Август девяносто первого года надвигался неотвратимо, тяжело, то, что он грянет обязательно, ощущалось давно, только никто не знал, что это произойдет именно в августе, горячем месяце (хотя погода была прохладная).

Леонид Владимирович в своем дневнике зафиксировал все происходящее очень подробно, в деталях, причем фиксировал события не в режиме «онлайн», как принято сейчас говорить, а спустя несколько дней, когда все уже прошло некие оценочные фильтры и отстоялось.

Первое, что бросалось в глаза в предавгустовские дни – пустая суета, ненужность многих движений, которые совершали и партийные функционеры, и работники КГБ, и сам Горбачев, обладавший как президент СССР и генсек КПСС неограниченной властью. Власти у него, между прочим, было больше, чем у Сталина, а действия же были механическими, суетливыми, бездумными, как у директора сельской библиотеки, которого посадили в государственное кресло. «Так бегает и хлопает крыльями обезглавленная курица», – отметил Шебаршин, оценивая его действия.

Восемнадцатого августа, после обеда – примерно в три часа дня, – на рабочем столе Шебаршина в «Лесу» зазвонил кремлевский телефон. День был воскресный, такие высокие звонки в выходные дни бывают редко, так что ждать чего-либо хорошего от внезапного телефонного «зова» не следовало.

Так оно и оказалось.

Звонил Грушко, первый заместитель Крючкова, передал приказ шефа:

– Владимир Александрович распорядился привести в боевую готовность к двадцати одному ноль-ноль две группы «Вымпела», по пятьдесят человек в каждой, с транспортом.

«Вымпел», или ОУЦ, – спецназ разведки, именуемый Отдельным учебным центром, – это боевое подразделение, которое малым составом может взять большой город, хорошо выученная воинская часть, предназначенная, между прочим, для «действий в особых условиях за рубежом».

– К двадцати одному ноль-ноль, а сейчас уже четвертый час, воскресенье, – озабоченно проговорил Шебаршин. – И какое будет задание?

– Не знаю. Крючков звонил из машины, велел передать приказ – две группы по пятьдесят человек с транспортом.

– Кто будет дальше распоряжаться группами? С кем связываться?

– Скорее всего, Жардецкий, все будет идти через него. Больше я ничего не знаю.

Грушко повесил трубку. Шебаршин тоже опустил трубку. Аппараты правительственной связи, отлитые из прочной пластмассы цвета дорогой слоновой кости и украшенные никелированными гербами – пластины с гербами обычно ставили в центр диска, аппарат выглядел очень внушительно, – всегда вызывал у Шебаршина какое-то особое ощущение: очень часто от них исходили неприятные приказы.

Более того, такие приказы, какой поступил в этот раз, отдавались письменно, но Крючков Владимир Александрович не утруждал себя оформлением письменных приказов, и это обеспокоило Шебаршина: ведь при любом «разборе полетов» на него могли свалить вину за какой угодно промах, в котором он не был виноват.

Более того, в конце июля девяносто первого года, когда обсуждался проект указа президента СССР о порядке использования войск, подчиненных Комитету госбезопасности, Шебаршин предложил зафиксировать в тексте, что «соответствующие приказы отдаются только в письменном виде».

По стечению обстоятельств, на следующий день – девятнадцатое августа – были намечены торжества в связи с десятилетием «Вымпела». Праздник мог быть сорван.

В свое время Шебаршин требовал передать «Вымпел» другому главку (разведка ведь дело тихое, спокойное, мозговое, тут надо больше «шурупить» головой, чем размахивать кулаками – больше пользы будет), но попытка успехом не увенчалась.

Помедлив немного, Шебаршин вновь поднял трубку правительственного телефона, позвонил Жардецкому. Жардецкий Александр Владиславович был начальником Третьего главка – военной контрразведки, – но вот какая штука: причем тут военная контрразведка? Может быть, где-нибудь что-нибудь происходит, о чем Шебаршин не знает? Нет, что-то тут не то…

Жардецкий поднял трубку сразу, словно бы ждал звонка.

– В чем дело, где планируешь использовать группы? – спросил у него Шебаршин?

– Сам не знаю, – ответил тот. – Мы только что отправили тридцать пять сотрудников в Прибалтику. Может быть, группы тоже пойдут туда?

И тут – неясность. Шебаршин попросил дежурного разыскать по телефону Бескова Бориса Петровича, командира «Вымпела», и немедленно вызвать его на работу.

Прошло совсем немного времени, и в «телефонном эфире» появился Бесков, доложил, что находится на месте и приступил к выполнению приказа. Естественно, он задал тот же вопрос, что Шебаршин задал Грушко:

– Какое будет задание, куда надо будет отправляться?

– Пока не знаю, – вынужден был ответить Шебаршин.

– Какая экипировка, снаряжение? – спросил Бесков.

– И это не знаю, сообщу дополнительно.

Что-то затевалось, но что именно – непонятно. Может быть, что-то происходит у военных? Все должно было прояснить совещание у Крючкова, его назначили на половину одиннадцатого вечера. Вот тогда-то все и прояснится. Неизвестность – самое худшее в таких ситуациях, она буквально изматывает людей, нервы бывают напряжены, как стальные струны, – того гляди порвутся.

Совещание, которое Крючков назначил на половину одиннадцатого вечера, было отменено.

Шебаршин записал в своем дневнике следующее:

«В двадцать один ноль-ноль Б. П. Бесков докладывает мне, а я по телефону – Грушко (он в своем служебном кабинете), что сто человек готовы, но какой должна быть экипировка?

– А какая есть у них экипировка? – интересуется Грушко.

– Есть гражданская одежда, есть темные комбинезоны (а есть ли они?), есть полевая форма пограничников.

– Председателя нет на месте, я выясню у него и сразу позвоню».

День тот воскресный, расслабленный, сжался, как пружина, сделался изматывающе напряженным, тяжелым, хотя указаний никаких больше не поступало, он утомил людей. Шебаршин связался с Бесковым:

– Борис Петрович, дайте людям возможность отдохнуть, но одновременно будьте готовы подняться в любую минуту. Впрочем, думаю, что до утра вряд ли что произойдет. В общем, отдыхайте пока.

Спать Шебаршин лег у себя в кабинете – уходить от аппаратов правительственной связи было нельзя. В голове сумбур, сумятица, перед закрытыми глазами – неясные вспышки… Сна нет. Да разве тут уснешь? Но тем не менее Шебаршин постарался все-таки немного поспать. Получилось, как он потом шутил, криво, вполглаза, но чувствовал себя гораздо бодрее, чем накануне вечером.

В шесть тридцать пять включил приемник, а там – сообщение о Государственном комитете по чрезвычайному положению… Почему Крючков не ввел в курс дела руководителя разведки? Обстановка начинает складываться такая, что и чаю-то толком не попьешь. Следом раздался ранний звонок – конечно же, тревожный: звонил Агеев, первый заместитель Крючкова.

– Группы готовы?

– Готовы, Геннадий Евгеньевич!

Вообще-то Агеева звали не Геннадием, а Гением – так было по паспорту, – но он не очень-то любил свое паспортное имя, и все к нему обращались как к Геннадию Евгеньевичу.

– Направьте их в помещение Центрального клуба, – приказал Агеев, – немедленно! И нужны будут еще сто человек… Туда же!

– Экипировка, вооружение? – спросил Шебаршин.

– Пусть возьмут с собой все, что есть.

Следом раздался еще один звонок – на девять тридцать утра назначено совещание в кабинете председателя КГБ Крючкова.

День, едва начавшись, уже оказался закрученным до предела. «Если раннее утро начинается с телефонных звонков, добра не жди, – записал Шебаршин. – Это вестники тревоги. Нарушен нормальный ход жизни. Мелькнула мысль: “Нормальной жизни уже не будет никогда”».

Так оно и получилось.

На улице Шебаршин увидел колонны бронетехники – «бэтээры», хорошо известные ему по Афганистану, «бээмпэшки», – те же бронетранспортеры, только на гусеничном ходу, танки. Что было интересно – длинные тяжелые колонны покорно останавливались на красные огни светофоров, потом двигались дальше. Мелькнула и другая мысль: «Этот день девятнадцатого августа девяносто первого года запомнится москвичам надолго. И не только москвичам».

Крючков – хмурый, остро поблескивающий очками, очень озабоченный, – провел это совещание стремительно, он говорил о том, что в Карабахе – 1300 убитых, что из Узбекистана уже уехали 176 тысяч русских, что добыча нефти упала на 106 миллионов тонн, промышленное производство тоже стремительно падает – сократилось на двадцать процентов, на Кавказе идут тяжелые бои с участием бронетехники и артиллерии, российское руководство – Ельцин, Бурбулис и другие – призывают страну к всеобщей забастовке, надо попытаться найти с ними общий язык, плохо дело с урожаем, только что позвонил из Киева Кравчук и сообщил, что люди хлеб государству не сдают, а вывозят его из республики, что нужны экономические указы, иначе можно сорваться в штопор и оказаться в условиях дикого рынка…

Из выступления Крючкова не было понятно, то ли он пошел на авантюру, то ли является винтиком большой политической машины, то ли осуществляется еще что-то…

Что происходило в Москве, было неясно.

«Телевидение показывает дурацкие мультфильмы, радио ведет бессмысленные передачи, – отметил в своем дневнике Шебаршин. – У нас принимается программа американской телекомпании CNN. Фантастическая ситуация: о положении в столице нашей Родины узнаем из американских источников, из сообщений телеграфных агентств, из телефонных звонков. Никто ничего не знает!

