем. Умерла, вскочив среди ночи и громко закричав, упала на пол. И все. Молоденькая девушка, только-только родившая.

Воздух в их квартире пропитался черным цветом в день похорон. Никогда мне не доводилось видеть такого черного воздуха. Наверное, это из-за утреннего сумрака. Но потом выглянуло солнце. Я смотрел на лежавшую в гробу Таню и не верил, что она мертва. Она выглядела не просто живой, но переполненной свежестью молодой жизни. Она будто играла с нами в страшную игру. Всматриваясь в ее лицо, я почувствовал, что ко мне подкатила дурнота – настолько ужасным было ощущение жизни, которую словно высосали из Тани. Ее вакуум напугал меня…

Потом умерла сестра Леонида Владимировича. Она жила неподалеку от нас, и пару раз мы были у нее в гостях. Красивая женщина…

Как странно приходит смерть к людям: не то предупреждая о чем-то, не то пытаясь напомнить о том, о чем мы думать избегаем…

Мне кажется, что жизнь Леонида Владимировича была чередой беспощадных ударов судьбы. Почему он выбрал именно такую судьбу? Чего искал он в ней? Получил ли он ответы на свои вопросы?

Судьба беспощадно била его.

О работе разведчика никто никогда не расскажет всего. Только в общих чертах. Но разведчик, прошедший путь с низов до самого высокого ранга, – не только специалист в своей области, но и человек. Какое бы важное место ни занимала Служба в его судьбе, он всегда еще и человек. Я не знал Шебаршина – разведчика, я знал только Шебаршина – человека, хотя этот человек был насквозь разведчик».

И еще.

«Он уволился вскоре после ГКЧП. О мотивах его увольнения написано много. Но самое важное он рассказал сам в книге “И жизни мелочные сны”. Это важное и невероятно искреннее произведение о жизни разведчика, о жизни руководителя разведки. Эта книга ошеломила меня. “Рука Москвы” обычна, таких спокойных, аккуратных, взвешенных воспоминаний написано много, а “И жизни мелочные сны” – книга от сердца. Я не думал, что он способен на такую искренность. Кроме того, в этой книге чувствовалась попытка прикоснуться к потустороннему миру. Не случайно возле автора постоянно появляется давно умершая собака Ксю-Ша. Автор видит ее, другие – нет. Я позвонил ему и попытался объяснить, что я увидел в книге, но Шебаршин засмеялся в ответ: ничего такого там нет, никакого потустороннего мира, это лишь литературный прием. Я не поверил.

После смерти Шебаршина я прочитал ее снова. И она проникла в меня еще глубже. Многое в ней (книге) и в нем (авторе) открылось теперь с другой стороны»…

«Услышав по ТВ сообщение о его смерти, я не поверил. Понимая, что это не глупая шутка, а центральный телеканал, я все равно не мог поверить. Слушал один телевизионный канал, переключал на другой, пролистывал новостные страницы в Интернете. Всюду – одно и то же… Покончил с собой…

Тогда я, будучи не в силах переварить это известие, сел за стол и написал письмо, которое невозможно никуда отправить. Письмо в пустоту. Письмо к умершему. Но для меня это было письмо к живому человеку…

До похорон еще оставалось время. Его надо было чем-то занять – чем-то, что имело прямое отношение к Шебаршину. И я взял его “Жизни мелочные сны”. В главе “Джаганатхан” автор описывает появление призрака, в котором узнает своего старого друга. “Ну а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?” – спросил призрак…

На похороны я выехал рано. Всюду лужи, где-то сыпал снег, где-то лил дождь. Возле входа в траурный зал Троекуровского кладбища было оцепление. Множество людей стояло на аллее, дожидаясь разрешения войти.

Я вошел в зал первым, сорвав с головы черную шерстяную шапку. Кто-то забрал у меня цветы и положил их на гроб. Родственники уже заняли свои места, но я смотрел только на гроб, забыв подойти к Алексею. С каждым шагом на меня опускалось сверху и накатывало изнутри неодолимое состояние удушающего бессилия. Сначала мне показалось, что гроб закрыт, и это испугало: как же так, ведь я приехал увидеть его в последний раз. Но оказалось, что гроб закрыт только снизу, верхняя створка поднята, лицо и руки видны. Безмятежное лицо. Замазанная на правом виске рана.

