При Франциске I зависимость французской церкви от королевской власти усилилась. Поэтому вопрос о реформе церкви не имел во Франции того широкого общественного значения, какое он имел в Германии. Для большинства французов галликанская церковь наряду с сильной королевской властью олицетворяла национальное единство страны.

Зато там, где преобладали местные интересы, кальвинизм быстро распространялся. В 30-е и 40-е годы у него появилось много сторонников среди горожан и особенно дворян на юге и юго-западе Франции. Здесь еще помнили о временах феодальной независимости и надеялись под стягом «истинной» веры отстоять свою провинциальную автономию. В дальнейшем к гугенотам (как называли во Франции кальвинистов) стали присоединяться феодалы из разных областей Франции, тяготившиеся политической централизацией и видевшие в секуляризации церковных земель удобный способ поправить свое пошатнувшееся экономическое положение. Последние короли из династии Валуа не обладали энергией и дарованиями Франциска I. Феодальная оппозиция использовала их слабость и неспособность. Положение в стране становилось все более напряженным, пока в 1562 г. не вспыхнула открытая гражданская война, продолжавшаяся с перерывами до 1598 г. и известная в истории под названием «религиозной войны». Война эта велась с большим ожесточением, ослабляя и разоряя страну, ухудшая тяжелое положение народа, открывая путь произволу и всякого рода бесчинствам.

Так, печальную славу приобрели кровавые события, происшедшие в Париже в ночь на 24 августа 1572 г. (так называемая Варфоломеева ночь). Инициатором этого события стала Екатерина Медичи. И об этом персонаже следует поговорить подробнее.

Екатерина Медичи – королева французская (1519–1589). Отец ее, Лоренцо, носивший титул герцога Урбино, был сыном Петра Медичи и приходился племянником папе Льву X. Мать ее, из дома де ла Тур д'Овернь, была француженка. Детство рано осиротевшей Екатерины совпало с бурными годами политической жизни Флоренции, старавшейся отстоять свою политическую независимость. Известно, что восьми лет от роду родной отец отдал её в качестве заложницы кондотьерам, осадившим город. Эта травма детства не могла пройти бесследно и не сказаться на характере будущей королевы, правление которой отличалось особым цинизмом и для которой именно «Государь» Макиавелли являлся настольной книгой. Когда Флоренция пала, Екатерина уехала в Рим, и папа Климент VII, из рода Медичи, решил выдать ее замуж сообразно с интересами своей политики. Он остановился на втором сыне французского короля Франциска I, Генрихе, которому суждено было впоследствии занять престол своего отца. Брак совершился в 1533 г. Екатерине на это время исполнилось четырнадцать лет, а в восемь она уже успела побывать в аду и по воле собственного отца оказаться в заложницах у враждебной армии. Современники описывали Екатерину как стройную рыжеволосую девушку, небольшого роста и с довольно-таки некрасивым лицом, но очень выразительными глазами – фамильной чертой Медичи.

Юной Екатерине так хотелось произвести впечатление на изысканный французский двор, что она прибегла к помощи одного из самых прославленных флорентийских мастеров, изготовивших специально для своей миниатюрной заказчицы туфельки на высоком каблуке. Надо признать, Екатерина добилась желаемого, её представление французскому двору произвело настоящий фурор.

Свадьба состоялась 28 октября 1533 г. в Марселе. Молодая принцесса сумела снискать себе расположение тестя и мужа. Насколько это расположение оказалось искренним – покажет дальнейший ход событий. Её супруг мог и не стать королём Франции. У Франциска I был ещё один сын, и как старший он должен был получить трон. Но в 1536 году наследник французского престола неожиданно умер. Согласно официальной версии, смерть наступила от простуды, которую дофин подхватил, искупавшись в ледяной воде после игры в мяч. По другой же версии, наследный принц был отравлен Екатериной, возжелавшей восшествия на престол своего супруга. К счастью, эти слухи никак не повлияли на тёплые отношения между Франциском I и его невесткой, но как бы то ни было, с тех пор за флорентийкой прочно закрепилась слава отравительницы. Под давлением мужа, желавшего закрепить своё положение рождением наследника, Екатерина, до тех пор не принесшая ему потомства, долго и тщетно лечилась у всевозможных магов и целителей с одной-единственной целью – забеременеть. В 1537 родился внебрачный ребёнок Генриха от некоей молодой дамы по имени Филиппа Дучи. Это событие окончательно подтвердило, что бесплодна именно Екатерина. При дворе заговорили о возможности расторжения брака.

