Бэла – главная героиня повести, открывающей романный цикл. Бэла – младшая, «лет шестнадцати», дочь мирного (то есть признавшего власть русских) черкесского князя, сестра юного Азамата, похищенная им для влюбленного Печорина. То есть, по сути, купленная русским офицером в обмен на коня Карагёза, принадлежавшего Казбичу, «не то чтоб мирному, то чтобы не мирному» черкесу. (Печорин устроил дело так, чтобы Азамат смог похитить коня, о котором мечтал). Она полюбила Печорина, короткое время была счастлива, но ощутила печоринское охлаждение и впоследствии была похищена и убита Казбичем.

Мы не знаем, как воспринимают Бэлу Азамат или Печорин; от самого начала до самого конца она показана глазами доброго и ограниченного Максим Максимыча, который чувствует чужую боль, но зачастую не понимает ее причин и не различает оттенков. Сама о себе она рассказать не может, поскольку плохо говорит по-русски, а Максим Максимыч не очень-то свободно – по-черкесски; мы не допущены в ее внутренний мир и можем лишь догадываться о глубине ее радости и силе ее страдания, а о ее молчаливых размышлениях не знаем вообще ничего.

Это важно для лермонтовского замысла. Рядом с противоречивым Печориным и довольно сложно устроенным рассказчиком должны быть либо очень простые, либо мажущиеся очень простыми герои. Ровно до того момента, когда Печорин сам окажется рассказчиком и своим проницательным взглядом различит глубину в остальных – как минимум, в Вере и Вернере. Но в большинстве повестей, составивших роман, действует другое правило: чем проще персонажи они, тем загадочней герой.

То же происходит и с распределением литературных ролей. Автор позаботился о том, чтобы Печорин выбивался из привычных амплуа, был противопоставлен большинству героев русской прозы, зато напоминал героев байронических поэм, которые ищут свободы, но несут несвободу в себе. А все остальные персонажи, наоборот, кажутся знакомыми, обычными. Максим Максимыч в чем-то сродни Белкину, в чем-то лирическому рассказчику из лермонтовского «Бородино». А Бэла словно сошла со страниц «Кавказского пленника» Пушкина или «Эды» Баратынского.

При поверхностном прочтении нам кажется, что Бэла – очередная представительница «дикого» мира, которая становится возлюбленной «европейца» и либо гибнет из-за этой любви, либо губит героя – как Земфира в Алеко («Цыганы»), Сколько таких героинь мы встречали в русской классике начала XIX века… Однако если вдуматься в логику Лермонтова, то окажется, что он перевернул сюжет; не герой попадает в «дикий» мир и уводит оттуда «дикарку», а героиню помещают в чужую для нее среду, где она гаснет. И не потому, что среда ей чужая – она прекрасно приспособилась к порядкам, царящих у русских, ей хорошо, пока Печорин ее любит. А потому что чувство ее предано, и как только Печорин ее разлюбил и живое чувство напоролось на мертвую скуку, Бэла теряет привязанность к жизни. Это в чем-то роднит ее с самим Печориным, она скучает, и скука для нее равнозначна смерти.

Да и любит она совсем не как «дикарка», а как нормальная женщина; так любят Печорина все показанные в «Герое нашего времени» женщины, будь они «дикарки» или «европейки». Недаром в лермонтовском романе резко изменен мотив, подхваченный у Пушкина. В «Бахчисарайском фонтане» христианство Марии противопоставлено «магометанству» Заремы, а Гирей раздваивается между крестом и полумесяцем. Бэла тоже размышляет перед смертью, не принять ли ей крещение, чтобы после смерти быть вместе с Печориным. Но отказывается не потому что верна исламу, не потому что христианство ей не близко, не потому что душа ее раздваивается, как у Гирей. Но потому что она тоже фаталистка, как все главные герои романа: «она умрет в той вере, в какой родилась». Просто этот природный, естественный фатализм не предполагает равнодушия, к которому склоняется Печорин, или того фатализма привычки, который присущ Максим Максимычу.

Не срабатывает и другая параллель, которую (как ложную приманку) предлагает читателю Лермонтов. Это параллель с сюжетом «Бедной Лизы», которая играет вообще-то говоря, большую роль в романе «Герой нашего времени». Слишком велик соблазн сопоставить сюжетные обстоятельства карамзинской повести и лермонтовского романа. Бедная Бэла гибнет, соприкоснувшись с миром европейской скуки, как бедная Лиза погибла, соприкоснувшись с развращенным городом. Жестокий Печорин, как Эраст, измеряет любовь деньгами и начинает с того, что покупает Бэлу. И потом откупается от нее – нарядами. А после ее смерти (это автором подчеркнуто) «накупает» серебряные галуны для гроба. Но на самом деле никакого социального подтекста в этом нет и быть не может – в отличие от «Бедной Лизы»; у Лермонтова противопоставлены не бедность и богатство, чистота и зараженность городскими нравами, а вечные начала: мужское и женское, разочарованность сердца и душевный порыв. Печорин не обменивает Бэлу на богатство, она не откупается от матери с отцом, тем более, что отец Бэлы – богат и знатен. Трагедия предопределена не социальной несправедливостью, а общей фатальностью жизни. Печорин не может не разлюбить, Бэла не может не погибнуть из-за этого.

А за этими ложными литературными параллелями здесь спрятана гораздо более глубокая сюжетная перекличка. Похищенная Бэла, пока не полюбила Печорина, скучало ровно также, как будет скучать он, когда ее разлюбит. А, полюбив, была настолько же счастлива, как был счастлив он, пока не разлюбил. Они, принадлежа к полярным жизненным укладам, на самом деле ближе, чем нам кажется. И физическая смерть, как ни странно, спасает Бэлу от куда более страшной и разрушительной смерти душевной. Таков фатум, такова жизнь.