И тут впервые за тридцать лет из меня потекли слезы. Безостановочно. Я стоял перед Леонидом Владимировичем и не мог справиться с собой. Меня трясло. Взрослый мужик, похоронивший многих близких знакомых и родственников, я ни разу за эти тридцать лет не испытал жгучего чувства расставания, глядя на покойника. Да, была печаль и понимание зыбкости этого мира. Но теперь я не мог совладать с собой. Слезы лились так, будто из меня выходило все накопившееся за эти годы. Душевная боль, физические страдания, обиды, разочарования, – все, все, все. Сначала я думал: как же так, нельзя допустить слез, это не по-мужски, а потом решил – пусть. Кому какое дело до меня?

Из ритуального зала гроб понесли к могиле. Вдоль аллеи стояли солдаты, чуть в стороне – милицейский автомобиль, люди в штатском с переговорными устройствами. Играл оркестр, потом был залп, и одновременно грянул гимн. И словно колдовство какое-то – у меня опять хлынули слезы. Теперь в последний раз. Все кончилось. Черта подведена окончательно…

От прежней жизни осталась только память. Есть люди, с которыми я могу встретиться и поговорить. Но Шебаршина нет. Потеря невосполнимая. Вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с ним. Он не стал мне другом, не был наставником, не заменил мне отца, но было что-то другое, что невозможно передать словами, что не вписывается в рамки обычных человеческих отношений и переходит в категорию метафизики. Наверное, Шебаршин был для меня еще и воплощением всего значительного – в достижениях и ошибках, в личном и общественном, в человеческом и государственном, в открытом и закрытом, в правде и неправде. И конечно, он символизировал для меня для меня мое прошлое: и как конкретный человек из моей жизни, и как собирательный образ разведчика»…

Насколько я понимаю, Андрей Ветер – сын разведчика, который потом сам некоторое время работал в разведке, а затем, как случилось со многими умными людьми в лихие девяностые годы, ушел на «вольные хлеба». Некоторые, как, например, Леонид Владимирович, также ушли в никуда, на вольные харчи. Но что такое вольные харчи для разведчика? Это и смех, и грех, и саднящее состояние души, и печаль тяжелая, это едва ли не конец жизни.

Одной из немногих отдушин для этих грамотных, очень подготовленных, талантливых людей стали книги – в литературной среде появились новые имена, яркие, замечу, привлекающие к себе. Как автором приметных книг был Шебаршин, так же автором нескольких приметных романов стал и Андрей Ветер, успешно работают на литературном поприще Олег Нечипоренко, Георгий Санников и другие.

Когда Ветер ушел, уволившись из разведки, написал роман о разведчике, который, так же как и многие, оставляет свою службу и уходит на вольные хлеба, то дал этот роман почитать Шебаршину – интересно все-таки, как тот отнесется к роману, что скажет? Вдруг где-то Ветер допустил лукавство, вдруг перегнул палку, вдруг что-то описал неточно, вдруг… У всякого автора таких «вдруг» обычно оказывается великое множество.

Андрей Ветер вспоминает, что Шебаршин «закурил и с грустью проговорил: нет, все правильно, все так и есть. Только вот твой персонаж разочаровывается в Службе… Это было для Шебаршина неприемлемо. Разочароваться в разведке он не мог».

Автор прав: Шебаршин не мог разочароваться в деле, ставшее делом его жизни, главным делом – Леонид Владимирович принадлежал к числу людей, которые не разменивались, не хватались за все сразу, он был, как свидетельствуют люди, хорошо его знавшие, натурой цельной, крепко сколоченной. И служил главному делу своему, профессии своей до конца жизни, до последнего вздоха.

Осталась память. Она будет жить долго. Ровно столько, сколько будут жить люди, знавшие его.

В этом я уверен твердо.