Как известно, беда не приходит одна, и Екатерину ждало ещё одно испытание: в жизни Генриха де Валуа появилась женщина, которую многие в течение нескольких последующих лет считали истинной правительницей Франции. Речь идёт о Диане де Пуатье, фаворитке Генриха, которая была на целые 20 лет старше своего коронованного любовника. Вероятно, в силу разницы в возрасте отношения между Генрихом и Дианой были основаны скорее на разуме, чем на чувственной страсти. Генрих высоко ценил мудрость и дальновидность Дианы, и внимательно прислушивался к её советам перед принятием важных политических решений. Обоих объединяла страсть к охоте. До нас дошло множество полотен, на которых любовники изображены в образе римской богини-охотницы Дианы и юного бога Аполлона.

У забытой, всеми обманутой жены не было другого выхода, кроме как смириться со своим унижением. Превозмогая себя, Екатерина, как истинная Медичи, всё же сумела наступить на горло своей гордыне и расположить к себе любовницу мужа, которую подобная дружба вполне устраивала, ибо появление другой, более плодовитой и менее дружелюбной супруги могло поставить её положение при дворе под угрозу. Долгое время все трое формировали довольно-таки странный любовный треугольник: Диана изредка подталкивала Генриха к ложу супруги, а Екатерина, принимая его, мучилась от ревности и собственного бессилия что-либо изменить.

Сравнение с прелестной Дианой было явно не в пользу Екатерины. Она никогда не была красавицей, а с возрастом порядком располнела, и, по выражению современников, всё более походила на своего дядю. Последнее, разумеется, никак не могло быть комплиментом. Особенно отталкивающей чертой был её чрезмерно высокий лоб. Злые языки утверждали, что между её бровями и корнями волос вполне могло бы уместиться второе лицо. По всей вероятности, это было следствием потери волос, которое Екатерина тщательно скрывала, пользуясь париками. То, что Екатерина стоически переживала измену мужа, не значит, что она не пыталась что-либо сделать, дабы избавиться от соперницы.

До нас дошли отголоски дворцового скандала, в котором кроме Екатерины был замешан некий герцог Немур. Из писем участников этой истории известно, что, по всей видимости, Екатерина попросила герцога, улучив момент, в разгар веселья под видом милой шалости выплеснуть Диане в лицо стакан воды. То, что в стакане вместо воды должна была быть жжёная известь, «шутнику» знать не полагалось. Заговор был раскрыт, а Немур – сослан, но позже помилован и возвращён ко двору. Новость о том, что Екатерина беременна, стала для всех полной неожиданностью. Чудодейственное исцеление бесплодной дофины было приписано Нострадамусу, медику и астрологу, вошедшему в тесный круг доверенных лиц Екатерины. Её первенец, названный в честь деда Франциском, родился в 1544 году. Рождение у нее сына Франциска обрадовало весь двор, так как, наконец, рушились опасения, что Екатерина неспособна дать наследника будущему королю Франции.

То, что она косвенно в этот период страдает и пытается разобраться в собственной судьбе, говорит тот факт, что при дворе появляется знаменитый предсказатель Нострадамус. Его популярность взлетает до небес, когда ему удаётся точно предсказать смерть Генриха II на рыцарском поединке от удара копьём.

После издания в 1555 году первой серии его центурий Нострадамус был приглашен ко двору Генриха II, короля Франции, и 15 августа 1556 года прибыл в Париж. Екатерина Медичи справлялась у него о судьбах своей династии. Нострадамусу, предсказавшему в своих центуриях трагическую смерть короля и конец династии Валуа, трудно было утешить царственных особ. Все же Нострадамус предостерег короля от поединка, указав на опасность, угрожавшую его глазам (в гороскопе Генриха II Марс находился в квадрате с Солнцем, угрожая его жизни). Однако король пренебрег предостережением Нострадамуса. Пророчество сбылось.