Вера – персонаж повести «Княжна Мери», в прошлом – любовница Печорина, поразившая его до глубины души, но брошенная им, как все когда бы то ни было встреченные им женщины. Умная, светская, страстная, она теперь замужем – за дальним родственником княгини Литовской. Муж ее, Семен Васильевич Г…в, за которого она вышла «ради сына», хром, богат и болен; больна и сама Вера. Случайно встретив Печорина на водах в Кисловодске, она, благодаря повторному роману с ним, ненадолго расцветает. Но Печорин изменить себя не в силах; вновь отозвавшись на ее любовь, он снова быстро к ней охладевает. В конце концов она во всем признается мужу («Я погибла…», «я для тебя потеряла все на свете»), и ставит Печорину единственное условие: не влюбиться в Мери и не жениться на ней. Он выполняет эту просьбу. Просто влюбляет Мери в себя и жестоко обрывает так и не начавшиеся отношения.

О Вере впервые упоминает доктор Вернер и он же дает ее портрет: «какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? – она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью». Доверив Вернеру представить Веру (случайно ли это созвучие имен, судить трудно), автор вдруг передоверяет слово главному герою:

«– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?

Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:

– Она вам знакома!.. – Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного».

Появившись на страницах романа как бы в двойном отражении, Вернера и Печорина, показанная глазами скептиков, Вера с самого начала ассоциируется с темой разочарования – и в то же время с темой обманчивого возвращения любви. Печорин задним числом понимает, что именно Вера дала ему ту полноту чувства, которую он искал всю свою жизнь, но изменить себя он не в состоянии. Вера – «единственная женщина в свете», которую он «не в силах был бы обмануть». Но Печорин убежден, что она полюбила в нем именно зло, именно холод: «Может быть…. оттого-то именно меня и полюбила; радости забываются, а печали никогда!». Отчасти это так и есть; в письме к Печорину Вера напишет: «ни в ком зло не бывает так привлекательно». И тут, конечно, следуют печоринские размышления о женской логике, природе женской любви и притягательности зла.

Несмотря на глубину характера, сюжетная роль Веры скорее служебна, она «обеспечивает» два любовных треугольника. Первый связан с нею непосредственно: Печорин – Вера – Мери. Второй опосредованно: Печорин – Мери – Грушницкий. И еще она нужна для четкого параллелизма: здоровая и юная княжна Мери в конце повести покрывается «болезненным румянцем», а ее полнейший антипод – болезненная Вера – на короткий срок возвращает себе «цвет лица и силы». Такой насмешливый и драматический параллелизм в романе встречается часто. Вспомним Бэлу, скучающую без любви и счастливого Печорина, пока он любит. И скучающего Печорина, когда он разлюбил – и счастливую Бэлу, когда она доверилась Печорину.

Вернер – персонаж второго ряда, доктор, приятель Печорина, появляющийся в повести «Княжна Мери». Вернер оттеняет образ главного героя, это человек «печоринского типа», не наделенный той же глубиной и силой, но тоже имеющий смелость не верить в иллюзии. Он «скептик», «эгоист» и в то же самое время «поэт». С одной стороны, он инженерно изучил «все живые струны сердца человеческого» и почти презрительно относится к людям, с другой – плачет над умирающим солдатом.

Эта противоречивость (без печоринских бездн) подчеркнута портретом доктора, в котором чувство красоты сочетается с внешним уродством: «мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна». Она же, противоречивость, заключена в его имени: будучи русским, он носит немецкую фамилию. Столь же противоречиво его прозвище: человек необычайно добрый, он получает произвище «Мефистофель».

Его жизненное правило – «холодная порядочность», он не деятель, а созерцатель. В отличие от главного героя, Вернер не принимает ответственность за происходящее с ним и с миром – на себя; после гибели Грушницкого отходит в сторону, перестает здороваться с Печориным, который отныне считает бывшего приятеля нравственным трусом.

Сюжетная роль доктора Вернера сводится к отыгрышу печоринских реплик и «угадыванию» его будущих действий; так, доктор заранее «знает», что Грушницкий окажется жертвой Печорина, он сообщает главному герою о слухах, которые распространяет Грушницкий, предупреждает его о том, что пулю «забудут» положить в пистолет во время дуэли.

Вулич – герой повести «Фаталист», серб, отчаянный поручик-бретер, которого Печорин встречает в казачьей станице. То, что Вулич игрок – принципиально значимо, потому что он, помимо прочего, играет с жизнью и смертью и дает Печорину возможность с новой – и финальной – остротой поставить ключевой вопрос о природе и границах фатализма. Вопрос этот так или иначе звучит во всех повестях романного цикла, на него так или иначе отвечают все его герои, от рассказчика до Максим Максимыча, от контрабандистов в «Тамани» до Бэлы и от Веры до самого Печорина.

Вулич убежден, что все в мире случайно и пистолет, приставленный к виску, может выстрелить, а может дать осечку. Значит, любой человек ведет игру с судьбой вслепую. Фаталист Печорин вступает с ним в спор, и, казалось бы, проигрывает: вопреки печоринскому предсказанию («Вы нынче умрете») пистолет Вулича дает осечку, случайность оказывается сильнее предопределенности. Но предчувствие Печорина все равно сбывается: Вулич избежал гибели от пули, однако тут же пьяный казак Ефимыч разрубил его шашкой надвое. Зато бросившийся на казака Печорин, вопреки всем шансам погибнуть, остается жив. Верящий в случайность Вулич гибнет потому, что мир фатально предопределен. Верящий в фатальную предопределенность, Печорин остается жив, потому что ничего заранее сказать нельзя. Правы оба и не прав никто.