 

Еще раз хочу подчеркнуть, что пока шла работа над этой книгой, двери офиса Российской национальной службы экономической безопасности, в котором происходили встречи с людьми, знавшими Шебаршина, были открытыми – появлялись люди самые разные, часто к разведке отношения не имевшие, но знавшие Леонида Владимировича лично, рассказывали о нем. Самые разные, в общем, люди.

Одна из последних встреч состоялась с Кротковым Сергеем Ивановичем, долгие годы работавшим оперативным дежурным в Первом главном управлении и, естественно, хорошо знавшим Шебаршина.

Кротков пришел в «Лес» в семьдесят первом году, когда там еще стояли строительные леса, центр разведки только возводился. При нем длинные колонны «львовских» автобусов перевозили сотрудников ПГУ с их имуществом в Ясенево, бумаги же перевозили под охраной автоматчиков.

Служба у оперативного дежурного хлопотная, собранность должна быть предельная. Работали оперативные дежурные по двенадцать часов – две рабочих смены, потом два дня отдыхали.

Дежурить приходилось не только в «Лесу», но и на Лубянке – ведь там также располагался кабинет начальника разведки. Утром двадцать второго августа 1991 года Кротков находился на Лубянке, когда по радио, а затем и по телевидению прозвучало сообщение о том, что новым председателем Комитета госбезопасности назначен Шебаршин. Причем радийная дикторша фамилию произнесла неверно: Шебаршина назвала Шебардиным.

Все телефоны, находившиеся у оперативного дежурного под рукой, разом начали трещать – обе вертушки, первая АТС и вторая, «ВЧ», прочая связь, – звонившие интересовались в один голос:

– Это ваш шеф?

– Да, – гордо отвечал Кротков.

В первую же свободную минуту пошел доложиться Шебаршину – такие-то и такие-то, мол, звонки раздаются… Тот, естественно, все знал. Кротков поздравил его с высоким назначением, Шебаршин в ответ только улыбнулся и велел собирать коллегию КГБ.

Как прошла эта коллегия, читателям книги хорошо уже известно из предыдущих глав.

Позже, когда на площади около памятника Дзержинскому начала собираться толпа, сотрудникам, оставшимся в здании, выдали защитные щиты… Кроткову пришлось достать из сейфа свой штатный пистолет – очень уж накалилась обстановка.

Шебаршин, посмотрев на оружие, проговорил мрачно, глухим голосом:

– Если мы применим оружие, нам этого никогда не простят.

Вдруг в здании появились какие-то суетливые люди со штативами, забегали по коридорам.

Кротков – к ним:

– Вы кто? Откуда?

– Телевидение! Приехали снимать…

Кроткова даже зло взяло: слетаются мухи на возможную кровь. По зданию КГБ вольно, как у себя дома, разгуливали депутаты Верховного совета, с ними на запретную территорию мог пройти кто угодно…

Поздно вечером, когда окончилось дежурство, Кроткова вывели из осажденного здания – как он понял, по распоряжению Шебаршина. Леонид Владимирович особо обеспокоился о сотрудниках, работавших с ним. Личный «жигуленок» Кроткова стоял недалеко от памятника Воровскому.

Едва он открыл дверцу своей машины, как к нему подбежал небритый дядя с прилипшей к губе сигаретой:

– Сгоняй-ка срочно на Колхозную площадь, привези оттуда наших ребят!

«Штаб восстания» работал напряженно, это было видно по физиономии неизвестного «командира».

– Не могу, друг, – ответил Кротков, разом настраиваясь на волну «командира», – уже заряжен – поручение имею на руках…

– А! – с досадою махнул ладонью «командир». – Ладно, поезжай!

И Кротков уехал.

Пока ехал, не мог избавиться от картины, стоявшей перед глазами – как толпа расправлялась с памятником Дзержинскому. В дежурку зашел Шебаршин, и они вместе смотрели, как на площадь приехал кран, но стрела у него оказалась маленькой и ею не смогли зацепить памятник, и маломощный кран отступил…

Через некоторое время пригнали большой кран – говорят, нашли его не в Москве, а где-то в Подмосковье, и с помощью его стрелы накинули петлю на шею Феликсу Эдмундовичу…

Шебаршин стоял у окна и сжимал кулаки – он, боевой генерал-лейтенант, ничего не мог сделать. Рядом с ним стоял майор Кротков и тоже ничего не мог сделать. И также сжимал кулаки.