Крючков где-то непрерывно совещается, на контакт не выходит, спрашивать что-либо у Грушко бесполезно, да и не хочется.

Судя по CNN, народ начинает стекаться на Манежную площадь и главным образом к Белому дому на Краснопресненской набережной. Это подтверждают звонки.

Время идет, никаких указаний и никакой информации. Прошу разослать в резидентуры тексты сообщений ГКЧП и указания докладывать о реакции на события в Москве. Реакция последовала быстро – резко негативная со всех сторон, кроме Ирака».

Шебаршину было понятно, что надвигаются серьезные события, готовится кровопролитие, он ощущал, что запах беды буквально носится в воздухе. Или это только ощущается? Шебаршин был крайне встревожен.

Бесков со своими группами спецназа находился в клубе – у них вроде бы все в порядке, питание подвозят регулярно, ребята спокойны, срывов быть не должно…

Борис Петрович Бесков становится в этой ситуации едва ли не центральной фигурой событий – на нем может все замкнуться, как и на начальнике «Альфы», главной специальной группы КГБ, – Викторе Федоровиче Карпухине.

Обстановка накалялась.

 

Борис Петрович Бесков сейчас находится на пенсии, носит штатский костюм с галстуком, хотя ему больше идет полевая спецназовская форма. Он хорошо помнит те августовские дни…

Когда стало ясно, что люди начали собираться у Белого дома и собравшиеся совсем расходиться не собираются – ни днем, ни ночью, – на набережной разожгли костры, с Нового Арбата, этой «вставной челюсти Москвы», подогнали несколько троллейбусов, в них люди отдыхали, спали…

«Вымпел» просидел в клубе и девятнадцатое число, и двадцатое… Двадцатого людей Бескова начали теснить: в клубе провожали в мир иной начальника хозяйственного управления Пожарского, а вот уже после похорон, когда участники траурной церемонии сидели за столом, выпивали и закусывали, поминая хорошего человека, пришла новость, переданная, судя по всему, CNN, что Белый дом собираются штурмовать.

Кто именно собирается штурмовать? Бесков такого приказа не получал. Ни Крючков не отдавал его, ни Шебаршин – два непосредственных его начальника. Более того, приказ этот, наверное, будет письменным: еще в апреле на высоком совещании Агеев сказал Бескову:

– Борис Петрович, я понимаю, вас часто стали использовать не по назначению. Отныне будете действовать только по письменному распоряжению.

Это Бескова устраивало. И не только его. Днем двадцатого августа он решил провести рекогносцировку. Прикинул, что по времени займет она примерно два часа, позвонил Шебаршину. Шебаршин на рекогносцировку дал добро. В дневнике Леонид Владимирович отметил, что Бесков доложил ему о результатах рекогносцировки в семнадцать тридцать.

Народу около Белого дома собралось море. Было много пьяных. Было немало людей, которые не понимали, где они вообще находятся и что им предстоит делать. Вспыхивали стихийные митинги – так в России принято. Были среди митингующих бестолково орущие горлопаны и люди опытные, умные – словом, разные. Но чувствовалось, что всем руководят чьи-то опытные головы, кто-то специально направлял к Белому дому толпы людей.

Более того, один из старых оперативных работников Бескова увидел в толпе свою внучку-студентку.

– А ты чего здесь делаешь? – недоуменно спросил он.

– Да нас в институте целый поток посадили на автобусы и вместо занятий привезли сюда.

Час от часу не легче. На площадь перед Белым домом пригнали даже детей.

– Сколько примерно собралось народу? – спросил Шебаршин у Бескова.

– Тысяч шестьдесят, не меньше.

Если предпринять хотя бы легкую попытку штурма, прольется река крови. А это – гражданская война. Ситуация – хуже не придумаешь.

Шебаршин немедленно разыскал по телефону Крючкова, рассказал ему о докладе Бескова, тот обронил мрачно: «Доложите обо всем Агееву…» – и бросил трубку на рычаг.

Шебаршин позвонил Агееву, сообщил ему об обстановке, складывающейся у Белого дома, больше ничего говорить не стал – количество людей, собравшихся там, надо полагать, увеличилось, и увеличилось потому, что запущенная кем-то машина подвоза туда людей, еды, водки работала бесперебойно. Поразмышляв немного, Шебаршин пришел к выводу, что разведку втягивают в гибельное дело, которое может кончиться плохо.

Шебаршин передал Бескову следующий приказ (цитирую по дневнику):

– Борис Петрович, приказываю вам не исполнять ничьих указаний, не уведомив предварительно меня и не получив моего разрешения.

Бесков повторил приказ. Это означало, что он понял Шебаршина.

 

В самом начале девяностых годов начались очень непростые процессы по выделению из союзных структур российских – и компартии Российской Федерации, и Комитета госбезопасности, и много еще чего. Так вот, председателем КГБ РСФСР был назначен Иваненко Виктор Валентинович.

Сам Иваненко – тюменский, родился в Ишимском районе, на границе с Казахстаном. После окончания индустриального института в Тюмени был приглашен на работу в КГБ. Работал в Нижневартовске, потом в областном центре, затем – в Москве, в инспекторском управлении, где в сорок три года стал генералом – одним из самых молодых в КГБ. Был назначен на должность главы КГБ Российской Федерации и позицию занимал, скажем так, прямо противоположную позиции Крючкова.

Иваненко также рассказывает об августе девяносто первого года.

…Девятнадцатого числа, очень рано, когда над Москвой еще только розовел рассвет, он приехал в Белый дом, к Ельцину. На площади – никого, удручающая пустота, но танки уже стояли. Мощные, тяжелые машины, от которых исходила угрюмая сила, были пока немы и неподвижны, около них не было ни одного человека. Может это обычные декорации для какой-нибудь военной постановки?

Нет, это были не декорации, а настоящие танки – настоящие! Иваненко добрался до первой вертушки – аппарата правительственной связи – и позвонил Крючкову:

– Владимир Александрович, скоро сюда придет народ, – проговорил он не без некого стеснения – все-таки речь вел с очень высоким начальством, с членом Политбюро, – придет, а тут танки.

Крючков в ответ бросил резкое:

– Кто придет? Какой народ? За кого? За Горбачева? – в голосе Крючкова послышалось открытое презрение, он хмыкнул и швырнул трубку на рычаг.

Иваненко потом признался, что он даже растерялся от такой реакции своего высокого шефа. Сотрудников у него было немного – тринадцать человек. С таким составом ни танки не остановить, ни народ развернуть в обратную сторону, ни захват телевидения осуществить, чтобы обратится к стране с призывом в светлое завтра – можно только где-то хорошо пообедать, и все.

Ельцина Иваненко не нашел – нашел Бурбулиса. Бурбулис хорошо понимал, что означают танки, стоящие возле Белого дома, и был встревожен не меньше председателя российского КГБ.

Аппараты правительственной связи в кабинете Бурбулиса работали исправно, все-таки он был правой рукой Ельцина, поэтому оба стали звонить по самым разным телефонам. Цель звонков, как рассказывает Иваненко, была одна – не допустить кровопролития.

Если прольется кровь – это будет страшная страница в истории России… Не надо ее! Иваненко переговорил с Прилуковым – начальником КГБ Москвы и Московской области, с Шебаршиным, с Жардецким, с Бедой – начальником управления правительственной связи, с Карпухиным, чья «Альфа» также находилась наготове, с другими людьми – убеждал, что танки надо отвести, что все вопросы нужно решать тихо-мирно и вернуться к исходной точке, сесть за стол переговоров.

Горбачев сидел в Форосе, что с ним происходило, не было слышно – скорее всего, он решил поступить как обычно… А обычно от решения сложных вопросов он, извините, прятался, просто-напросто уходил в кусты. Это было в его характере – недаром Крючков говорил о нем с таким нескрываемым презрением. А Крючков был человеком жестким и мужественным, это знали все, и друзья, и враги.

Бурбулис тем временем также дозвонился до Крючкова, потребовал убрать танки, на что Крючков ответил, что танки на улице перед Белым домом пригнал не он и вообще они ему не подчиняются, это дело Язова Дмитрия Тимофеевича; полемика была недолгой, и Бурбулис предупредил с угрозой:

– Если прольется кровь, она будет на вашей совести.

Что ответил Крючков, Бурбулис не сказал – Крючков поступил как обычно, жестко и резко, – повесил трубку, на том разговор и закончился.

Тем временем вокруг танков на площади начали образовываться группы людей. Вначале немного, потом все больше и больше. Тем, кто это видел, делалось страшно: а вдруг зазвучат выстрелы? Что будет в таком разе? Холод бежал по коже от такой мысли, а воздух из розового, приветливого, бодрящего делался серым, холодным, неприятным… Кто кого одолеет? ГКЧП Горбачева или Горбачев ГКЧП? Или же Ельцин победит и тех и других?

Что будет дальше, не знал никто.

Двадцатого августа Шебаршин записал в своем дневнике. «Предельно тревожно. В двадцать один пятнадцать я – в своем кабинете, в Центре. Мысль найти Крючкова и крупно с ним поговорить. Но в здании КГБ его нет, дежурные говорят, что он в Кремле. Отыскиваю Бескова – он на совещании у Агеева. Прошу вызвать его к телефону. Он докладывает, что идея штурма продолжает обсуждаться, несмотря на совершенно ясную негативную позицию всех потенциальных исполнителей, т. е. самого Бескова и начальника группы “А” Седьмого управления В. Ф. Карпухина.