Но бретерская вера Вулича в случайность противопоставлена и утонченному фатализму Печорина, который почему-то убежден, что на лице поручика лежит печать смерти, и народному фатализму Максим Максимыча, который мирно принимает идею судьбы: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано».

Грушницкий – один из главных героев повести «Княжна Мери», юнкер (то есть подпрапорщик, последний чин перед офицерством), приехавший долечиваться на Кавказских водах и выдающий себя за разжалованного офицера. Грушницкий служит только год, он самовлюблен и не обладает ясным, злым умом Печорина. Изъясняется штампами («Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня»; «И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью».) Мыслит с помощью клише. Это типовой человек толпы, вообразивший себя романтической личностью и поплатившийся за это.

Портрет Грушницкого насмешлив (но не будем забывать, что рассказчик в данном случае – Печорин, это портрет заведомо необъективный): «У него Георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правой опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы…».

Жизненная цель Грушницкого как издевательски замечает рассказчик-Печорин, сделаться героем романа: он «так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то страданиям, что он сам почти в этом уверился». Мечтает он, конечно же, о главной роли. Но в том романе, который пишет Лермонтов, сюжетная роль Грушницкого в той же степени важна (без него фабула «Княжны Мери» рассыплется), в какой второстепенна. Его роль в любовном треугольнике (Печорин – Мери – Грушницкий) все время меняется; сначала он первый любовник, затем неудачный соперник. И для Мери он сначала объект интереса, затем докучный собеседник, надоевший ухажер, наконец, символ незаслуженной утраты.

Зато неизменен его статус в системе персонажей: Грушницкий призван оттенять Печорина, на его примере видна «дьявольская разница» между трагической скукой, поразившей лучших людей поколения, и легковесной модой на скуку, подхваченной посредственными сверстниками «героя нашего времени». Так Репетилов и Загорецкий в комедии «Горе от ума» (с которой «Героя нашего времени» также связывает многое, и в первую очередь фигура одинокого героя, непонятного обыденным глупцам) невольно пародируют Чацкого, сводят его пафос к пошлости. А в лермонтовском романе доктор Вернер повторяет некие черты Печорина, разделяет его разочарованность в жизни, но не в состоянии подняться на высоты «истинного» индивидуализма. И Грушницкий – помогает главному герою быть контрастней, ярче.

В то же самое время Грушницкий не просто сюжетная тень главного героя; он невольно обнажает печоринскую мелочность. Столько усилий потрачено Печориным – на что? На то, чтобы показать заурядность Грушницкого? Которая и так очевидна? Тем более, что вчерашний юнкер, в отличие от драгунского капитана и его кампании, в конце концов способен устыдится лжи и фактически подставить себя под пулю. То есть не так уж он и мелок и ничтожен. Да, ему не хватает личной силы, чтобы переступить через светские условности и принести извинения, но и Печорину не хватает сил остановиться. Поэтому сцена дуэли сама собою начинает рифмоваться со сценой дуэли в «Евгении Онегине», а прямая и подчеркнутая параллель Печорин-Онегин осложняется косвенной параллелью Грушницкий-Ленский. Не в том смысле, что Грушницкий похож на юношу-поэта, а в том смысле, что он предстает (пускай отчасти) жертвой разочарованного умного героя.

Максим Максимыч – штабс-капитан, в части повестей романа рассказчик, в части – герой, в Бэле и рассказчик и герой одновременно. Появляется в трех узловых повестях: «Бэла», «Максим Максимыч», «Фаталист»; рассказчик, «странствующий современник», описывает его так: он шел, «покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».

В отличие и от «странствующего современника», и от Печорина, Максим Максимыч «настоящий кавказец», то есть всю жизнь прослужил здесь, изучил нравы и обычаи горцев, постиг их привычки. Он помнит приезд «Алексея Петровича» – то есть генерала Ермолова, который прибыл на кавказскую линию в октябре 1816 года. В это время Максим Максимыч был уже подпоручиком. В известном смысле он сроднился с горцами; их естественная патриархальность ближе ему, чем разочарованный индивидуализм молодых русских офицеров. Не обладая ни большим умом, ни сильным характером, он в то же время служит главным сюжетным противовесом Печорину, является его полной противоположностью. Они противопоставлены по множеству «параметров»: честное доброе сердце – холодная и гордая душа. Ограниченный традициями кругозор – ясный скептический ум. Солдатская вера в дружбу – равнодушие к прежним человеческим связям. Настоящий народный фатализм, чему быть, того не миновать, так на роду написано и прочее – фатализм «высокий», личностный. Один не сомневается в незыблемом порядке вещей, другой сомневается во всем, даже в собственном сомнении.

Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого поверхностного собеседника, или не рассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко.

С одной стороны, Максим Максимыч замечает мучения Бэлы: «…я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль – такая смертельная бледность покрыла это милое личико!». С другой, готов обидеться на то, что «она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я любил ее как отец». С третьей, говорить с ним о разочаровании в жизни как отличительной черте поколения бесполезно: «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво: «– А все, чай, французы ввели моду скучать? – Нет, англичане. – А-га, вот что! – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!».