1 июля 1559 года состоялось пышное торжество – двойное бракосочетание старшей дочери короля Елизаветы с королем Испании Филиппом II (посредством союза Генрих II рассчитывал упрочить мир, заключенный в Като-Камбрези 3 апреля 1559 г. Англией, Францией и Испанией), и сестры короля Маргариты с герцогом Филибером Савойским. По случаю торжества был устроен рыцарский турнир. Король Генрих II, названный Нострадамусом в 35-м катрене 1 – й центурии «старым львом», приказал командующему лейб-гвардии графу Габриэлю де Монтгомери вступить с ним в одиночный поединок. К несчастью, обломок копья графа поразил правый глаз короля, сражавшегося в позолоченных доспехах. Старый король умер от этой раны 10 июля 1559 года.

Это предсказание, опубликованное Нострадамусом в первом частичном издании центурий, стало причиной его славы.

Согласно предсказанию Нострадамуса ей (Маргарите) было суждено произвести на свет мальчика. В будущем – великого полководца, который в определенный момент жизни сильно повредит ногу, а в год, когда девятка будет предшествовать семерке, умрет. У герцогини, действительно, родился мальчик, который впоследствии под именем Карла Савойского стал известным полководцем. В год, когда Нострадамус предсказал ему тяжелую травму ноги, герцог вместе со своим другом высмеивал ненадежность всех пророчеств. Его друг заметил, что Нострадамус мог перепутать дату. Карл Савойский поднялся, чтобы принести записки, но задел массивный дубовый шкаф, который, обрушившись герцогу на ногу, надолго приковал его к постели. Герцог надеялся прожить 97 лет в соответствии с предсказанием Нострадамуса (смерть наступит в год, когда девятка будет предшествовать семерке). Однако смерть наступила в 69 лет, поскольку и в этом случае девятка предшествует семерке.

Неожиданная смерть Генриха II передавала, по-видимому, власть в руки овдовевшей королевы, так как 16-летний король Франциск II был очень послушным сыном и притом не проявлял способностей к делам государственным, но Гизы, родственники жены короля Марии Стюарт, успели приобрести влияние на Франциска II и захватить власть. Франциск II, король Франции и благодаря браку с Марией Стюарт номинально также король Шотландии, был болезненным и психически неустойчивым подростком неполных шестнадцати лет, когда несчастный случай на турнире с отцом в июле 1559 г. привел его на трон Франции. В смысле общепринятого правового понимания король был совершеннолетним, поэтому, несмотря на его болезненное состояние, вопрос о регентстве не стоял. Однако не возникало никаких сомнений в том, что выбор его ближайших советчиков ввиду естественной слабости его авторитета приобретал особо важное значение. Теперь наступил час Гизов, герцога Франциска и его брата Карла, изысканного и острого на язык кардинала Лотарингского. Екатерина получила и свои выгоды от этой неожиданной смерти мужа, предсказанной Нострадамусом. Екатерине наконец-то представилась возможность дать волю накопившемуся гневу и поквитаться с соперницей. Она потребовала, чтобы де Пуатье вернула ей драгоценности, принадлежащие короне, а также покинула своё жилище – замок Шенонсо. Звезда Дианы де Пуатье закатилась. Давний друг и любовница Генриха II покинула двор и переехала в менее роскошный замок Шомон. Тот, кто продвинулся благодаря ее протекции, должен был уступить место приближенным Екатерины Медичи или Гизов. Давняя соперница была устранена.