Подтверждаю свое совершенно категорическое указание не выполнять никаких приказов о штурме, сделать все возможное, чтобы такой приказ не отдавался. Крючкова на месте, в его кабинете нет…».

Состояние у Шебаршина было какое-то надломленное, подавленное, пришибленное, что ли. Хоть и умел он брать себя в руки и держался так, что вряд ли кто сумеет понять, что происходит у него внутри, какая кипит буря, а сдержать себя не мог.

Он понимал, что страна не может жить так, как жила раньше, нужны изменения, но совершенно не понимал тех суетливых, сопровождаемых пустым кудахтаньем движений, которые совершал Горбачев, не понимал его любования собой, нерешительности, даже трусости, никчемных обещаний, перестроечных планов, которые вели к разрухе, и это было видно уже невооруженным глазом…

Горбачев пообещал людям вселить их в новый общий дом. И, не строя его, стал активно разрушать дом старый, хотя так нигде в мире не поступают, ни один умный человек просто не решится на это.

Вначале надо построить новый дом, и лишь потом разрушать старый. Горбачев выполнил лишь половину задачи – разрушительную, и при этом он все время говорил, говорил, говорил. Говорил много, как политработник, которому в рот надо вшивать молнию и иногда задергивать ее, чтобы меньше пустословил и сотрясал словами воздух. И вот какая штука – ничего из того, что Горбачев говорил, не откладывалось в голове – пролетало, не задерживаясь в мозгу. Только отдельные неправильно произнесенные фразы и слова: «А он все ложит и ложит», вместо «кладет»; солнечную республику Азербайджан называл Азебарджаном – никак не мог справиться с правильным произношением Михаил Сергеевич… Азербайджанцы, слыша такое, только морщились да укоризненно качали головами. Вежливые восточные люди, они так и не посмели сделать замечание этому пустомеле. А жаль. Если бы сделали, может, и не было бы тяжелого августа девяносто первого года.

Особенно смешон был Михаил Сергеевич (в народе его называли Меченым, Пятнистым, Подкаблучником, либо просто Горбачем), когда произносил фразу «углу́бить перестройку», упорно делая в слове «углубить» ударение на второй слог, на повторное «у». У учителей русского языка это вызывало гомерический хохот. Люди по полу катались. А Горбачеву хоть бы хны – все «азебарджанил» и «ложил»… А потом «углубливал». Или делал что-то еще. В результате привел страну к августу девяносто первого года.

Не будь Горбачева, не было бы и того, что происходило, в этом Шебаршин был уверен твердо. Но и снимать Горбачева силой, выковыривать из кресла танками тоже нельзя – это не метод. Метод должен быть другой – умное, теплое, убедительное слово.

Хотя и словом Горбачева не пронять, он будет держаться до конца, прикажет приковать себя цепями к рулю страны, но не уйдет с мостика.

Лучше бы он оставался комбайнером в своем Ставропольском крае, или помощником комбайнера, как в свои школьные годы (чем Михаил Сергеевич здорово гордился, как и тем, что получил в ту пору свой первый орден), – для страны, для Советского Союза, для России пользы было бы больше.

Сейчас он сидит в своем Форосе… Сведений от него никаких, хотя говорят, что связь ему никто не перекрывал и провода не обрезал. Шебаршин знал, что Крючков, например, относится к Горбачеву брезгливо – уж ни в этом ли причина создания ГКЧП?

Крючков – фигура сильная, волевая, сделает все, чтобы сбросить Горбачева. И не для того, чтобы самому забраться на коня, нет – он видит, как болеет страна при этом человеке, корчится – вот-вот до конвульсий дойдет, и ему делается больно, тревожно, стыдно, как и многим другим честным людям. Крючков понимает, что так жить дольше нельзя, а Горбачев, похоже, не понимает… Для Горбачева одно важно – удержать власть.

Но одно дело – борьба за власть подковерная, аппаратная, тихая, и совсем другое – когда на улицы выходят тысячи людей. В воздухе в таком разе обязательно пахнет кровью и будет пахнуть до тех пор, пока толпа не рассосется.

Разгоряченная толпа в России – штука опасная. Так уже было в семнадцатом году.

Утром двадцать первого августа Шебаршин приказал Бескову вернуть все группы «Вымпела» на базу в Балашиху, где располагался учебный центр. Бесков, как показалось Шебаршину, сделал это охотно – даже вздохнул с облегчением.

Отдать приказ о штурме Белого дома не решился ни один человек. Это во-первых, а во-вторых, ни Карпухин, ни Бесков не знали ни карты Белого дома, ни расположения внутренних коридоров и кабинетов, ни переходов с одного этажа на другой, ни расположения подземных коммуникаций – здание все-таки было правительственное, а там, где возникало слово «правительственное», всякая информация делалась закрытой.

Бесков позвонил Карпухину:

– Виктор Федорович, ты хоть знаешь, сколько подъездов в Белом доме?

– Двадцать четыре.

– А где что располагается, где какие кабинеты, как двигаться, знаешь?

Этого Карпухин тоже не знал.

Одно понятно было: Белый дом – здание высокое, на лифте подниматься нельзя, одна кабина может запросто оказаться братской могилой для всех. Ничего не было известно… Какой может быть в таких условиях штурм?

В минуты, когда готовится что-то важное и готов вот-вот прозвучать резкий, схожий с выстрелом приказ, у каждого человека, находящегося в состоянии пружины, способной вот-вот резко разжаться, перед глазами обязательно проходит вся его жизнь. И оказывается, что не так-то много в ней и радостей было, да и не все моменты запомнились.

Жизненный путь у Бескова был прямым, желания поступить в балетное училище или в «кулинарный» техникум не было. Мать Бескова умерла, когда ему было два года – шла война, все мужики находились на фронте, на дворе стоял тяжелый сорок второй год, все внимание было обращено на фронт, а тыловые беды… Тыловые беды – это дело десятое.

Когда Боре Бескову было двенадцать, его направили в Ленинград, в Суворовское училище Министерства госбезопасности СССР – было такое… После Суворовского училища последовало другое училище – Высшее пограничное, расположенное в Бабушкине – ныне это московский район.

После училища он получил назначение в Кремлевский полк, что для молодого лейтенанта было и почетно, и интересно. Из Кремлевского полка майора Бескова перевели в ПГУ, потом он два года провел в Афганистане, затем уехал работать в Германию, где, кстати, не раз встречался с Путиным, и только потом вернулся в Москву, начальником «Вымпела».

Носил Борис Петрович на плечах уже полковничьи погоны.

– Будь готов вылететь в любое время суток на задание, имея ноль минут, ноль секунд на подготовку, будь готов во что бы то ни стало выполнить задачу, а вот обратно тебя могут не вывезти – к этому тоже будь готов, – напутствовали его на работе старшие товарищи. Бесков в ответ только молчал – он был в Афганистане и там повидал всякое – все это осталось в памяти, говорить только не хотел, – а так это будет сидеть в голове до самой смерти.

Господи, Афганистан… Стоит только глаза закрыть, как обязательно начинают видеться угрюмые, старые, словно бы запыленные горы, жилистые мужчины в национальных шапках, какие не шьют больше ни в одной стране мира, в длинных серых рубахах, в которых ни наступать, ни отступать нельзя – мешают в движениях, но афганцы привыкли, на все предложения своих американских инструкторов перейти на более удобную форму одежды, полевую пятнистую, очень носкую, – отвечали отказом, а вот бронежилеты американские, легкие – почти в два раза легче советских, – брали охотно.

Вера верой, рай раем, а жить-то хотелось. Как и нашим ребятам, которых душманы плотно накрывали огнем своих пулеметов.

В Афганистане Бесков занимался тем, что вел переговоры с бандами и переводил их на сторону Бабрака Кармаля. На его счету двадцать шесть таких банд. Представляете, сколько жизней сохранил Борис Петрович? И наших, и афганских?

И главное для Бескова было не убить, а сохранить.

Как-то они окружили одну банду, взяли в плен, а а среди бандитов – пятнадцатилетний пацаненок, внук местного муллы. Кишлак тот, где верховодил мулла, был очень вредным: оттуда постоянно обстреливались автомобильные колонны, идущие из Советского Союза, из Хорога с грузами, били машины почем зря; поэтому Бесков, поразмышляв немного, встретился с муллой. Мулла держался настороженно, втягивал голову в плечи, но смотрел прямо, глаз не отводил.

– Мулла, – сказал ему Бесков, – мы сейчас вернем вам вашего внука. Условие одно: чтобы из вашего кишлака не стреляли по нашим машинам. Ведь эти машины везут грузы в первую очередь вам, афганцам – крупу, муку, сахар, медикаменты, одежду… А вы их сжигаете.

Мулла согласно наклонил голову, смежил светлые глаза:

– Больше стрельбы не будет, обещаю, шурави.

Слово он сдержал, стрельбы больше не было, внук муллы уцелел, а Бесков был доволен – дело удалось уладить миром, без крови.

И если уж это удавалось делать в чужой стране, в боевых условиях, то неужели не удастся сделать в своей стране, родной, неужели на площади перед Белым домом прольется кровь, а потом покатится, покатится, покатится, и неизвестно еще, куда прикатится страшный колобок девяносто первого года.