Но поскольку в мире лермонтовского романа (как в душе главного героя) нет и не может быть ничего окончательного, постольку и образ Максим Максимыча как бы двоится. Только что мы согласились с тем, что это герой неглубокий, что сердечность в нем внезапно может обернуться черствостью. И тут же рассказчик, «странствующий современник», предлагает нам взглянуть на героя иначе; он описывает встречу с Печориным, в которой Максим Максимычу невозможно не сочувствовать и во время которой лучшие (и беззащитные) стороны его характера проявлены с особой силой. То как бросается штабс-капитан навстречу Григорию Александровичу, как ждет прощания с ним, как не может поверить, что Печорин не придет, – говорит о многом.

Например, о явной параллели между ним и пушкинским Смотрителем, чьи переживания описаны в сходном ключе. И в сходном ключе показана их заведомая ограниченность. Смотритель не может поверить, что дочь его счастлива, что ей выпал случай, который опровергает фатальные правила, готовые схемы, «порядок вещей». А Максим Максимыч не в состоянии понять (тем более принять) простую мысль, что Печорин вовсе не хотел его обидеть, просто ему не о чем разговаривать со штабс-капитаном. И другом он его никогда не считал – и не мог считать. Это полностью расходится с той картиной мира, по которой, как по карте звездного неба, сверяет свой путь недалекий герой; он может дать одно-единственное объяснение: видно, Печорин «в детстве был маменькой избалован».

Читателю Максим Максимыч кажется приятным, хотя и чересчур поверхностным героем. Государю Николаю I он казался цельным образом «народного» философа, почти как Каратаев для Толстого. Но и то, и другое неверно. Максим Максимыч приспособился к текущей жизни, привык к ней, принял ее неизменные правила, идеологию обыденного фатализма. Но и счастливым от того не стал. Одиночество его подчеркнуто неоднократно; показана его растерянность при столкновении с непонятным, непривычным поведением Печорина. Местные возницы, с которыми у него нет и не может быть общего, ему понятны. Печорин, которого он по ошибке считает другом, нет. У него нет семьи, нет постоянного круга общения, есть только привычка, заменившая отсутствующий смысл жизни.

Мери, юная княжна Лиговская, героиня повести, названной ее именем (вообще же, имена героев носят три повести романного цикла из пяти). Автор вводит Мери более чем хитрым способом: она появляется возле источника в тот самый момент, когда Печорин не может разглядеть ее лица. И поэтому описывает только ее фигуру, одежду и запах духов. Перед нами девушка – стройная, хорошо одетая, «по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего; закрытое платье серо-жемчужного цвета, шелковая косынка вокруг гибкой шеи, буро-красные ботиночки, стягивающие у основания сухощавую ножку, лёгкая, но благородная походка. Проходя мимо Печорина и Грушницкого, она обдает их «неизъяснимым ароматом», которым веет часто от письма хорошенькой женщины.

А хоть какая-то запоминающаяся деталь ее внешности дана рассказчиком-героем в разговоре с Грушницким: Мери «прехорошенькая», у нее «бархатные глаза». Что это, как не штампы? Недаром Печорин с полуиздевкой предлагает Грушницкому: «я тебе советую присвоить это выражение». На что Грушницкий оскорблённо замечает, что подобным образом можно отозваться и о породистой английской лошади; Печорин с этим не спорит. Тем более, что мы уже знаем – имя Мери звучит «на английский манер». Так она должна восприниматься поначалу: как одушевленная вещица, как милая фигура без лица, как «типичная представительница» светского «водяного общества», лишенная индивидуальности.

Противопоставленная живой, глубокой, страдающей Вере, Мери кажется Печорину пустой светской дамочкой; так, благодаря его повествованию, думает о Мери и читатель – вплоть до сцены танцев, когда княжну приглашает пьяный господин во фраке и она теряется перед натиском наглости, вызывая острое сочувствие. Вдруг мы начинаем замечать, что Мери противостоит не только Печорин, но и «водяное общество» в целом, и лично – некая толстая дама, ухажер которой, драгунский капитан, берется исполнить ее пожелание: «Уж ее [Мери] надо проучить». Значит, вопреки всему, княжна не совпадает с маской светской дамы; в ней есть нечто живое и настоящее.

При этом маска – тоже, несомненно, есть. Она сердита на лорнет Печорина, но сама смотрит через «стеклышко» на толстую даму. Комедия, которую ломает Грушницкий, изображая разжалованного офицера, его декоративная солдатская шинель производят на нее впечатление, поскольку отличить естественность от театральности она не в состоянии. Но главное заключено в другом. Печорин ошибается, решив, что «светскость» в Мери победила окончательно; он собирается преподать ей важный жизненный «урок», а на самом деле просто повторяет жест драгунского капитана, который собирался «проучить» Мери. Недаром жестокие слова героя нашего времени «я смеялся над вами» повторяют реплику ничтожной дамы и ее ухажера: Мери «надо проучить». «Шутка» Печорина оборачивается истинной любовной драмой, и героиня раскрывается как искренняя, страдающая, любящая женщина. А в финальной сцене скачек образ гордой наездницы и впрямь сливается с образом лошади, но это не снижает, а, напротив, возвышает Мери.

Мери проходит путь от безликого персонажа, играющего важную, но все-таки второстепенную роль в любовном треугольнике Печорин – Мери – Грушницкий, до настоящей героини, «бедной Мери». Любить умеют не только «дикарки», как Бэла или русалка-Ундина; любить умеют и великосветские княжны. Эта мысль для литературы 1840-х была такой же нетривиальной, как в карамзинскую эпоху – мысль о том, что любить умеют и крестьянки.

Печорин Григорий Александрович – главный герой и один из ключевых рассказчиков в романе. В действие он вводится не сразу и не прямо.