Короткий период правления Франциска II характеризовался ростом религиозной нетерпимости и военного противостояния между гугенотами, поклонниками кальвинизма, и католиками. Напомним, что Мария Стюарт Шотландская была католичкой, и Гизы страстно поддерживали её, как и сама Екатерина Медичи. Однако последним приходилось считаться не только со старыми соперниками, как Монморанси и его единомышленники. Аристократы, бывшие в родстве с королевским домом, а при прекращении прямой линии имевшие право на престолонаследие (так называемые «принцы крови»), при существующей слабости монархии представляли серьезную опасность для ведущих министров. Два представителя Бурбонского дома были в этом отношении опаснейшими соперниками Гизов: Антуан, герцог Вандомский и благодаря браку с Жанной д'Альбре король Наваррский, и его младший брат Луи де Конде. По причине их особого отношения к королевскому дому они легко стали центром различнейших оппозиционных группировок и оба не делали никакой тайны из своей склонности к протестантизму. Именно в сфере религиозной политики Гизы побудили Франциска II к продолжению непреклонной линии его предшественника. Генрих II еще в Экуанском эдикте от 2 июня 1559 г. распорядился наказывать смертью через сожжение преступление ереси; теперь были добавлены другие меры, которые затронули жизненный нерв существовавшей в подполье протестантской церкви: дома, служившие местом собраний, должны были быть разрушены, допущение или организация тайных сходок карались смертной казнью. Собственники феодальных владений с судебными полномочиями при нерадивом преследовании религиозных отступников лишались судебных прав. Церковные власти поощряли доносы на протестантов тем, что объявляли об отлучении от церкви в случае незаявления о ереси. Одновременно волна обысков увеличила количество арестов приверженцев нового учения. Религиозный антагонизм начал проникать и в низшие слои населения: взаимные провокации и кровавые столкновения между католиками и протестантами становились все чаще.

Впоследствии была неизбежна радикализация французского протестантизма, к которому из-за увеличивающегося притока дворян примкнули активные элементы. Устранение «чужеземных» фаворитов, в которых видели виновников непримиримой политики короны, и более активное участие во власти отечественного дворянства являлись основной целью движения, во главе которого вскоре стал Луи де Конде.

16 марта Ла Реноди сделал попытку штурмовать Амбуаз. Верные королю войска разогнали плохо организованных нападающих, среди которых находилось много необученных военному делу ремесленников, и захватили большое количество пленных. Сам Ла Реноди погиб в сражении, но те, кто выжил, как государственные изменники были осуждены уголовным судом. В последующие дни Амбуаз превратился в место многочисленных казней; по сообщениям современников, даже стены и ворота замка были увешаны телами казненных. Некоторые утверждали, что подобного рода жестокие расправы были инициированы самой Екатериной Медичи.

К концу правления Франциска II Екатерине ловкой тактикой удалось добиться своей цели – сохранить независимость короны в условиях усилившейся распри между католиками и протестантами, сторонниками Гизов, с одной стороны, и «принцев крови» – с другой. Когда в 1560 году король Франциск II заболел лихорадкой, предсказания Нострадамуса были у всех на устах. 3 декабря 1560 года тосканский посол писал герцогу Козимо Медичи: «Здоровье короля находится в очень неопределенном состоянии. В своих предсказаниях на декабрь (очевидно в своих ежегодных альманахах) Нострадамус говорит, что королевский дом потеряет от болезней двух молодых членов». Действительно, 5 декабря умер Франциск II, а несколько дней спустя умер граф Рош сюр Жан, младший член младшей ветви королевской семьи. Эти совпадения потрясли французский двор. Дальнейшие события истории тоже позволили интерпретировать катрен и считать его пророческим.

Франциск II умер совсем юным, оставив королеву Шотландскую бездетной. После возвращения Марии Стюарт на родину началась ее борьба с Елизаветой Тюдор за английскую корону. Отношения между Англией и Шотландией были напряженными, и фраза «два острова – в раздоре» казалась уместной.

Когда Франциску наследовал брат его, Карл IX, которому было всего 10 лет, управление страною перешло в руки Екатерины. Вскоре оказалось, что честолюбие Екатерины далеко не находилось в соответствии с ее талантами. Женщина без политических и нравственных правил, довольно индифферентная даже в религиозном отношении, она стремилась только к тому, чтобы господствовать над Францией, и ревниво оберегала свою власть. Вся государственная мудрость ее сводилась к заботам об уравновешивании сил различных политических партий, так чтобы ни одна из них не взяла верх и не стала опасною для нее самой. Интрига была главною пружиною политики Екатерины. Её звали «чёрной королевой» из-за траура, который она не снимала в течение всей своей жизни. Лицемерная, холодная, бессердечная, она не стеснялась в выборе средств для достижения своей цели. Ее не могло остановить даже преступление, если при помощи его она рассчитывала избавиться от какого-нибудь опасного для себя врага. Недаром называла она сочинение Макиавелли «Государь» своей библией. Повсюду были у нее шпионы. Она зорко следила за всеми выдающимися лицами и перехватывала частную корреспонденцию. Во внешней политике Екатерина держалась тех же начал, что и во внутренней: смотря по обстоятельствам, она готова была сближаться то с католическими, то с протестантскими державами и избегала войны. Отсутствие твердых принципов и постоянные интриги привели ее, наконец, к злодеяниям Варфоломеевской ночи.

