Я не раз уже говорил о том разнообразии типов и образов, промелькнувших предо мною в течение моей долгой службы. Вот в памяти встают еще две тени, про которые я и намереваюсь рассказать.

Однажды утром мне докладывают, что истекшей ночью доставлены в сыскную полицию два молодца, произведшие в кафешантане «Эльдорадо» дебош и обвиняемые хозяином ресторана в похищении у него трехсот рублей.

Срочных дел в ту пору у меня не имелось, а потому я пожелал допросить их лично. Вместе с тем я приказал вызвать по телефону и хозяина шантана. Я велел позвать к себе арестованных.

Раскрылась дверь, и в кабинет вошел высокий субъект военной выправки с гордо поднятой головой. Одет он был в помятый смокинг, запонки его жеваной рубашки, видимо, отлетели, и выглядывала волосатая грудь. Его черный галстук съехал набок, волосы растрепаны. За ним, как-то петушком, вошел в кабинет совсем молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, с серым, удивительно глупым и сильно расцарапанным лицом, яйцевидным черепом и густыми, ниспадающими до плеч волосами. Одет он был в бархатную темно-зеленую тужурку, какие часто носят художники.

Я начал допрос с него.

— Кто вы такой? Чем занимаетесь? Где живете?

Молодой человек, скрестив руки на груди и закатив глаза к небу, певучим тенорком и с бессмысленной улыбкой мне ответил:

— Я, Божией милостью, поэт и музыкант, сын замоскворецкого первой гильдии купца и кавалера Святой Анны третьей степени Дмитрий Кульков. Проживаю же я при родителях.

— Стало быть, тоже занимаетесь коммерцией?

— О, нет! Я с детства полюбил муз и самоучкой просветил свой разум. Так в автобиографии у меня и значится:

Я с малолетства льнул к наукам,

К стихам и прочим разным штукам,

За что родитель нас ругал

И в морду нам не раз давал.

— И хорошо делал! — буркнул его компаньон.

Поэт продолжал:

— Дома я бываю редко, меня не удовлетворяет серость нашей семьи. Я брожу по Москве-матушке, ища настроений, вдохновений и благородного общества.

— Очевидно, и в «Эльдорадо» вчера вы попали в поисках настроений?

Поэт не ответил.

— Давно ли вы знакомы с вашим компаньоном и что вас связывает?

— Знаком я с ним уже с год. Что связывает? Да нравится он мне своим весельем и отвагой. Я же часто бываю нужен ему. К примеру сказать, часто ему бывает есть нечего, ну и придет к обеду, нам что же? — не жалко, а то и просто перехватить у меня четвертную.

Его сотоварищ поморщился.

— Вы обвиняетесь в похищении трехсот рублей у хозяина шантана. Что скажете по этому поводу?

— Сущая нелепость! При наших капиталах стал бы я мараться?! Вот, может быть, они? — И он ткнул пальцем на своего попутчика.

— Я же был так оглушен всем происшедшим, что ровно ничего не помню. Спросите его. К тому же у него и великосветское красноречие.

Я исполнил его желание:

— Кто вы, чем занимаетесь, где живете?

Тип приосанился, выпятил грудь, покрутил ус и, щелкнув каблуками, ответил:

— Я Петр Петрович Оплеухин, поручик в запасе и дворянин. Живу на Мясницкой в меблированных комнатах Иванова, существую родительской поддержкой и кой-каким собственным заработком.

— Например?

— Да знаете ли, генерал, разно бывает: то в картишки выиграешь, то на скачках, а то и просто у приятеля перехватишь. Сами понимаете, у всякого порядочного человека могут быть долги.

— Что скажете по поводу предъявляемого вам обвинения?

— Фи, помилуйте, сущий вздор! Я порядочный человек, а не вор. Да, наконец, noblesse oblige, честь мундира… Не стану скрывать от вас, что вчера мы пошумели с пиитом немного, но и только!

— Расскажите подробно, как было дело.

— Чрезвычайно просто: сижу я эдак в «Эльдорадо», глотаю мои любимые остендские устрицы, запиваю их шабли, как вижу, — входит в зал сей рифмач и прямо к моему столику, да и плюхается на стул.

— Что вы врете, Петр Петрович, не я к вам подошел, а вы ко мне прилезли!

— Ну это не важно. Факт тот, что мы очутились за одним столиком. Я, он и его фея, местная шансонетка, мамзель Жизель. Я пью свое шабли, а он, словно старая… — Тут поручик чуть не сказал скверного слова, но удержался и произнес: — Кокотка, сосет себе сладчайшую марку шампанского. Ну-с, хорошо-с! Выпил я вторую бутылку под устрицы, съел рябчика в сметане, полил его бутылкой мадеры, затем грушу в хересе да с кофе рюмок пять бенедиктину, и дошел я до того психологического момента, хорошо знакомого всем порядочным и пьющим в компании людям, когда начинаешь ощущать в себе эдакий прилив здоровых сил и сам не знаешь хорошенько, чего тебе хочется: не то сдернуть скатерть с сервированного стола, не то треснуть своего соседа виолончелью по голове. А тут, вообразите еще, это суконное рыло, — он ткнул на Кулькова, — принялся обвораживать Жизель своими виршами.