Сначала о Печорине рассказывает простосердечный и недалекий Максим Максимыч (повесть «Бэла»), События произошли пять лет назад, когда Печорину было «лет 25». Тогда он был «такой беленький, такой тоненький, на нем мундир был такой новенький». Мы узнаем из этого рассказа, что тогда Печорин обладал невероятной смелостью – и склонностью к внезапным перепадам настроения. Но что за человек Григорий Александрович, понять невозможно. А доверяться «исповеди Печорина» в пересказе Максим Максимыча нельзя; к теме скуки от утраты смысла жизни здесь подмешаны моралистические штампы: «В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет…влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто…Тогда мне стало скучно». Это все типичная «чужая речь», невозможная в устах серьезного, много видевшего, много страдавшего, много читавшего и думавшего героя: «пустился в большой свет», «светские красавицы»…

Более того, голос Печорина доносится до нас в двойном искажении: сначала сам Печорин говорите Максим Максимы-чем, затем Максим Максимыч, как умеет, пересказывает слова Героя Нашего Времени «странствующему современнику», а уже он записывает версию Максим Максимыча до нас.

Затем Печорин приближается к читателю. Он появляется во Владикавказе, где находятся Максим Максимыч и умный «странствующий рассказчик»; теперь рассказчик может описать его безо всяких посредников. В этой сцене Герою Нашего Времени можно дать и 23 года, и 30 лет. Он прибывает в щегольской коляске, имеющей какой-то «заграничный отпечаток». И описан гораздо подробнее: «среднего роста», у него «стройный, тонкий стан… и широкие плечи», что доказывает «крепкое сложение…, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными». Рассказчик, «странствующий рассказчик», обращает внимание на «ослепительно чистое белье», изобличающее «привычки порядочного человека». Дальше следует деталь, вошедшая в десятки тысяч школьных сочинений (почти как красные руки Базарова): у Печорина маленькая аристократическая рука и рассказчика удивляет худоба его бледных пальцев. Походка «небрежна и ленива». Когда он опускается на скамью, то прямой стан его сгибается, «как будто у него в спине не было ни одной косточки»; он сидит, как «бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала».

Портрет блестящий, подробный и точный, это вам не «такой беленький, такой тоненький», а мундир у него такой чистенький… Но и эти метко схваченные внешние черты героя не объясняют нам его характер. Почему он разочарован? Почему он движется навстречу смерти? Упоминание о том, что в его улыбке «было что-то детское», кожа «имела какую-то женскую нежность», нос вздернут, зубы ослепительно белые, волосы белокурые и вьющиеся, а усы и брови черные – тоже не содержит ключа от печоринской личности. Только две детали намекают на какие-то черты характера. Во-первых, герой не размахивает руками, в чем рассказчик различает «верный признак некоторой скрытности». Во-вторых, глаза его «не смеялись, когда он смеялся», а это говорит уже о многом.

Но о чем именно – мы узнать не успеваем; едва познакомившись с «героем нашего времени», мы сразу же с ним расстаемся. Потом читаем предисловие «странствующего рассказчика» к дневнику Печорина, оставленному тем Максим Максимычу и передаренному за ненадобностью рассказчику. Узнаём о смерти героя в Персии. И лишь после этого встречаемся с «душой» героя, с его автопортретом: приходит пора открыть «Журнал Печорина», его дневник. Причем Печорин (которого уже нет на этом свете) снова предстает перед нами двадцатипятилетним: действие «Княжны Мери» непосредственно предшествует отправке Печорина в крепость, где он познакомится с Максим Максимычем и полюбит Бэлу. Только что мы видели Печорина остановившимся в развитии, душевно омертвевшим, побежденным и окончательно нацеленным на смерть. А теперь он снова полон сил, несмотря на склонность к безраздельной скуке.

Скачкообразная композиция, перескоки времен, смена рассказчиков принципиально важны для лермонтовского замысла. Потому что нас, читателей, ведут от внешнего к внутреннему, от событий – к психологии, от «портретных характеристик» к «портрету души». Секреты замысла раскрыты в Предисловии к Журналу Печорина: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою…». Это явная отсылка к опыту Карамзина и в то же время – острая полемика с ним. В предисловии к «Истории государства Российского» читаем: «История… есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности;… изъяснение настоящего и пример будущего». Но для Лермонтова история души, рассказанная в «Бедной Лизе», несравненно важнее, чем история «целого народа».

Сюжетная история предполагает смену обстоятельств. История героя в романе испытания или романе воспитания обязательно связана с измением его характера или мыслей; в лучшую или худшую сторону – зависит от замысла. А история души не требует решительных перемен; в психологическом романе все движется не вширь, а вглубь, мы не изучаем смену взглядов и привычек, а замеряем их глубину. Поэтому неудивительно, что характер главного героя не меняется от эпизода к эпизоду, по сути, каким мы застаем его в первой повести, таким видим и в финальной. Зато, не развиваясь от эпизода к эпизоду, Печорин беспредельно самоуглубляется, беспощадно изучая и анализируя самого себя. «Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя…».

Эта неподвижность главного героя, его внутренняя статика подчеркнута продуманной символикой романа. Где разворачиваются события «Бэлы»? В крепости. Где мы впервые встречаемся с самим Печориным? В крепости. (Владикавказ до середины XIX века был не городом, а крепостью, охранявшей проезд от Моздока до входа в Кавказские горы). А где расстаемся? Тоже в крепости – вспомним сюжет «Фаталиста». Только в «Княжне Мери» действие разворачивается в Пятигорске и Кисловодске, но и оттуда Печорин будет отправлен в крепость, где познакомится с Максим Максимычем. Этот символ безысходной крепости усилен кавказским пейзажем: вокруг героя кольцо гор, а в «Княжне Мери» даже упоминается гора, именуемая Кольцом… Такой прием у Лермонтова встречается неоднократно; вспомним, что рассказ о печальном беглеце Мцыри начинался и завершался в монастыре, как бы замыкая судьбу юного послушника в круг, за пределы которого нет выхода.