Невооруженным взглядом было видно, что и Ельцину, как и Горбачеву, нужна власть – полная, единоличная, дающая право делать все и давить всех; и Ельцин, и Горбачев готовы были пойти на что угодно, на какие угодно меры, чтобы портфельчик этот захватить, засунуть себе под мышку и ни с кем не делиться.

Вот и вся преамбула. А кто конкретно прольет кровь и сколько – это дело десятое, пятнадцатое, оно сильных мира сего не касалось. Народ – это народ, а правители – это правители… Не путайте понятия, господа. Грустно делалось от этой арифметики, а на душе было муторно.

Генерал-лейтенант Прилуков Виталий Михайлович, возглавлявший тогда Московское управление, был участником тех сложных событий – все происходило на его глазах, потом, во время работы над этой книгой, мы много раз встречались, восстанавливали происходящее буквально по минутам, переносили на бумагу. Прилуков очень многое вспомнил и рассказал…

Психологическая точка отсчета началась с того, что пост главы ГКЧП одним из первых предложили Крючкову. Тот отказался:

– Нет, у меня годы уже не те, мне семьдесят четыре, да и если я и соглашусь, за границей на каждом углу будут вопить: «Переворот в СССР совершил КГБ». Нет, ни военным, ни КГБ нельзя быть руководителями ГКЧП.

Предложили… Ельцину. Да, да, Ельцину Борису Николаевичу. Тот, хорошо знакомый с «сюжетными» ходами, также отказался. Следом «нет» сказали Язов, Бакланов, Шейнин. Практически, не согласился никто, и только в последний момент это сделал – был вынужден сделать – Янаев, обладавший властью, в общем-то, не меньшей, чем Горбачев: вице-президент Советского Союза.

Ныне также известно, что девятнадцатого числа Ельцин позвонил Бакатину, который ехал с женой в машине, и сказал ему примерно следующее:

– Я обо всем договорился с Крючковым, он приглашает лететь с ним в Форос, но меня не отпускают с сессии Верховного Совета, и я не поеду.

Оказывается также, что Крючков встречался с Ельциным в Госкомитете по науке и технике. При встрече присутствовал Скоков, который, выйдя на улицу, азартно потер руки и сказал:

– Вот сейчас-то мы Горбачеву покажем…

Все делалось для того, чтобы сбросить Горбачева, волей случая оказавшегося во главе огромной страны.

Операция «Гром» по штурму Белого дома была назначена на двадцать первое августа на три часа ночи…

Ночь двадцать первого августа была в Комитете госбезопасности очень тревожной. Прилуков рассказал, что в кабинете Агеева – первого зама Крючкова, – они находились небольшой командой: Карпухин, Бесков, Прилуков, Лебедев. В кабинете Крючкова расположился весь штаб ГКЧП – Грушко, Бакланов, Варенников, Ачалов, Громов, Шейнин, Плеханов, Крючков… Все ожидали «времени Ч» – штурма Белого дома.

Собравшиеся прекрасно понимали: для того чтобы взять Белый дом, не нужны были ни танковые полки, ни десантные батальоны. Это легко можно было сделать с помощью двух элитных команд: Карпухина и Бескова.

Слить команды вместе и сделать это стремительно было задачей, по мнению Карпухина, не очень сложной. Главная задача была другая…

Но ночной разговор, состоявшийся в ту ночь в кабинете Агеева, поломал все. И Бесков, и Карпухин отказались штурмовать Белый дом.

Агеев даже в лице изменился.

– Ка-ак?

Растерянность буквально повисла в воздухе.

Командир «Альфы» и «Вымпела» объяснили свои позиции – почему они так поступают.

Но по-другому Карпухин и Бесков поступить не могли. В этом нет их вины. Приняли они такое решение тогда, когда не получили поддержки со стороны руководителей армии, МВД и КГБ.

Вместе с тем, как справедливо отмечает в своей книге В. Степанков (Генеральный прокурор РСФСР), «за всю историю Советского государства не было такого случая, чтобы военные подразделения отказались выполнить боевой приказ…».

Как ни парадоксально, но это факт. Вот страницы из дневника одного из участников тех непростых событий (фамилию автора не называю – об этом попросил он сам). «В те тревожные для страны дни некоторые высокие воинские чины игнорировали воинскую присягу, не подчинились своим руководителям, нарушили воинскую дисциплину, хотя по менталитету своему, психологии, мировоззрению были и патриотами, и государственниками. Например, генерал-полковник Владислав Алексеевич Ачалов убедил министра обороны, Маршала Советского Союза Дмитрия Тимофеевича Язова, чтобы армия не принимала участия в операции “Гром”, генерал-полковник Борис Всеволодович Громов в открытую заявил Борису Карловичу Пуго – министру МВД СССР, о том, что внутренние войска тоже не будут выполнять его приказы, генерал-лейтенант Леонид Владимирович Шебаршин – заместитель председателя КГБ СССР – после бесплодных попыток убедить своего начальника отказаться от решительных действий дал указание элитному спецподразделению “Вымпел” не выполнять приказы руководства ГКЧП.

19 августа во время короткого совещания руководящего состава в зале коллегии КГБ Крючков В. А. сообщил, что создан ГКЧП, у которого есть полномочия руководить страной, – просил информировать личный состав, поддерживать порядок, дисциплину и ждать дальнейших указаний. А указаний, как ни странно, больше не поступило.

Руководство ГКЧП оказалось в ситуации, когда в решающий момент в его рядах появился “троянский конь”.

Запад активно выступал против ГКЧП, он такой победы боялся больше смерти. За поддержкой к Западу обратились личности с мировой известностью: “прораб” перестройки Яковлев, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, Мстислав Ростропович, Руслан Хасбулатов, Гавриил Попов, Юрий Афанасьев, другие высокопоставленные люди.

Вместе с тем известно, что победа ГКЧП была вполне возможна.

На допросе начальник отделения группы “А” Савельев А. отметил следующее: “как профессионал скажу, что в техническом плане штурм здания Верховного Совета РСФСР не представлял собой особой сложности, наши люди были хорошо подготовлены и смогли бы выполнить поставленную задачу…”.

Но вернемся к ситуации: как будем докладывать об отказе наверх, в штаб? Какими словами скажем, что самые элитные части КГБ отказались выполнить приказ?

Обстановка около Белого дома оставалась прежней. Много пьяных, костры, бренчат гитары, кто-то спит. Домой никто не уходит: люди в России всегда любили уличные зрелища…

Надо было обо всем докладывать Крючкову. Тогда же в кабинете Агеева приняли решение, что к Крючкову пойдет Прилуков, расскажет все как есть. И об остановке у Белого дома по результатам самой последней рекогносцировки, и об общей позиции “Альфы” и “Вымпела”, да и об общей растерянности, царившей в здании КГБ, тоже. Пусть Крючков знает обо всем.

О чем думал Крючков в ту ночь, неведомо никому, и вряд ли уже кто-либо будет ведать – исключено. Крючков очень отчетливо понимал, что происходит, куда все катится, что будет завтра.

С созданием ГКЧП Крючков был согласен стопроцентно – эта мера созрела еще 19 октября 1990 г. Крючков без согласия Горбачева направил, как крик души, личную шифротелеграмму всем руководителям органов безопасности в центре и на местах, в которой излагалась трагическая ситуация в стране.

В ней говорилось о том, что “по оценке Комитета государственной безопасности, социально-политическая напряженность в стране быстро может подойти к критической черте… деструктивные силы открыто дестабилизируют обстановку, инспирируют социальную панику, ведут дело к захвату власти… в условиях глубокого экономического кризиса, значительного ослабления КПСС и прежде всего ее организующей роли, неотлаженности механизма власти, а также захвата ключевых постов в средствах массовой информации, политическая оппозиция оказалась в состоянии навязывать обществу свой сценарий перестройки, а именно – кардинально изменить основы государственного и общественно-политического устройства нашей страны, не останавливаясь даже перед развалом Союза ССР, т. е., если смотреть правде в глаза, то речь идет об искоренении социализма как такового… В своей деятельности оппозиция опирается на все возрастающую роль и поддержку многочисленных зарубежных консультантов и экспертов, нередко связанных с западными спецслужбами…”.

Одной из наиболее активных западных структур, действующих на территории страны, был так называемый “Институт Крибла”, который организовал и провел до 1991 года более 60 семинаров и конференций в различных городах СССР, направлял за свой счет в Европу или США наиболее активных “демократов” (М. Полторанина, А. Мурашова, Г. Бурбулиса и многих других антисоциалистически настроенных либералов).

Крючков предупреждал, что в сложившейся обстановке на органы государственной безопасности ложится величайшая ответственность в деле защиты советского конституционного строя.

В стране началась война суверенитетов, начало которой положил антиконституционный закон РСФСР от 24 октября 1990 г. “О действии актов органов Союза ССР на территории РСФСР”. К сожалению, такой опытный политик, как глава российского парламента Хасбулатов, вкупе с “демократическими силами”, прямо заявил о своих претензиях на создание “второго центра” в противовес государственному политическому руководству СССР. В этих условиях у руководителей страны – государственников, патриотов – зрело решение о подготовке и создании ГКЧП в СССР. Прошло совсем немного лет, и сегодня стало совершенно ясно всем непредвзятым людям, что создание ГКЧП было единственно верным шагом для сохранения СССР. Это была отчаянная попытка переломить сепаратистские тенденции в стране, предотвратить развал Советского Союза. Обстановка требовала решительных действий.