– Я в такой ситуации никогда не был, – как равному сказал Кротков Шебаршину.

– И я не был, – ответил тот.

Вернулся Кротков на Лубянку через два дня – вновь настал черед его дежурства, – едва принял дела в комнате № 42, которая испокон веков считалась дежуркой, как распахнулась дверь и на пороге появился человек в штатском.

– Я Бакатин, – заявил он.

О том, что Бакатин стал председателем КГБ, Кротков уже знал. Вытянулся, доложил по форме. Одет он был в обычный гражданский костюм. Таков был расписанный порядок: дежурные по главным управлениям ходили в гражданском, дежурные, находившиеся в приемной председателя КГБ, – в военной форме.

– Проводите меня по помещениям, – тоном, не терпящим возражений, потребовал Бакатин.

Он не знал расположения кабинетов, где кто сидит, потому и потребовал, чтобы Кротков стал его «гидом». Следом за Бакатиным, тенью, двигался кадровик с папкой, с бумагами и ручкой наготове.

Зашли в один кабинет. Там сидели сотрудники в форме. Бакатин к крайнему столу:

– Вы где были девятнадцатого августа? – прежним, не терпящим возражений тоном спросил Бакатин у хозяина стола.

– На работе, – ответил тот.

– Уволить! – небрежно бросил Бакатин кадровику и тот послушно занес распоряжение в бумагу.

– Вы где были девятнадцатого числа? – спросил Бакатин у сотрудника, сидевшего за следующим столом.

– Здесь, на работе.

– Уволить! – последовал безапелляционный приказ.

Почему Бакатина интересовало именно девятнадцатое число, так никто и не понял. Дурдом какой-то! Осталось это тайной за семью печатями, ключ к которой один Бакатин, наверное, и знал. Вел себя он как обычный распоясавшийся партийный чиновник, не более того… Ну да Бог с ним, с Бакатиным.

Тем более что Кротков умудрился опередить нового председателя КГБ, зайти в несколько кабинетов и предупредить о чистке – ведь проверки-то никакой не проводилось, приказы об увольнении сыпались налево и направо устные. И только на основании личных признаний сотрудников. Имела место та самая дикая ситуация, когда вообще легче было ни в чем не признаваться…

Воспоминания о Бакатине у многих ныне вызывают изжогу, и вряд ли эта изжога исчезнет до конца дней у тех, кто прошел дикую бакатинскую чистку.

Позже Кротков ушел из КГБ, стал командовать службой безопасности в одном банке и иногда возил своих подчиненных на стадион «Динамо», где располагался офис Российской национальной службы экономической безопасности. В помещении стадиона был оборудован первоклассный тир, там Кротков и проводил занятия.

Как-то Шебаршин попросил его:

– Сергей Иванович, можно мне хоть разок пострелять с вами? Давно не стрелял…

– Отчего ж нельзя, Леонид Владимирович. Через два дня у нас снова стрельба, приходите!

Шебаршин пришел со своим личным оружием – именным «стечкиным». Хороший пистолет с большим запасом патронов в магазине. Стрелять можно не только одиночными выстрелами, но и очередями. И что еще хорошо – к нему подходили патроны от «макарова». Стрелял Шебаршин метко, с удовольствием – в нем чувствовался азартный охотник, знаток оружия – можно было залюбоваться.

Когда Шебаршин отстрелялся, по лицу его было видно – отвел душу, Кротков спросил его:

– А мне попробовать из вашего «стечкина» можно?

– Можно, – Шебаршин протянул пистолет Кроткову.

Стрелять из «стечкина» было одно удовольствие, не то, что, скажем, из «макарова». Хотя «макаров», ПМ – тоже неплохой пистолет. Но офицеры, воевавшие в Афганистане, к слову, называли его «грузилом» – тяжесть, дескать, только лишняя, предпочитали ходить с автоматами.