Развивая тему безысходности, безвыходности, Лермонтов насыщает роман евангельскими и ветхозаветными аллюзиями. В «Тамани» Печорин как бы впроброс замечает: «…я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых…». Это непрямая, насмешливо искаженная цитата из притчи о Сило-амском колодце, возле которого собирались слепые, хромые, «чающие движения воды», в надежде на ангела, который спускается в колодец, возмущает воду, и тот, кто первым спускается в «купель», исцеляется от своей болезни. Затем, рассказывая о слепом мальчике, Герой Нашего Времени иронически воспроизводит вольную цитату из книги пророка Исайи: «В тот день немые возопиют и слепые прозрят». А в «Княжне Мери» цитата из притчи о Силоамском источнике вновь подхвачена – и вновь с ироничной усмешкой: идя к Елисаветинскому источнику, замечает рассказчик-герой, «я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды.…Наконец вот и колодец… Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод».

Задан контекст восприятия, в котором «водяное общество» пародийно напоминает «слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых», собиравшихся у Силоамской купели в ожидании чуда. Но и в этой евангельской притче, и у пророка Исайи речь идет о спасении. А в пространстве «Героя Нашего Времени» спасения нет и не будет. Воды купели не возмутятся, ангел в них не сойдет. Чудо воскрешение невозможно. Для большинства, для «водяного общества» – потому что они с самого начала мертвы. Для Печорина – потому что он никак не может найти выхода из своих противоречий. Хотя и хотел бы. Хотя и беспощаден к самому себе.

Далее метафора продолжает развиваться. Грушницкий говорит о Мери: «Это просто ангел», Печорин насмешливо размышляет: «…поэты… их столько раз называли ангелами, что они, в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту…» Местная молодежь дает доктору Вернеру прозвание «Мефистофель». Все эти сравнения, при всей их язвительности, не случайны, они связаны с главной темой лермонтовского романа, с историей страдающей и обреченной человеческой души. Душа Печорина «зажата» между мефистофелевским равнодушием доктора Вернера и ангельским, трепетным влиянием, которое на нее могут оказывать женщины; она может быть спасена ими, но вместо того демонически губит их.

Фатально ли это обстоятельство? Предопределено ли? Поначалу кажется, что взгляд Печорина на фатум неотличим от взгляда Максима Максимыча и ярославского возницы, который говорит рассказчику, «странствующему рассказчику»: «Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые».

В «Княжне Мери» герой размышлаяет перед дуэлью: «…бросим жребий!., и тогда, тогда… что, если его счастье перетянет? если моя звезда, наконец, мне изменит?» Кажется, что он, подобно большинству персонажей романа, убежден: человек – игрушка в руках судьбы, что «на роду» ему написано, то с ним и случится. Но вот мы добираемся до повести «Фаталист», и все усложняется до предела. Недаром здесь в роли рассказчика выступает сам Печорин, а Максим Максимыч оказывается в положении «рядового» персонажа; носитель индивидуалистического начала и носитель «патриархального» сознания словно меняются местами.

«Фаталист» Печорин вступает в спор с сербом Вуличем, который уверен, что все в мире случайно, и пистолет, приставленный к виску, может выстрелить, а может дать осечку. Значит, любой человек ведет игру с судьбой вслепую. Вопреки печоринскому предсказанию («Вы нынче умрете») пистолет и впрямь дает осечку, – но предчувствие Печорина все равно очень скоро сбывается: Вулич избежал гибели от пули, однако пьяный казак Ефимыч разрубил его шашкой надвое.

Рискнув разоружить этого самого казака, Григорий Александрович целиком полагается на судьбу, на фатум; а пуля, просвистевшая над его ухом, подтверждает правоту казаков, по-простонародному убеждавших Ефимыча: «Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!» Вроде бы к такому выводу склоняется и сам «герой нашего времени», который вопрошает себя: как тут не сделаться фаталистом?

Но тут вступает в силу закон противодействия. В самое последнее мгновение герой воздерживается от окончательного приговора, который готов сорваться с его уст. Потому что он сомневается во всем, в том числе – и во всесилии судьбы… Дойдя до края, маятник смысла поворачивает вспять. А вместе с ним начинает «раскачиваться» и авторское отношение к герою; как не имеет однозначного решения вопрос о свободе и зависимости человека от фатума, так не имеет решения и вопрос о том, предопределена ли печоринская погибель, или ее можно было избежать, найти противоядие… И да, и нет. И нет, и да.

Зато простодушному, хотя подчас и мелочно-самолюбивому штабс-капитану Максиму Максимычу все понятно. Его представления о мире предельно просты и потому однозначны: «Черт его [Вулича] дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого, хотя и не слишком умного собеседника, или нерассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко, особенно рельефно.