Но все-таки на последний решительный шаг Крючков никак не мог решиться и, в конце концов, так и не решился. Он не хотел, он боялся крови, у него много лет перед глазами стояла Венгрия, пятьдесят шестой год – Крючков опасался, как бы Венгрия эта не повторилась, только куда в больших масштабах.

Судя по всему, Крючков хотел припугнуть Горбачева и сделать так, чтобы тот добровольно отказался от власти и передал ее Ельцину. Ельцин, который в ту пору был популярен, действовал напористо, выступал на митингах убедительно, на глазах у всех отказался от всех чиновничьих и прочих благ (ездил едва ли не на старом задрипанном “москвичонке”), был той фигурой, за которой пошли бы люди, и это Крючков понимал очень хорошо… Потому и вступил в контакт с Ельциным, потому и вел с ним переговоры. И нерешительность у него, решительного человека, идет именно отсюда.

По плану Ельцин, находившийся в Казахстане, должен был быть арестован в аэропорту, в Москве, едва самолет там приземлится. Но он не был арестован – Крючков не дал такой команды: Ельцин вышел из самолета, сел в машину и уехал в Архангельское.

Его легко можно было задержать, но и такой команды не последовало. Вообще-то, будущий “гарант” был сильно растерян, смят происходящим… В семь часов утра к нему приехал Хасбулатов и постарался вывести из состояния ступора. Это ему удалось. Там же, в Архангельском, было подготовлено все, вплоть до документов, которые надо было передать за границу.

Рядом держалась межрегиональная группа депутатов, взявшая главенствующие позиции в Верховном Совете – эти люди, что называется, тоже почувствовали вкус власти и отказаться от нее уже не могли – это была та самая твердая основа, на которую Ельцин мог опереться.

Ельцин устраивал Крючкова более, чем Горбачев, и по другой причине. У Крючкова состоялся разговор с академиком Чазовым, начальником Четвертого медицинского управления, наблюдавшего за здоровьем первых лиц государства, и академик сказал главе КГБ открытым текстом: “Ельцин болен, перенес инсульт, инфаркт, хворей у него столько, что вряд ли он долго протянет, плюс ко всему сильно увлекается алкоголем”, – и Крючков, как представляется, поразмышляв и будучи политиком, аналитиком и игроком, решил сделать ставку на Ельцина.

Вот где сокрыты корни нерешительности Крючкова, удивившие многих, кто его знал. Игра, которую он затеял, была, конечно же, двойная. Но другого пути спасти СССР, как полагал Крючков, нет.

Кстати, такую версию подтвердил и Примаков Е. М.

В общем, сидел Владимир Александрович в своем большом кабинете, размышлял, прикидывал все “за” и “против”, просчитывал разные варианты развития событий, делал выводы и, честно говоря, ни к одному варианту не приходил: во всех вариантах его что-то да не устраивало, в одном – одно, в другом – другое… Идеального варианта не было.

Многие распоряжения, которые он рассылал на места начальникам областных и республиканских управлений КГБ, были дезавуированы председателем российского КГБ Иваненко… В общем, чехарда, свистопляска, неопределенность, мутная вода, в которой кое-кто совершенно определенно ловил рыбку, и крупную притом…

Справедливости ради, надо отдать Иваненко должное за его четкую позицию. В силу своего служебного положения он не мог поступить иначе. Можно только сожалеть о том, что так произошло. Но и перед собой, и в отношении действий Крючкова и Шебаршина он был честен, выполняя свой воинский долг, более того, в открытую, не таясь, отстаивал свои позиции, уговаривал противную сторону, т. е. сторонников ГКЧП, отказаться от решительных действий, убеждал идти на переговоры с Ельциным.

Сегодня является фактом, что 90 процентов россиян даже западные социологи считают нищими по сравнению с европейцами. В армии, в правоохранительных органах служат выходцы именно из этих бедных слоев населения. Все служивые люди, патриоты своего Отечества, в силу требований Конституции подчиняются и работают по приказам, постановлениям и распоряжениям сегодняшней власти.

А в чьих руках сегодня в России находится власть? Она находится в руках капитала, в руках олигархов, 2 процента богатеев-собственников владеют 80 процентами всего российского богатства. Их родина – за рубежом.

На вопрос, будут ли сегодняшние военнослужащие российской армии и правоохранительных органов защищать в грозовые дни этих людей, которые присвоили себе то, что еще совсем недавно принадлежало всему народу, ответ думается, однозначен – не будут! Они дружно встанут на сторону народа.

Крючкову надо было бы обратиться к народу, рассказать о том, что происходит, поделиться сомнениями – и самому легче бы стало, и события развернулись бы по-другому, и воздух в Москве чище бы сделался. Но нет, Крючков по этому пути не пошел».

…Вот в такой обстановке Агеев и Прилуков явились к председателю КГБ в два часа ночи для доклада. Крючков сидел мрачный, молчаливый. Ему доложили об отказе «Альфы» и «Вымпела», о том, как в эту минуту складывается обстановка у Белого дома. Прилукову показалось даже, что по лицу у Крючкова неожиданно проскользнула тень облегчения.

– Повторения Венгрии я не допущу, – проговорил Крючков решительно и громко, чтобы все слышали. Придвинул к себе аппарат правительственной связи и набрал короткий, ведомый ему номер – в специальный телефонный справочник даже не заглянул.

Через несколько мгновений стало ясно, кому он звонил.

– Борис Николаевич, я же говорил, что никакого штурма Белого дома не будет, – громко произнес он. – Как с вами и договаривались. Летим в Форос!

Форос, Форос… На ту минуту это было что-то новое. Тем временем громкий голос Крючкова увял, потускнел, в него натекла растерянность.

– Борис Николаевич, как? Мы же договорились!

Что ответил Ельцин, Прилуков не слышал, да и слова – какие они были, какого цвета, с какой интонацией произнесены, – уже не имели никакого значения. Понятно было, что между Ельциным и Крючковым существовала тайная договоренность о каких-то совместных действиях, и сейчас эта договоренность распадалась.

Понятно было и другое: завтра на месте Крючкова в этом кабинете, за этим столом, в этом кресле будет сидеть уже другой человек.

Вот и окончилась игра… Штурм Белого дома (операция «Гром») не состоялся. Именно с этого момента история огромной страны развернулась и пошла по тому пути, по которому идет сейчас, – для большинства граждан наихудшему. Увы!

Вот еще странички из переданного автору дневника.

«Поклонникам либеральных идей, наверное, страшно даже подумать, а не только представить себе, что было бы, если б Россия пошла по пути, предложенному ГКЧП, пути, который уже прошел Китай.

Сегодня социалистический Китай своими достижениями в экономике, обороне, качеству жизни убедительно демонстрирует, какой могла бы быть Россия, если бы пошла не по пути “псевдоперестройки”, “псевдореформ”, не по пути Горбачева, Ельцина, Чубайса, Гайдара и их западных советников, а по своему историческому, социалистическому, советскому пути.

Победа ГКЧП позволила бы сохранить целостность Советского Союза, поддержать парламентский строй в России, не принимать антинародную “ельцинскую” Конституцию, и также, как в братской Белоруссии, не допустить установления “бандитского” – олигархического капитализма, колоссального расцвета коррупции, циничного до предела, наглого ограбления народа в результате “чубайсовской” приватизации.

Хотя последние годы Россия пытается идти по китайскому пути, но, к сожалению, идет по нему очень медленно и неуверенно».

Что же касается Леонида Владимировича, то роль его в те далекие дни описана довольно подробно, в том числе и в этой книге, причем описана исходя из самых разных точек зрения, с разных углов.

События той поры тяжелым грузом висели на нем до конца жизни.

Он переживал происшедшее заново, иногда менял свое мнение и, видя, что происходило с Россией – особенно в ельцинскую пору, – как ее бесстыдно разворовывали, рвали, кромсали живое тело, – замыкался, мрачнел, делался неразговорчивым: иногда его было просто не узнать, это был Шебаршин и не Шебаршин одновременно.

Но вернемся к августу девяносто первого года…

Евгений Максимович Примаков в те августовские дни находился с внуком Женей в Крыму, в санатории «Южный», километрах в десяти от Фороса, где отдыхал Горбачев.

Народу знакомого в «Южном» было много, а когда имеется знакомый люд, отдыхать обычно бывает весело. Рафик Нишанов, руководивший палатой в Верховном Совете СССР, Петр Лучинский, переехавший в Москву, из Молдавии и ставший секретарем ЦК, министр внутренних дел Пуго с женой Валентиной, двое помощников Горбачева, которые по колючей августовской жаре каждый день ездили к шефу, иногда несколько раз. Это было неудобно, Горбачев мог их поселить в Форосе, но он этого не делал – видать, Раиса Максимовна была против.

Наведывались к Горбачеву Нишанов с Лучинским, Примакова же Горбачев к себе не звал – то ли кошка между ними пробежала, то ли настроения не было, то ли Раиса Максимовна не велела – не понять. Впрочем, Примаков от этого не очень-то и страдал.

Как-то поехали на пикник в горы, и там, среди дивных южных просторов, вся высокая компания отравилась нитратным арбузом – как он попал на стол, неведомо, хотя все были приглашены на пикник председателем Крымского облисполкома Багровым: не должны быть на таком уровне нитратные арбузы.

Еще и вылежать не успели, придти в себя, как Пуго с женой спешно засобирались в Москву – Борис Карлович решил прервать отпуск. Лицо у Пуго было бледное, загаром даже и не пахло – не прошло нитратное отравление. Примаков вышел проводить его:

– Борис, не торопись, побудь еще несколько дней. Здесь так хорошо!