Согласно общепринятой версии, Екатерина устроила ловушку для лидеров гугенотов, пригласив их в Париж на свадьбу своей дочери с Генрихом Наваррским. В ночь с 23 на 24 августа 1572 со звоном колоколов тысячи горожан заполонили улицы Парижа. Развязалась ужасающая кровавая резня. Согласно приблизительным подсчётам, в ту ночь в Париже было убито порядка 3 000 гугенотов. Одной из жертв стал их предводитель, адмирал Колиньи. Волна насилия, зародившаяся в столице, захлестнула и окраины. В кровавой вакханалии, продлившейся неделю, по всей Франции было убито ещё 8 000 гугенотов.

Состоявшееся перед тем сближение правительства с гугенотами позволило Колиньи приобрести влияние на короля в убедить его в необходимости войны с Испанией. Это шло вразрез с нерешительной, изменчивой, двойственной политикой Екатерины. Она решилась отделаться от адмирала; 22 августа 1572 г. последовало покушение на жизнь Колиньи, а затем, в ночь с 23 на 24 августа, резня гугенотов. Екатерина достигла своей цели: она возвратила себе полное влияние на сына-короля. Екатерина Медичи – это типичный представитель своей эпохи, полной взаимоисключающих противоречий. Так, немногим, пожалуй, известно о том, что Екатерина была большой любительницей искусства и меценаткой. Именно ей принадлежала идея строительства нового крыла Лувра и замка Тюильри. Библиотека Екатерины насчитывала сотни любопытнейших книг и редких древних рукописей. Именно благодаря ей французский двор открыл для себя изыски итальянской кухни, в числе которых были артишоки, брокколи и несколько разновидностей спагетти. С её лёгкой руки французы полюбили балет (baletto), а дамы стали носить корсеты и нижнее бельё – Екатерина была страстной любительницей верховой езды и стала первой женщиной, вопреки протестам со стороны церковников, надевшей панталоны. Второй француженкой, надевшей брюки и тоже шокировавшей этим общественное мнение, будет знаменитая Жорж Санд, подруга Флобера, Золя и Тургенева. Скончалась «чёрная королева» в возрасте 70-ти лет в замке де Блуа, и была похоронена рядом со своим мужем, Генрихом II, в аббатстве Сен Дени. Екатерине посчастливилось умереть в неведении, она так никогда и не узнала о том, что последний из её десяти отпрысков, Генрих III, был убит вскоре после её смерти, а всё то, за что она многие годы боролась, кануло в лету. Династия де Валуа прекратила своё существование.

Благодаря необузданной политике Екатерины Медичи, Франция фактически распалась на два враждующих государства. При этом у каждого лагеря были свои внутренние противоречия. Например, намерения короля Генриха 111(1574–1589) далеко не всегда совпадали с намерениями католической Лиги, возглавлявшейся лотарингским герцогом Генрихом Гизом, претендовавшим на французский престол. В 1588 г., когда парижане-католики подняли восстание против короля, королю удалось заманить Гиза в ловушку и предательски умертвить его. В ответ на это Париж перестал повиноваться королю. А вскоре один доминиканский монах, мстя за убийство герцога, заколол кинжалом Генриха III (1589), последнего представителя династии Валуа.

В стране царил политический хаос, затянувшаяся междоусобная война стоила множества жизней. Религиозный фанатизм ожесточил сердца людей и толкал их на преступления.

Пошатнувшимся французским престолом стремился завладеть испанский король Филипп II. Доведенные до отчаяния бесчинствами феодалов и разнузданной солдатни, в ряде провинций восстали крестьяне.