Злодей ли Печорин? Нет. Добрый человек? Нет. В лермонтовском романе с самого начала отброшены любые однозначные характеристики и оценки; «странствующий рассказчик» выступает в роли наблюдателя, а не в роли строгого учителя. Он замечает и холод, исходящий от Печорина, и его особую энергию, признает силу его масштабной личности, неординарного ума, бесстрашного характера. Тем более что о власти Печорина над окружающими говорят и Вера, и добрый Максим Максимыч: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться»; Печорин – из таких людей. Но что же случилось с ним? Как настоящая сила, молодость, энергия могут сочетаться в нем с безжизненным холодом? Это и есть главная загадка романа, в котором мотив неизлечимой скуки и вопрос о фатальной предопределенности жизни – главное.

Не нужно думать, что скука отличительная черта Героя Нашего Времени, который был, видно, «маменькой избалован». Скучает в крепости рассказчик – ему не с кем поговорить. О скуке рассуждает и Максим Максимыч: «Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь да как тут еще водка – пропадший человек!». И недаром рассказчик, завершая повесть о Максим Максимыче, говорит об «очерствении души» (так что своя история души есть и у штабс-капитана). А первое, о чем добродушный штабс-капитан заговаривает с Печориным при знакомстве («Бэла»): «Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски». Скучают дамы и раненые офицеры, собравшиеся на кислосерных водах в «Княжне Мери». Но у большинства героев скука бытовая, которую легко развеять интересным рассказом, приключением, наблюдением, чтением. Рассказчик утешается беседой с Максимом Максимычем и чтением записок Печорина; томясь на целебных водах, дамы и офицеры затевают романы и тем спасаются от скуки. А Печорин скучает от того, что не знает, к чему приложить свое дарование, свой ум; сильные чувства, не нашедшие себе применения, постепенно заболачивают его душу. И его разочарование в разы сильнее, чем разочарованность героев поколения Чацкого и Онегина. Он больше не тешит себя никакими иллюзиями, отдает себе полный отчет во всем, что происходит. И с окружающим миром, и с ним самим. Причина печоринской скуки не в отсутствии внешних впечатлений, а в «преждевременном омертвении души». Ни автор, ни рассказчик, ни сам герой не знают лекарства от этого «омертвения».

Поэтому неизбывную тоску, бытийственную скуку Печорина не могут исцелить любовные интриги. Не спасает даже страсть, которая вспыхивает, но затем гаснет и начинает тяготить («Бэла»), или вернувшаяся настоящая любовь: «Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса…». Любовь возвращает герою энергию ровно до той поры, пока его разъедающий, демонический ум не уничтожит свежесть чувства.

Недаром сюжеты трех «любовных» повестей цикла – «Бэла», «Тамань» и «Княжна Мери» – зеркально отражаются друг в друге. Бэла и Мери символизируют собой противоположные полюса. Одна воплощает в себе Восток, другая Запад; имя Мери, начитавшейся лорда Байрона, звучит на английский манер, имя Бэлы – на восточный. Его не в силах исцелить ни восточная красавица, ни «северянка», а «русалка», «Ундина» может только погубить, утащив за собой на дно морское.

И поэтому всякий раз печоринская влюбленность завершается для него разочарованием, а для влюбленных в него женщин – катастрофой. Печорин искренне любит Бэлу, но быстро охладевает к ней; если бы она не погибла от пули, то, скорее всего, умерла бы от тоски. Он почти влюблен в «ундину», девушку-контрабандистку, но та не отвечает ему взаимностью. Княжну Мери, которую Печорин «влюбляет» в себя, он не любит сам. А Вера, по-настоящему любящая его и странным образом любимая им, бесконечно страдает.

В конечном счете любовь становится для «героя нашего времени» игрой, которой управляет не страсть, а рассудок; женщинам в его жизни отведена роль добровольных жертв, призванных доказывать герою «преданность и страх». Как сам он признается, «есть… наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!». Итог, как правило, печален. Умерла Бэла, унижена Мери, мучается Вера, «ундина» вынуждена бежать с контрабандистом и бросает слепого мальчика в Тамани… Зачем же в конечном счете нужны Печорину все эти женщины? Только для того, чтобы доставлять пищу его неутолимой гордости.

Гордость – это и есть настоящее имя болезни Печорина. Из гордости он убивает Грушницкого. Из гордости унижает княжну Мери. Из гордости холодно встречает Максима Максимыча после долгой разлуки. Он чувствует, что стоит выше людей, которые его окружают, и не знает, как избавиться от холодного чувства презрения к ним, к их слишком мелким интересам и слишком пошлым привычкам. В итоге, не удовлетворяясь любовной игрой, Печорин все время ведет игру с жизнью и смертью. Он бесстрашно идет с «ундиной» на ветхом ялике в открытое море, хотя не умеет плавать, стреляется с Грушницким, зная, что тот может его убить, спокойно ставит на место пьяного господина, смутившего Мери, хладнокровно захватывает пьяного казака, только что зарубившего Вулича. Более того, не находя выхода из мучающих его противоречий, он бессознательно ищет смерти, словно надеясь, что она освободит его от безысходного, беспредельного страдания.

Ставя подобную личность в центр своего повествования, Лермонтов обрывал последние связи с моралистической традицией предшествующей литературы; ни он, ни рассказчик не знают ответа на поставленные вопросы; ни он, ни рассказчик не выносят приговор запутанному, гибельно прекрасному герою. Карамзинский опыт «портрета души», с отказом от моральных приговоров, доведен здесь до итога и предела.

«Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка!…Будет и того, что болезнь указана, а как ее лечить – это уж Бог знает!».