Пуго в ответ вяло улыбнулся:

– Не могу, мне нужно быть в Москве.

Больше он не произнес ни слова. Ничто не предвещало того, что это их последняя встреча, больше они не увидятся.

Днем, после отъезда Пуго, в санатории были отключены все телефоны, вплоть до городского, хотя Пуго к этому, конечно же, не имел никакого отношения, да и вообще, мало ли какая бывает поломка…

На следующий день утром по телевизору уже передали обращение ГКЧП. Час от часу не легче. Примаков тут же запросил билет на самолет.

Билетов не было – все проданы; в ответ Примаков произнес довольно жестко:

– Как депутат Верховного Совета СССР имею право полететь первым же самолетом!

Все, кончился отдых! В воздухе витала тревога, осязаемая, как пепел, разбрасываемый сильным костром. Вскоре Примаков вылетел в Москву.

Первое, на что он обратил внимание, – у дома на улице Щусева, где он жил, стоял танк. «Очевидно, прикрывал с тыла студию грамзаписи на параллельной улице Качалова, – записал Примаков, – Один из моих помощников, побеседовав с офицером-танкистом, сказал мне: “Да они все выпившие!”».

Чем все это кончится, не было понятно.

Вечером у Примакова собралась небольшая компания – друзья, жившие неподалеку. Вывод был общий: ГКЧП – заговор обреченных. Продержится ГКЧП два-три дня, не больше. Примаков добавил еще два дня. На том и разошлись.

Шебаршин все это время находился в «Лесу» со своей службой и внимательно следил за событиями. Происходящее ему было понятно, но в большую драку ввязываться не хотелось, – иногда хотелось вообще отойти от всего этого в сторону и забыться, – но забываться было нельзя… Нужно было сделать все, чтобы сохранить разведку.

Нападать на нее сейчас будут с такой силой, что всем чертям тошно станет – постараются навесить все грехи… На КГБ же постараются навесить грехов еще больше. Это Шебаршин ощущал уже кончиками пальцев, порами кожи, не говоря уже об интуиции, которая никогда его не обманывала.

Хотелось, конечно, понять ту игру, которую ведет высший эшелон власти, самый верхний слой, но для этого было слишком мало информации… Информация имелась только у Крючкова, но он по-прежнему был недосягаем! Примаков же утром, еще восьми не было, приехал в Кремль – пропустили, как он написал позже, без задержки – как всегда, в общем. Зашел к Геннадию Янаеву – их кабинеты находились недалеко друг от друга, отношения были самыми добрыми, – с порога спросил резко:

– Ты чего, в своем уме?

Они были на «ты», по именам, без отчеств, имели возможность разговаривать вот так накоротке, откровенно.

Янаев растерянно постучал себя пальцем по лбу, потом сказал:

– Женя, поверь, все уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.

– Что-то не верится. Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы…

Было понятно, как дважды два четыре, что из заговора ничего не выйдет, точнее, уже ничего не вышло. Это он сказал Янаеву.

Через несколько часов Примакову позвонил Силаев, бывший тогда председателем Совета министров России, и предложил лететь в Крым, в Форос, к Горбачеву. Сказал, что летит еще целая группа, и спросил, согласен ли лететь в ней Примаков?

Примаков, естественно, согласился, сказал только, что должен проконсультироваться на этот счет с Ельциным, поинтересовался, кто летит еще?

– Я полечу, – сказал Силаев, – еще Руцкой, министр юстиции Федоров, французский посол, несколько журналистов наших и зарубежных, Бакатин, – без Бакатина тогда ни одно дело не обходилось…

В общем, самолет ТУ-134 оказался забит под завязку.

Отправили в Форос и второй самолет – в нем было попросторнее. Полетел в Крым и Крючков, очень мрачный, неразговорчивый, со старым потрепанным портфелем в руках.

Особенно по-боевому был настроен Руцкой. Под мышкой на ремне у него болтался новенький «стечкин» – самый современный наш пистолет. Примаков увидел «пушку», улыбнулся и предложил сделать Руцкого старшим. Руцкой «назначением» был доволен.

Далее Примаков написал так: «Поднялись в воздух и не знали, куда садиться. Нам сообщили, что база “Бельбек”, находящаяся вблизи дачи Горбачева в Форосе, не принимает – на летную полосу выкатили самолет. Позже узнали, что командующий Черноморским флотом дал команду сбить нас на подлете, а когда все-таки расчистили посадочную полосу и разрешили посадку на “Бельбек” – стрелять на поражение. Но обо всем этом узнали позже. А в самолете Руцкой распорядился: “Первыми высадятся автоматчики, они образуют каре, внутри которого расположимся мы”.

На военной базе “Бельбек”, куда приземлились часов в восемь вечера, было подозрительно тихо. Ни души. К этому моменту Горбачеву – это тоже выяснилось позже – восстановили связь, и он дал команду о беспрепятственной посадке нашего самолета»…

А Крым за несколько дней не изменился совсем, как был радостным, теплым, пахнущим спелыми персиками местом, так таковым и остался. Море было безмятежным, в вечерней воде беззаботно плескались детишки, им никакого дела не было до московских перипетий.

Дача Горбачева в Форосе называлась объектом «Заря». Многие из тех, кто прилетел в тот час в Форос, с досадою думали, что их втянули в некую не очень умную игру – в воздухе, несмотря на опасность, носилось что-то шутовское, непродуманное, недоговоренное, и Горбачев, конечно же, был к этому причастен. И, что особенно плохо было для Шебаршина, причастен оказался и Крючков, шеф огромной, очень серьезной службы.

Служба оказалась под ударом, таким сильнейшим ударом, что ее вряд ли удастся сохранить в том виде, в котором она была до сей поры.

Достаточно было видеть свирепые лица демократов, уже примеряющихся к памятнику Дзержинскому. Но памятник еще стоял, молча и печально поглядывая на беснующуюся толпу.

Ждали прилета Горбачева из Крыма.

О тех днях написаны тома книг, кипы газетных статей, ничего нового уже сказать нельзя, кадры прилета Михаила Сергеевича, чье лицо, как минимум, вызывало сочувствие, облетели газеты всего мира… Но не все всем, конечно, было известно. Много говорили о двойной игре Горбачева, о его обычной трусости, о том, что он подставил своих товарищей, но все это были домыслы. Правду мог знать только сам Горбачев, но он предпочитал говорить о чем угодно, только не об этом, а когда нечего было говорить – замыкался.

Впрочем, говорить он мог всегда – и говорил – на любую тему, вплоть до совокупления кузнечиков, да вот что: из его речей в голове ничего не оставалось, в одно ухо слова влетали, в другое вылетали, и через полминуты уже нельзя было вспомнить, о чем он говорил – о кузнечиках, о взаимоотношении с Америкой или о затормозившихся полетах в космос.

Из Крыма в Москву возвращались также на двух самолетах – и Горбачев с семьей, и помощники, и публика, прилетевшая к нему из Москвы для выяснения отношений, и автоматчики с корреспондентами – все, в общем, только у одного самолета статус был повыше, у другого пониже. Иваненко же тем временем получил указание явиться с автоматчиками в аэропорт Внуково и арестовать членов ГКЧП, летавших в Крым, в частности Крючкова.

Иваненко хорошо понимал, что в аэропорту могут быть сложности: там имеется свой отдел КГБ и свои бойцы, очень подготовленные, и если они, скажем, не захотят отдать Крючкова, будет стычка.

Руководил внуковскими чекистами полковник Тужилкин. Увидев генерал-майора Иваненко, он все понял, тем более Иваненко был не один, а с прокурором Российской Федерации Степанковым, лицо которого было хорошо известно – Степанков часто выступал по телевизору. Тужилкин подбежал к Иваненко, козырнул:

– Готов выполнить любое ваше распоряжение, товарищ генерал-майор.

– Сейчас посмотрим, какое распоряжение надо будет выполнить, – довольно миролюбиво отозвался Иваненко.

Миссия у него, конечно же, была неприятная, но что делать – кто-то же должен исполнять и неприятные миссии. Автоматчики, которых придали Иваненко, были не комитетские, а из МВД, это облегчало задачу: люди из чужого ведомства обычно не занимаются некими психологическими изысканиями и не ищут ответа на вопрос «За что?» или «Почему?» – они просто выполняют приказы своих командиров.

В самолете, который приземлился, надо было арестовать трех человек – Крючкова, Язова, Тизякова. Для Иваненко и его группы специально открыли заднюю дверь салона, через нее и вошли.

Крючков был очень спокоен, даже более чем спокоен – заторможен, – и в движениях, и в реакции, и в чрезмерно затянутых ответах на вопросы; создавалось такое впечатление, что он специально наглотался каких-то таблеток; Язов также был спокоен, даже дружелюбен по отношению к автоматчикам и тем, кто пришел его арестовывать. Язов – фронтовик, настоящий солдат, хорошо знает, почем фунт лиха, поэтому удивить лихом его было невозможно. Только улыбка на лице была печальной: он знал то, чего не знал Иваненко.

Тизякова арестовать не удалось – он был депутатом Верховного Совета СССР, а для ареста депутата требовалось лишение его депутатской неприкосновенности. Крючков с Язовым депутатской неприкосновенностью не обладали – это осталось в прошлом. Депутатами последнего созыва Верховного Совета СССР они не были. Да и депутатов при Горбачеве стали называть по-иному, несколько высокомерно, я бы сказал, – народными депутатами.