И патронов у «макарова» всего восемь, девятый в стволе, а у «стечкина» двадцать.

Не знал Кротков, что стрелял по мишеням из пистолета, который потом, при разбирательстве обстоятельств гибели Шебаршина, будет фигурировать в качестве вещественного доказательства. Из него Шебаршин произвел последний выстрел. В себя…

 

Свою страничку, рожденную не сразу, непросто, в сомнениях и творческих муках, передал в книгу Владимир Шебаршин.

«Леонид Владимирович Шебаршин – поистине исконно русский человек, – написал он, – удивительной скромности, обаяния и мужества, обладающий эрудицией хорошей памятью.

Леонид Владимирович посвятил себя самоотверженному, верному служению Отчизне. Ответственность и преданность своему делу были главными ориентирами в жизни и являются образцом доблести, чести, патриотизма и верности долгу. Ясная голова, точная оценка реальности, повышенное чувство ответственности – все в одном человеке.

Когда вспоминаешь о Леониде Владимировиче Шебаршине, невольно приходят слова Ф. Э. Дзержинского, ставшие крылатыми. Только вот хочется сделать акцент на то, что холодный ум сам по себе, без горячего сердца, обычно невелик. Ведь яркая, мудрая, целенаправленная, захватывающая мысль всегда рождается в муках. И тем она и прекрасна.

Такие книги, как “Рука Москвы”, “Записки начальника разведки”, “И жизни мелочные сны”, “Хроника безвременья”, пронизывают проникновенными, захватывающими душу мыслями, сочетающими острую наблюдательность и непредвзятость.

Из всего этого и, конечно же, многого другого складывается образ настоящего человека. Леонид Владимирович сумел сказать неповторимое по искренности, глубине, мудрости, таланту самоиронии, сопричастности к эпохе и природе своей слово.

Он никогда не любил обсуждать людей и другим не давал повода для обсуждения. Часто говорил: “Не обсуждайте других и сами необсуждаемы будете”.

Забыть Шебаршина нельзя, но и вернуть, к великому сожалению – невозможно».

 

И последнее.

Попрощаться с Шебаршиным на Троекуровское кладбище приехало много народу, кто-то посчитал – не менее полутора тысячи человек. Как написал Юрий Изюмов, «для Москвы число небывалое». Панихида была не велеречивой, без принятого в таких случаях захваливания покойного, потом гроб под автоматные залпы опустили в могилу и те, кто близко знал Леонида Владимировича, переместились для поминок в траурный зал Троекуровского кладбища.

Там, конечно, обстановка была другая, напряжение спало, люди раскрепостились, было много речей, суть которых сводилась, собственно, к одному – из жизни ушел великий человек. Помянуть Леонида Владимировича захотели человек триста, не меньше, – и у каждого было свое слово о покойном, свое ощущение происшедшей беды, своя оценка личности Шебаршина.

Впрочем, в оценках личности разногласий не было, оценки совпали. Разница была только в деталях, в нюансах. Речь Прилукова суммировала эти нюансы. Хотя говорить о Шебаршине в прошедшем времени было трудно, Виталий Михайлович сам признается в этом. Тяжело было…

Но вот что он сказал:

«Дорогие товарищи, коллеги, все родные, друзья, близкие и знакомые Леонида Владимировича, примите от имени нашей Российской национальной службы экономической безопасности и Московского Клуба ветеранов контрразведки самые искренние, глубокие чувства соболезнования по поводу ухода из жизни в мир иной дорогого нам всем человека – Леонида Владимировича Шебаршина. С Леонидом Владимировичем мы дружно ежедневно работали последние двадцать один год, т. е. с 1991 года, когда под его руководством была создана наша служба.

Можно много говорить о Леониде Владимировиче Шебаршине, этом замечательном, талантливом человеке, и все слова будут только в восхитительной степени! Таков был его характер, его дела, его поступки.

Он был человеком просто удивительным, неординарным, самобытным, высокоинтеллигентным, обладал огромными, поистине энциклопедическими знаниями и феноменальной цепкой памятью.