В сотый раз услышал я и про науки, и штуки, и про то, как тятенька бил ему морду… Ну знаете, тут я и не выдержал: одной рукой сгреб я скатерть со стола и быстро скрутил из нее здоровенный жгут, другой выхватил виолончель из оркестра и хлоп пиита по черепу! Да так, что пробил он своей репой инструмент, и мне представилась довольно забавная картина: не то глава жертвы Иродиады на блюде, не то человек, окунувшийся до подбородка в воду. Он было запротестовал, но я сильно дернул за гриф, хлестнул его по ногам своим импровизированным стеком, и мы галопом пронеслись по залу, выскочили в коридор и влетели в какой-то занятый отдельный кабинет. Там мы застали одну из местных шансонеток в обществе невероятно богомерзкой хари, — вообразите себе эдакий конусообразный лысый череп с китайскими очками на носу и с философским налетом на морде. Девица, давно отвыкшая удивляться чему бы то ни было, довольно спокойно спрятала губную помаду, щелкнула сумочкой и, пробравшись вдоль стенки, выскользнула в дверь. «Спиноза» же, подняв очки на шишковатый лоб, угрюмо пободал воздух и заплетающимся, пьяным языком проговорил: «Черт знает что, до чего нализался, и разобрать хорошенько не могу: не то Лоэнгрин плывет на лебеде, не то ведьма на бурсаке верхом скачет!» Конечно, в этих словах не было ничего обидного, но под пьяную руку честь мундира мне показалась замаранной, и, недолго думая, хватил я своим жгутом «Спинозу» по черепу, да так, что вдребезги разлетелись его очки, а сам он бесшумно скатился под стол и не издал ни одного звука.

Я же, обскакав на своем Пегасе кабинет, вылетел обратно в коридор, где и был схвачен сбежавшимися лакеями и откуда-то появившимися двумя городовыми. Не без труда сняли с пиита ожерелье, после чего хозяин, чувствуя себя в безопасности, очевидно, мести ради, обвинил нас в какой-то краже, и мы были доставлены сюда в сыскную полицию.

Явившийся хозяин «Эльдорадо», допрошенный мною, пояснил, что вчера его не так поняли и что не о покраже трехсот рублей говорил он, а об убытке, нанесенном ему на эту сумму в виде поломанной виолончели, разбитой посуды и т. д.

Так как сыскной полиции здесь было делать нечего, то я предложил потерпевшему либо обратиться к мировому судье, либо покончить тут же дело миром.

Стороны пришли быстро к соглашению, и Кульков, вытащив бумажник, здесь же заплатил триста рублей.

Поручик, подойдя к нему, сказал:

— Разумеется, половину расходов я принимаю на себя, а для округления цифры дай мне пятьдесят рублей, и, таким образом, за мной будет двести.

Но пиит, судорожно от него отвернувшись и спрятав поспешно бумажник, промолвил:

— Апосля! Здесь — не время и не место.

Поручик презрительно пожал плечами и сквозь зубы процедил:

— Сволочь!

Отпуская их, я задержал на несколько минут пиита:

— Послушайте, господин Кульков, неужели вы спустите этому прощелыге и скандалисту? Ведь мне очень за вас обидно: исцарапал вам голову, вовлек вас в убытки, а вы — хоть бы что! Ведь этак он нанижет вам сегодня турецкий барабан на голову, завтра примется вас бить медными тарелками по затылку, а там и просто вас угробит в какой-нибудь рояль.

Но поэт снисходительно улыбнулся:

— Видите ли, я и сам сначала думал обидеться и даже в камере сказал ему, что не оставлю этого дела безнаказанным, но он сначала поколебал меня, а потом и убедил этого не делать. «Послушай, Дмитрий, — сказал он мне, — на что ты сердишься? Раскинь умом: много ли ты найдешь в Москве поэтов и музыкантов с подобной судьбой? Чем виноват я, что музыка, женщины, а главное, — твои стихи довели меня до подобного экстаза? Не зная, как выразить тебе мое восхищение, я тебя, служителя муз, решил слить с нежным инструментом. Ну хвати я тебя стулом или бутылкой — и я бы понял твою обиду. А ты только вообрази: сидел себе какой-нибудь эдакий Страдивариус, кропотливо клеил себе инструмент, накладывал на него ему одному известный лак, словом — трудился над ним годами. А ты в одно мгновение ока пронзил его своей рифмованной и музыкальной головой! Нет, воля твоя, подобная честь выпадает лишь избранникам богов».

Я, разумеется, не мог не согласиться с этим.

Затем, сделав паузу, он, неожиданно и глупо хихикнув, сказал:

— Вы знаете, я, сидя в камере, сочинил стихи, подходящие к случаю. — И снова, подняв глаза к небу, он томно продекламировал:

Вчера в присутствии Жизель

Пронзил главой я виолончель,

Но коль наступит нужный час,

Пробью башкой и контрабас.

Видя, что я имею дело с неисправимым идиотом, я перестал удивляться и выпроводил его из кабинета.