Развернулись народные депутаты во всю ширь – спектакли показывали по телевидению такие, что люди перестали ходить в театры, это было уже неинтересно. Никогда народ наш не видел такого, что происходило в Верховном Совете во время заседаний – Бог до горбачевской поры миловал. А при Горбачеве действо развернулось…

Ну да Господь с ними, с депутатами, и с хорошими, и с плохими.

Крючков спустился из самолета по обычному жестяному трапу и сразу оказался в окружении автоматчиков. Растерянно похлопал себя по карманам:

– А портфель, где мой портфель?

Оказывается, забыл в самолете и ощущал себя без портфеля не в своей тарелке.

Иваненко сказал: «Сейчас будет портфель, принесем», – быстро взбежал вверх по лестнице, в самолет. Портфель никуда не делся, лежал на сидении Крючкова.

Куда вести арестованных? Маршала Советского Союза и генерала армии, Язова и Крючкова? Не в «Матросскую» же «Тишину», в огромную камеру-предвариловку, и не во внутреннюю тюрьму КГБ – там Крючкова легко могут достать не на шутку распалившиеся демократы, и не в Лефортово… Повезли в Солнечногорск, в пансионат «Сенеж» – имелся такой на берегу большого чистого озера.

Там и были проведены первые допросы…

А Горбачев вернулся в Кремль, забрался как ни в чем не бывало в свое кресло, отрицая всякую свою причастность к ГКЧП (кто бы чего ему ни говорил и какие доказательства ни приводил), и начал привычно править дальше растрескавшейся, расползающиеся на части, погруженной в недобрые предчувствия страной. Глотал обиды, терпел унижения от Ельцина и его окружения, в которых сам был виноват, простонародно коверкал слова – вообще-то ему бы в пору начать учить русский язык, но он этого не делал: похоже, считал ниже своего достоинства.

Впрочем, в Кремле он был уже фигурой номинальной, никакой, он уже ничего не решал – возможно, даже не решал вопрос, почистить ему утром ботинки или нет.

Но болезненная спесь оставалась, и желание усидеть в самом высоком кресле страны тоже оставалось, и за царские привилегии Михаил Сергеевич был готов бороться до конца.

Двадцать второе августа было днем, когда толпа перед Белым домом более-менее успокоилась, телевидение сообщило об аресте заговорщиков, хотя многое в этих сообщениях было просто-напросто непонятно. Каждые десять минут телевизионщики сообщали также о ликовании простого народа и включали трансляцию из различных городов России (впрочем, не только России), но, несмотря на ликование, в воздухе все равно продолжало пахнуть порохом… Что будет дальше?

По подсчетам Шебаршина, дальше ничего хорошего Россию не ожидало. Основной массе людей в ослеплении эйфории, в приступе оглушения это не было видно, а аналитикам было видно хорошо.

Один вопрос был слишком тяжелым, он буквально непосильной гирей висел у Шебаршина на плечах: что произошло с Крючковым, как он мог всех предать? А может, не предал, может, это не предательство, а что-то иное, чему пока нет объяснения? Кто знает…

В девять ноль-ноль в кабинете Шебаршина раздался булькающий звук вертушки (ну и придумали же голос для правительственной связи), звонила секретарша Горбачева:

– Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов дня.

Где у Горбачева находится приемная, Шебаршин, как он пишет в своей книге, честно говоря, не знал. Спрашивать у дамочки было неудобно, даже неприятно, и все-таки Шебаршин спросил. Объяснение получил короткое и точное.

Ехать из «Леса» в Кремль далековато, через всю Москву, через заторы, да еще, не дай Бог, танки пойдут в какую-нибудь сторону, поэтому Шебаршин выехал заранее – на такие вызовы лучше не опаздывать, – посидит у себя в кабинете на Лубянке, обдумает ситуацию, может быть, вычислит причину внезапного вызова в Кремль.

А на Лубянке… На Лубянке, как записал Шебаршин в своем дневнике, «Грушко срочно собирает коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово “замарано”. Начинается идиотический спор – не лучше ли написать слово “запачкано” или “ложится пятно”. Все как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная невысказанная мысль: “Ну, влипли!”.

Да, влипли, да и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал все и всех…»

На этой «высокой» ноте и завершилось заседание коллегии.

Когда все разбрелись по своим кабинетам, Шебаршин зашел в кабинет Грушко – тот был один, лицо потемнело, глаза запали, было видно, что он не спал ночь. Грушко сказал, что утром ему из машины позвонил Горбачев и велел всем пока работать спокойно. Дальше видно будет.

Голос у Грушко спокойный, тихий, а в глазах какие-то льдинки сидят: Грушко было еще хуже, чем Шебаршину. Он – первый зам в КГБ, а с первых замов спрос не меньше, чем с самого шефа.

– А меня в двенадцать ноль-ноль вызывают в приемную к Горбачеву.

– Я, кажется, догадываюсь, в чем дело, но подождем, что покажут события, – сказал Грушко.

После этого короткого, ничего не значащего разговора Шебаршин отправился в Кремль, к совминовскому зданию, где во втором подъезде располагался кабинет Горбачева. Обратил внимание, что на этот раз охрана очень тщательно проверяет документы. Раньше такого не было: кто-нибудь из прапорщиков взглянет на номер машины и великодушно махнет рукой – проезжай!

Сейчас все было по-другому – сейчас проверяли документы, и делали это очень тщательно.

В приемной у Горбачева народу было много: Силаев – председатель правительства РСФСР, Смоленцев – председатель Верховного Суда СССР, Баранников из МВД, Моисеев – начальник Генерального штаба, еще несколько человек – все «випы» – особо важные персоны. Вскоре появился Горбачев, здороваясь, обошел собравшихся. «Я представился, – записал Шебаршин в дневнике, – и он сразу же позвал меня в соседний, пустующий зал заседаний…

Разговор очень короткий. “Чего добивался Крючков? Какие указания давались Комитету? Знал ли Грушко?”

У меня вдруг пропала к нему вся неприязнь. Отвечаю, как на духу. Коротко рассказываю о совещании 19-го. “«Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете”».

Шебаршин покивал согласно, а про себя внезапно подумал, что Горбачев сам относится к категории людей, которым не всегда можно верить. И, во всяком случае, непросто понимать его поступки – они не вписываются в обычный сегмент человеческих взаимоотношений. Похоже, у Горбачева была разработана своя шкала человеческих ценностей, и не всегда она совпадала со шкалой ценностей человека, живущего, допустим, в глубинке России.

Взять, к примеру, нашего величайшего разведчика Кима Филби, Действовал Филби так, что в течение многих лет операции американской и английской разведок были сведены на нет, именно он сорвал тайные переговоры о сепаратном мире между западными разведчиками и немецкими генералами – то, что в кино удалось сделать легендарному Штирлицу. Кандидатура Филби даже рассматривалась в Лондоне на пост руководителя английской разведки.

Работал он блестяще, но в 1963 году, когда Филби находился в Ливане, в Бейруте, его выдала некая Флора Соломон, которую он давным-давно, еще в 1937 году, пытался завербовать для работы на СССР.

Для представителя английской разведки, с которым общалась Флора, это было ударом пыльного мешка по голове, он долго размышлял, что предпринять, а Филби сориентировался очень быстро и исчез из Бейрута.

Объявился он уже в Москве.

В «Лесу» есть длинная доска почета, где висят портреты разведчиков – Героев Советского Союза и Героев России. Там много легендарных людей, но Кима Филби среди них нет.

Когда в декабре одиннадцатого года на стене дома, где жил Филби, открывали мемориальную доску, то корреспондент газеты «Аргументы недели» Александр Кондрашов случайно подслушал разговор двух седых джентльменов, явно имеющих отношение и к разведке, и к самому Филби.

Один из них произнес довольно язвительно:

– Мишка-меченый не дал присвоить Киму звание Героя Советского Союза, побоялся гнева Маргарет Тэтчер.

Наверное, это была правда, потому что незадолго до смерти Филби, в восемьдесят седьмом году, трое харьковских студентов, сидя перед телевизором, увидели интервью Генриха Боровика с Кимом Филби.

Интервью их захватило, студенты-харьковчане не ожидали, что такие люди, как Филби, еще водятся на белом свете, и послали в Верховный Совет бумагу с предложением присвоить Киму Филби звание Героя Советского Союза.

Процесс присвоения звания Героя Советского Союза долгий, поэтому Крючков дал указание готовить представление. И бумаги дошли уже до самого верха, осталось только подписать, когда Крючкова вызвал к себе Горбачев. Устроил фирменную истерику: а что скажет по этому поводу госпожа Маргарет Тэтчер, а как Горбачев будет смотреть ей в глаза, а что подумают сами англичане и как они будут ругать пятнистого советского лидера, а?

И понесло Михаила Сергеевича, и понесло – не остановить. Документы, естественно, положили под толстое сукно, чтобы их не было видно.

Так Ким Филби не стал Героем Советского Союза.

В галерее Героев в «Лесу» висят портреты двадцати двух лучших разведчиков, двадцать третье место пока пустует. Это место Гарольда Адриана Рассела Филби (такое его полное имя)… Справедливость все-таки должна восторжествовать.

Много о чем думал Шебаршин, пока говорил Горбачев, – мысль ведь опережает речь, а уж мысли такого человека, как Шебаршин, были гораздо быстрее невнятной скороговорки тогдашнего советского лидера.