И только в царствование Генриха IV Бурбона (1594–1610) политическое и экономическое положение Франции вновь стало прочным. Новому королю, несомненно, умному и дальновидному, удалось прекратить гражданскую войну. Одним из его важнейших начинаний был изданный в 1598 г. Нантский эдикт, согласно которому во Франции официально утверждалась веротерпимость. Государственной религией был признан католицизм, но и гугеноты могли без помех исповедовать свою веру. Наконец-то Франция смогла вздохнуть спокойно. Но то, что на протяжении десятилетий люди дышали едким пороховым дымом и дымом костров инквизиции, не могло не наложить трагического отпечатка на французскую литературу XVI в.

Весьма яркой фигурой среди писателей периода гражданских войн был поэт и прозаик Теодор Агриппа д'Обинье (1552–1630), пламенный гугенот, непримиримый противник папистов. В его произведениях с особой отчетливостью отразился глубокий трагизм тогдашней французской жизни.

Происходил д'Обинье из провинциальной дворянской семьи. Отец его был убежденным гугенотом. С ранних лет видел Агриппа ужасы междоусобной розни. В своих «Мемуарах» он вспоминает о следующем характерном случае: «Когда ему было восемь с половиной лет (Агриппа пишет о себе в третьем лице), отец повез его в Париж. Проезжая в ярмарочный день через Амбуаз, отец увидел головы своих амбуазских сотоварищей, которых еще можно было различить на виселице, и был так взволнован, что перед толпой в семь или восемь тысяч человек воскликнул: «Палачи! Они обезглавили Францию!» Увидя на лице отца необычайное волнение, сын подъехал к нему. Отец положил ему руку на голову и сказал: «Дитя мое, когда упадет и моя голова, не дорожи своей, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!» [Д’Обинье Агриппа. Трагические поэмы. Мемуары / Пер. Парнаха. М., 1949. С. 52.]

И Агриппа вполне оправдал отцовские ожидания. Свою неукротимую энергию отдал он делу гугенотов. В 1568 г., обманув бдительность опекуна, он спустился через окно на простынях, в одной рубахе, босой, чтобы присоединиться к вооруженному отряду своих единоверцев. С этого времени его жизнь становится похожей на авантюрный роман. О д’Обинье говорят как о человеке, «который ничего не боится». Всегда на коне, со шпагой и пистолетом в руках, ищет он «опасности и славы». Будучи приближенным Генриха Наваррского, он не смешивается с толпой придворных льстецов. Переход Генриха в католицизм ради того, чтобы утвердить свое право на французский престол, явился для него тяжелым ударом. Но ради личных выгод д'Обинье не отрекся от «истинной веры». Он гордился этим и в «Мемуарах» писал: «По справедливости, д’Обинье мог сказать, что кроме тех дней, когда он болел и страдал от ран, он не провел без работы и четырех суток подряд». Не раз находился он на краю гибели. Четыре раза враги приговаривали его к смертной казни. По словам д’Обинье, «никогда и нигде Бог не давал ему жить в безопасности».

Воином, борцом, трибуном оставался д'Обинье и в своих литературных произведениях. Писал он и любовные стихи. Однако в его юношеской лирике уже звучат мотивы, не свойственные поэзии Плеяды. Ведь его любовь – это любовь солдата, незнающего ни минуты покоя среди потрясений гражданской войны:

Боевым духом проникнуты язвительные антикатолические памфлеты д’Обинье и его сожженная рукой палача «Всеобщая история», в которой изложена история гражданской войны во Франции, а также события, связанные с борьбой протестантизма и католицизма в ряде европейских стран. Сатиру на придворное дворянство представляет и его роман «Приключения барона Фенеста» (изд. 1630).

Но самым сильным и, можно даже сказать, самым могучим произведением д’Обинье являются «Трагические поэмы», состоящие из семи книг или поэм, написанных александрийским стихом. Д’Обинье начал писать их в самый разгар гражданских войн. В 1577 г., командуя отрядом кавалерии, он был тяжело ранен в сражении. И вот, когда тяжело раненный д’Обинье лежал в постели и врачи уже опасались за его жизнь, он продиктовал местному судье первые отрывки из своих «Трагических поэм». Вероятно, работу над книгой д’Обинье продолжил в последующие годы. В 1616 г. она впервые увидела свет.