Сама фамилия Печорина отсылает читателя к Евгению Онегину, подчеркивает литературную связь между пушкинским и лермонтовским героями, придает им типические черты. Гидронимическая фамилия Печорин заведомо литературна: родовое имя русского дворянина не могло быть образована от названия крупной реки, в противном случае Онега, Лена и Печора должны были бы полностью входить в состав родового имения, что невозможно по факту. Онегин и Печорин близки и по возрасту, и по социальному положению, и, главное, по мироощущению. Богатые, знатные, привлекающие женщин, оба они ощущают себя лишними людьми-, ни одно призвание, ни одно поприще не может их увлечь. Но если Онегин в конце романа обнаруживает в себе способность перемениться и оставлен автором на распутье, то в «Герое нашего времени» финал – закрыт, поскольку Печорин герой обреченный. Он не может жить в «скучной» России, стремится на «яркий» Восток (видимо, в надежде приобрести новые впечатления). Но убежать от себя самого, от своего всесжигающего, всеразъедающего индивидуализма он не может. Масштабная, более чем одаренная личность Печорина словно распыляет себя в никуда, его сильная воля, его едкий ум не находят себе применения. Все уходит в песок, разрешается ни во что.

Для понимания фигуры главного героя полезно также помнить о романах Шатобриана «Рене, или Следствия страстей», Б. Констана «Адольф», А. де Мюссе «Исповедь сына века». У Н. М. Карамзина был неоконченный роман «Исповедь сына века».

Странствующий рассказчик, издатель Журнала Печорина, один из центров лермонтовского повествования. Он вроде бы играет в романе роль формальную – «посредника» между Максимом Максимычем и Печориным. На самом деле это роль невероятно важная, если не ключевая: рассказчик в состоянии понять и штабс-капитана, и Печорина; он не совпадает ни с автором, ни с плавным героем, хотя в некоторых отношениях близкий и тому, и другому.

С одной стороны, параллель между рассказчиком и Героем Нашего Времени всячески подчеркивается. В «Тамани» Печорин едет на перекладной тележке, с «оказией» (то есть с защитным отрядом); последние его слова в этой повести – «какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности». А рассказчик – тоже странствует; он «едет «на перекладных из Тифлиса». Печорин пишет свой Журнал, а рассказчик – свои путевые записки. «Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел». Печорин сравнивает людей с лошадьми и ценит «породу» («порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело») – и рассказчик точно теми же словами говорит о самом Григории Александровиче: «Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади». Печорин охвачен неизлечимой скукой – и рассказчик постоянно говорит о ней. «Да, они были счастливы!» – заключает Максим Максимыч, на что «странствующий рассказчик» немедленно возражает: «Как это скучно!» Более того, вселенский холод и тотальная ирония не раз проявляются в речи рассказчика: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки».

И в то же время они с Печориным не совпадают. Да, рассказчик печален, раздумчивая интонация, чуть замедленный ритм отличают те лирические фрагменты его рассказа, где он говорит «от себя». Но в нем нет смертного отчаяния, он может просто радоваться жизни – как сказано в описании Гудгоры, «мне было как-то весело, что я так высоко над миром». Оба Предисловия, принадлежащие перу рассказчика, демонстрируют и понимание Героя, и дистанцию по отношению к нему. Хотя гораздо меньшую дистанцию, чем по отношению к ничего не понимающей публике. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. "Да это злая ирония!" – скажут они. – Не знаю».

Фаталист ли рассказчик? Скорее да, чем нет. При этом странный фатализм Печорина противопоставлен ясному, беспримесному фатализму Максим Максимыча, а колеблющийся фатализм рассказчика – однозначному фатализму «ярославского мужика», который вместе с осетином везет Максим Максимыча и рассказчика. «Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, – а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин! Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые", – и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…»

На секунду Лермонтов отодвигает «странствующего рассказчика» и то ли подменяет его собой, то ли поднимает его до себя – когда перелагает песню Казбича стихами и дает примечание: «Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой, но привычка – вторая натура». А затем опять подталкивает навстречу Печорину, противоставляя и сближая их одновременно.

С одной стороны, рассказчик иронически замечает: «разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок». С другой, его тональность выдает сочувствие к Печорину. В предисловии к «Журналу» он сознательно дистанцируется от своего героя, а при этом заглавие романа – «Герой нашего времени» – принадлежит именно ему.

Но такова позиция и автора романа. Он тоже отказывается быть судьей своему герою – или становиться печоринским адвокатом. Его позиция – это позиция наблюдателя: далеко не во всем разделяющего взгляды Печорина, но сочувствующего ему. Романтический герой отрицает себя сам – автор же не хочет ничего утверждть или отрицать. «Герой нашего времени» – это первый русский психологический роман. Лермонтов предугадал дальнейшие пути отечественной прозы второй половины XIX века, ее погружение во внутренний мир героя, ее заведомый отказ от прямых оценок, то есть ее психологизм. Но для него, как для писателя, как для носителя позднеромантического, разорванного сознания, было куда важнее другое. Он подверг анализу печоринский самоанализ, дистанцировался от его убийственного индивидуализма (не упрощая ничего, в отличие от Максима Максимыча). И тем самым дистанцировался от самого себя.

Б. М. Эйхенбаум. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. М.,1962 (серия «Литературные памятники»),

Б. М. Эйхенбаум. Николай I о Лермонтове // Б. М. Эйхенбаум. О прозе. Л., 1969. Есть электронная версия в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/classics/critics/eixenbauin/eih/ eih-423-.htm.

А. Н. Архангельский. Психологический роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // https://interneturok.ru/ literatura/9-klass/uroki-a-n-arhangelskogo-dlya-8-klass9/ psihologicheskiy-roman-m-yu-lermontova-geroy-nashego-vremeni?seconds=0&chapter_id=2476.

А. Н. Архангельский. Не тот герой нашего времени // .