Его простота, прямота, душевность в общении с людьми действовали на собеседника подкупающе. Он, как магнит, притягивал к себе людей, обладая как внешним, так и внутренним обаянием.

Был Леонид Владимирович прекрасным руководителем, организатором нашего небольшого, но дружного коллектива.

Лично я его хорошо знал и по девяностым годам. С ним было приятно взаимодействовать, получать добрые профессиональные советы, чувствовалось, что он в совершенстве владел разведывательным искусством.

Не сомневаюсь, что по его делам, по смелым оперативным разработкам, которые он вел, по его аналитическим материалам и докладам и сегодня учатся молодые разведчики. До конца своих дней он был мудрым учителем, скромным, добрым и требовательным, высокопрофессиональным наставником, в том числе и для работников нашего коллектива.

Думается, именно к таким чекистам, как Леонид Владимирович, в полной мере относятся слова Ф. Э. Дзержинского – это был чекист с холодной головой, горячим сердцем, чистыми руками (сейчас к этому определению чекиста можно добавить еще одну аксиому – и пустыми карманами).

Хорошо зная Леонида Владимировича, смею утверждать, что он весьма достойно прожил свою сознательную жизнь. Он рано познал многие ее тяготы и лишения, знал и радость побед, и горечь поражений, и самого себя без отдачи, целиком, и всю свою многотрудную государственную, чекистскую деятельность посвятил служению Родине, государству, народу. Обладая огромной работоспособностью, он отдавал этой деятельности все силы, что у него были, весь интеллект свой, всю эрудицию. Так самоотверженно он мог работать потому, что сам был воспитан Советской властью, был сыном Великой социалистической державы, человеком советской эпохи. Это был настоящий патриот, государственник, талантливый аналитик.

Конечно, он очень тяжело переживал это время, ту трагедию, ту катастрофу, которая постигла нашу страну, наш народ, – развал Советского Союза, то, что все мы были подвергнуты колоссальному историческому унижению, превратившись из социалистической сверхдержавы в капиталистическую страну, которая, будем надеяться, временно сошла со своего исторического, социалистического пути развития.

Конечно, сердце его ныло, душа страдала, его аналитический ум работал с перенапряжением. Все это, да и многое другое в личной жизни, естественно, укоротило его жизнь. Его трагическая смерть всех нас потрясла. Все мы пережили шок. Но все же хочу заметить, что все суровые испытания, выпавшие на долю Леонида Владимировича:

не иссушили его душу,

не сломили характера,

не изменили его гражданской позиции.

Мы гордимся им!

И в последний раз говорим горькие слова: прощай, наш дорогой Л. В. Вечная тебе память, любовь и уважение! И если есть на этом свете Всевышний, – а Л. В. в это верил, – то пусть Он примет в свои объятия твою мятежную душу… Пусть Земля будет Леониду Владимировичу пухом».

По обыкновению, как правило, на поминках выступающих с прощальными словами слушают внимательно и молча, не выплескивая свои эмоции. А тут, как заметил Николай Сергеевич Леонов, выступление Прилукова трижды прерывалось аплодисментами всего зала, и это потому, что оно воспринималось как посмертная, прощальная, благодарная оценка большой, яркой чекистской деятельности Шебаршина.

Обычно поминки на Руси долгими не бывают – народ расходится быстро, остаются только родственники да очень близкие люди, других нет, а здесь люди не расходились долго – хотели выговориться, даже выплакаться, если хотите, – всех объединил ушедший человек.

Говорили только о нем, о том, что Шебаршин поступил как русский офицер – именно офицеры России в прошлом, когда оказывались в безвыходном положении, когда все было уже испробовано и впереди маячил только плен (а у Шебаршина впереди был плен слепоты и возможного инсульта – такой диагноз получают многие напряженно работающие интеллектуалы), подносили к виску пистолет. Иного выхода – если только не ранены были и не находились без сознания, – они не видели.

Так и Шебаршин. Он не видел иного выхода.

Назад: Тридцатого марта 2012 года
Дальше: * * * * *