Во французской литературе XVI в. нет другого такого произведения, в котором бы так широко и с такой потрясающей силой были изображены бедствия, обрушившиеся на Францию, охваченную пламенем религиозной вражды. Мать Родина скорбит, видя, как враждуют ее дети, ослепленные яростью, терзают они ее священное тело. В другом месте поэт сравнивает Францию с кораблем, на борту которого идет сражение.

Понятно, что вину за бедствия, постигшие Францию, поэт-гугенот возлагает на католическую партию и ее лидеров. Страна истерзана междоусобной войной, произволом власть имущих, бесчинствами королевских наемников, голодом, болезнями, нищетой. Особенно велики страдания крестьян. Д’Обинье рисует страшные картины народного разорения. В книге «Бедствия» он пишет:

Глубокая скорбь поэта превращается в негодование, а негодование – в ярость, когда речь заходит о тех, кто, по мнению д'Обинье, повинен в страданиях Франции. Это папа, Карл IX, Генрих III, Екатерина Медичи, католическая Лига, Гизы, инквизиторы, сорбоннисты, иезуиты. И д'Обинье создает чрезвычайно резкие сатирические портреты вдохновителей и прислужников католической реакции («Монархи», «Золотая палата» и др.). Он обличает их, издевается над ними, осыпает их злыми сарказмами. Люди, запятнавшие себя кровью Варфоломеевской ночи, уже не люди, но «адские чудовища». Д'Обинье описывает страшную резню, прокатившуюся по многим французским городам («Мечи»). Одна мрачная картина следует за другой. Поэт видит горы трупов и зарева пожарищ. В кровавый поток превратилась Сена. Лувр стал огромным эшафотом. От убийств содрогаются Орлеан, Лион, Труа, Руан и другие города.

Д'Обинье вспоминает прежние выступления против тирании католической церкви – альбигойцев, гуситов и прочих защитников «истинной веры», восхищаясь их беспримерным мужеством. Он предвещает время, когда гнев божий сокрушит безумный Вавилон. Уже многим воздал Господь за их преступления («Отмщения»), а в день Страшного суда никто не уйдет от справедливого возмездия. Сама обесчещенная людьми природа взывает к небесам о мщении («Страшный суд»):

Так на закате французского Ренессанса появилось произведение, страстно протестовавшее против тирании инквизиции, беззакония властей и той бесчеловечности, которая воцарилась во Франции в годы религиозных войн. Сила д'Обинье в том, что он защищал не только гугенотов, но и попранную человечность, не укладывавшуюся в узкие конфессиональные рамки. В этом он прямой наследник великих гуманистов эпохи Возрождения. Но гуманизм д'Обинье пропитан горькой скорбью. К тому же д'Обинье не был прекраснодушным мечтателем, искавшим спасение на блаженных островах поэтического вымысла. Он был активным участником трагических событий. Его поэзия врывалась в жизнь. Такая поэзия не могла быть галантной и изящной. Поневоле она была мужественной и суровой. А тем, кто укорял его за это, д'Обинье отвечал:

Но именно д’Обинье заложит традицию так называемого протестантского эпоса. Это он в своих «Трагических поэмах» поднимет тему восстания ангелов, тему, которая инициирует возможность пересмотра договора между человеком и Богом. Этот договор, благодаря поднятой теме восстания ангелов, поменяет одного из своих субъектов, и вместо Бога там появится лик восставшего ангела. Так д'Обинье словно предвкушал рождение доктора Фауста, образа, уходящего в самую глубь протестантского мышления.

Всем известно, что «Фауст» Гете не возник на пустом месте, что у этого произведения существует весьма глубокая предыстория. Это и средневековые мистерии о продаже души дьяволу, и народные книги о докторе Фаусте, написанные в период Северного Возрождения, и английский елизаветинский театр (Кристофер Марло «Трагическая история доктора Фауста»), а затем Ф-М. Клингер («Жизнь Фауста») и Лессинг и уж потом только Гете.