Следом Горбачев пожаловался на Калиниченко, начальника пограничных войск, Шебаршин пробовал вставить слово в его защиту, но Горбачев предпочел не услышать Шебаршина, хотя Калиниченко совершенно не был способен совершить злодейство.

Затем Горбачев сказал:

– Поезжайте на Лубянку, соберите заместителей председателя КГБ и объявите им, что я временно назначаю вас руководителем комитета.

С тем Шебаршин и отбыл из Кремля.

Собрать заместителей было делом недолгим. «Вопрос на повестке дня один – классический русский вопрос: что делать? – записал Шебаршин в своем дневнике. – Совершенно очевидно, что все старое закончилось, и делать нужно что-то новое. На этом очевидность кончается. Действуем так: завтра, 23 августа, собираем совещание руководящего состава КГБ…»

А тем временем снизу, с первого этажа здания на Лубянке доходят неприятные новости: на площади собралась большая толпа и, похоже, решила взять Лубянку штурмом.

Стены здания уже изрисованы колючими, едва ли не матерными (но во всех случаях оскорбительными) лозунгами, публика ревет, того гляди начнет раздаваться звон разбитых стекол. Обстановочка не для нервных. Несколько дюжих человек, весом не менее памятника Дзержинскому, прикладываются к монументу – судя по всему, готовятся снести.

– Что делать? – такой вопрос задал новому председателю КГБ начальник комендантской службы Опанасенко.

– Сносить просто так, без решения властей, без утверждающей бумажки депутатов Моссовета или хотя бы без подписи градоначальника, которые, судя по всему, будут меняться очень часто, – это самодурство, произвол. Надо, чтобы все было по закону. Иначе мы вместо правового государства…

Шебаршин мысль свою не закончил – внизу, на первом этаже, раздался громкий стук, будто где-то неглубоко под землей буровая машина начала долбить породу, криков не было слышно, но они были. Лицо Опанасенко сделалось жестким.

Своего лица Шебаршин не видел, но оно, наверное, тоже сделалось жестким.

– Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие, – приказал он. – Закрыть все окна и двери. Будем обращаться к московским властям и милиции.

С милицией у КГБ сотрудничество не складывалось. Сколько ни пробовали наладить его – не получалось. Слишком силен был элемент соперничества между одной организацией и другой. Хотя чего делить – непонятно, функции-то разные.

Опанасенко дозвонился до милиции, но результат был нулевым – милиция на выручку не торопилась никак.

– Оружие не применять ни в коем разе, – повторил свой приказ Шебаршин. Такое указание Шебаршин ранее дал для всего руководящего состава. Но справедливо ради можно отметить, что два генерала высказали свое несогласие с Шебаршиным. Первым был начальник погранвойск Калиниченко, вторым – генерал Прилуков, без колебаний поддержавший генерала-пограничника.

В своей книге «КГБ против СССР» А. Шевякин так интерпретирует эту поддержку Прилуковым Ильи Яковлевича Калиниченко: «Один лишь начальник УКГБ В. М. Прилуков поступил как настоящий человек на настоящем месте (высказывание Николая II о своем начальнике столичной охраны А. В. Герасимове): отдал приказ по управлению стрелять на поражение во всех, кто посмеет сунуться хотя бы на порог любого здания Московского управления».

На самом деле, как рассказал Прилуков, это было не совсем точно: приказ был, но о том, «чтобы быть готовым всему личному составу к возможному налету хулиганствующего элемента, а в случае реальной опасности выдать оружие и стрелять по ногам нападающих при приближении их к зданию на пятьдесят метров». Это решение было принято потому, что в здании находились архивы, секретные и совершенно секретные документы, личный состав находился при исполнении служебных обязанностей. Была организована «утечка» этого приказа – результат оказался эффективным – ни одной попытки захвата и даже появления провокаторов и хулиганов около здания Московского управления не было. Думается, что такая хитрость могла быть применена и в отношении зданий на Лубянке, и в отношении памятника Ф. Э. Дзержинскому, если бы, конечно, была проявлена решимость и твердость руководства.

Тем временем позвонил Кравцов из Генеральной прокуратуры:

– Мы высылаем вам бригаду следователей для проведения обыска в кабинете Крючкова.

– Высылайте!

Следом, в унисон, без перерыва, даже самого малого, позвонил Степанков из российской прокуратуры.

– Две большие прокуратуры на одном малом месте, не слишком ли много? – спросил Шебаршин.

– Не много. Мы с коллегами договоримся.

И верно ведь – договорились. Очень быстро договорились. Да еще послали группу следователей на дачу Крючкова, где все эти дни почти безвылазно сидела Екатерина Петровна – жена Крючкова, вторую группу направили на городскую квартиру бывшего председателя КГБ.

Так что семья Крючковых хватила в тот день горя и унижений по полной программе под громкое улюлюканье «демократов».

В пятнадцать часов раздался очередной телефонный звонок – звонил сам Горбачев. Лично.

– Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ, – сказал он. – Работайте!

События развивались стремительно, напластовывались одно на другое, пауз не было, но здание КГБ пока еще не штурмовали и окна не били. И памятник Дзержинскому пока еще не стащили с постамента.

Дурдом какой-то, в который никак нельзя поверить, об этом еще три дня назад невозможно было даже подумать. В голове не укладывалось.

Вечером по подземному переходу Шебаршин переместился в кабинет Агеева, окна кабинета выходили на площадь. Шумела, колыхалась, размахивала руками толпа, народу было много, не сосчитать, – это могли сделать только специалисты, но несколько десятков тысяч присутствовало точно.

На площадь неожиданно выехала машина «скорой помощи», выехала только для того, чтобы своими фарами осветить, как написал Шебаршин в дневнике, «сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого чекиста. Гражданская казнь – явление для России не новое. Правда, с монументом все выглядит масштабнее, но с помощью телевидения дело вполне поправимое. Будет даже интереснее, так как памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него – это сон, суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. С живым человеком иное дело».

Это мигом поняли в Иране, когда там проходила революция. Жертвы, принесенные в Иране, правда, ни в какое сравнение не шли с жертвами российскими. Особенно когда гремела война с Ираком: сто пятьдесят тысяч человек уложили здесь, шестьсот тысяч там – эти цифры даже за потери не считались, это была массовая смерть, которую люди принимали с улыбкой – они уходили в мир иной, светлый, полный тепла, благоденствия, неги, сытости, высоких полетов. А эти разъяренные люди будто бы выпили слишком много водки… Что с ними? Кто они?

Смотреть на казнь человека, хотя и каменного, под чьим флагом он проработал столько лет, было делом тяжелым, хотелось уйти, нырнуть в какой-нибудь глухой угол, где был бы стакан водки и кусок хлеба, но уходить было нельзя. Шебаршин заставил себя смотреть на то, что происходило на площади.

Бедный Феликс, если бы он знал, что когда-нибудь произойдет то, что происходило сейчас, то просто бы не стал заниматься тем, чем занимался, – не стал бы бороться с разрухой, не стал бы восстанавливать транспорт, не стал бы лазать по подземельям и выуживать оттуда тысячи обреченных мальчишек и девчонок – беспризорников… Обреченных, между прочим. Половина из них вряд ли выжила бы в обреченной стране.

Почитайте письма Феликса Дзержинского той поры. В них много светлых страниц.

Шебаршин написал в своем дневнике: «Заставлял себя смотреть. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно – расплата за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей, за нашу баранью бездумную натуру. Конец эпохи. Но и начало другой эпохи. Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев – и Железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдал свою первую земную жизнь Феликс Эдмундович?! Посмертно ответил за прегрешения потомков?!».

Было горько, пусто, обидно, когда Шебаршин выходил из огромного здания КГБ; оно было совершенно пустынно, на месте оставались только несколько сотрудников комендантской службы, все входы и выходы были заперты наглухо, заблокированы. Мало ли чего можно было ждать от революционно настроенных дураков?

Холодно. От родного города, который Шебаршин так любил, вырос в нем, многое знал и испытал, веяло холодом, чем-то враждебным, чужим, словно бы и не Москва это была. В голове судорожно колотились невесть откуда взявшиеся блоковские строчки: «ночь, улица, фонарь, аптека…», заставляющие своим равнодушным пересчетом сочиться слезы. Слезы, рожденные внутри, невидимые.

Неужели все повторяется?

Да, слезы эти были внутренними. Их никто не видел, даже шофер. Какие ошибки сделал в эти тяжелые августовские дни он, Леонид Владимирович Шебаршин, – что допустил неверное, у кого пошел на поводу, какой приказ не выполнил, а его надо было выполнить обязательно, и почему не выполнил, сейчас уже сказать никто не может – многих действующих лиц той тяжелой августовской поры уже нет в живых.

В том числе и Шебаршина, в том числе и Крючкова.

Здание КГБ было заперто глухо, забаррикадировано, словно крепость, приготовившаяся к осаде – ни одни ворота не будут открыты, ни одна дверь. Транспорт, имевшийся в КГБ, также был спрятан внутри.

Хорошо, что одна дежурная машина, «Волга», стояла на Кузнецком мосту, вне здания. Но до нее еще надо было добраться, да и она могла уехать. На улице почти никого, редкие прохожие пугливо неслись к станции метро, которая вот-вот должна была закрыться, если уже не закрылась. Шебаршин заметил также небольшую группу мрачных неразговорчивых милиционеров. Все верно: тут невольно будешь неразговорчивым. То, что они увидели сегодня, увидишь нечасто.

Дежурная машина находилась на месте. На ней Шебаршин и поехал домой.