Фауст – лицо историческое. В XVI веке многие знаменитые современники утверждали, что лично встречались с ним. Среди них были: Иоганн Тритемий, ученый аббат Шпонгеймский (1507); эрфуртскмй гуманист Муциан Руф, друг Рейхлина и Ульриха фон Гуттена (1513); реформатор Филипп Меланхтон, ученик и ближайший соратник Лютера, Иоганн Манлий (1563) и Августин Лерхеймер (1583–1597); гуманист Иоахим Камерарий, молодой немецкий «конквистадор» Филипп фок Гуттен, двоюродный брат Ульриха, военный-начальник Венесуэлы (1540); протестантский богослов Иоганн Гаст (1548), встречавший Фауста в свои молодые годы в Базеле (1525) и многие другие. Есть даже предположение, что сам Агриппа Неттесгеймский в 1528 году столкнулся с ним лицом к лицу при дворе французского короля Франциска I, того самого правителя, покровителя Леонардо да Винчи и прочее, с правления которого и ведётся отсчет всему французскому Ренессансу. Его якобы видели почти во всех столицах Европы: в Париже, Праге, Венеции, Вене, Нюрнберге, Инсбруке и Кельне. Многочисленные свидетельства реального существования доктора Фауста поражают своим многообразием и фантастичностью [из комментариев М.Жирмунского // Легенды о докторе Фаусте, изд-во: Наука, М„1978., С. 398].

Но на личность исторического Фауста, человека эпохи Возрождения, наслоились легенды, отражающие средневековые верования и суеверия, фольклор «чернокнижников», и наряду с народными элементами в этой легенде присутствуют и элементы средневекового богословия и демонологии.

Демонология же, как особый раздел средневековой теологии, напрямую связана с происхождением образа доктора Фауста.

Вряд ли кто-то будет сомневаться в том, что именно средневековое учение о демонах легло в основу такого явления, как инквизиция, которая проповедовала освященное церковью, т. е. сакральное насилие во имя Веры. Насколько эта традиция, традиция демонологии, сильна в мифе о Фаусте, мы подробнее поговорим чуть позже, когда речь пойдет о вполне реальной личности, о знаменитом Парацельсе, которого также молва ассоциировала с образом легендарного чернокнижника, а пока вернемся к самому Фаусту.

Коллективное сознание работает причудливым образом, преобразуя и наделяя самыми необычными чертами тот или иной мифический персонаж. А.Ф. Лосев в своей работе «Диалектика мифа» утверждал, что имя – это миф. И имя Фауста стало само по себе колоссальным по своему значению мифом. Напомню: принято считать, что в мировой литературе, а шире – культуре, существует четыре принципиальных персонажа, чьи имена приобрели статус мирового мифа. Это Гамлет, Дон Кихот, Дон Жуан и, конечно же, Фауст. Заметим, что три из этих персонажей, ставших мифом, относятся к эпохе Возрождения. С Дон Жуаном все обстоит гораздо сложнее. Он тянет за собой и средневековую традицию, и традицию испанского барокко (Тирсо де Молина), и французского классицизма (Мольер) и даже немецкого музыкального барокко (Моцарт). Но сейчас не об этом. Именно Фауст, в отличие от других персонажей, стал воплощать научные поиски, характерные для всего европейского Ренессанса, поиски, которые напрямую были связаны с чернокнижием, магией и алхимией. Поиски, во многом вдохновленные протестантизмом, основанным на здравом смысле и всерьез пересмотревшим религиозные догмы, касающиеся запрета на познание как на первопричину всех бед и грехопадения. Именно Фауст стал осмысляться как первый ученый, как некий торговец знаниями. И в этом процессе мифологизации Фауста участвовала и творческая инициатива драматурга Марло, представителя знаменитой елизаветинской драмы эпохи Шекспира. Именно его интерпретация обнаружила в герое немецких народных книг скрытые глубинные смыслы. Пройдя этот процесс переосмысления и вернувшись назад в Германию через постановки бродячих английских театральных трупп, миф о докторе Фаусте, получив новый творческий импульс, достигает в своем развитии еще больших смыслов, вырастая до поистине гигантских размеров. Лессинг и Гете смогут поднять этот образ-миф на необычайную высоту. Они продолжат и традицию Марло, и традицию народного творчества.

Судя по всему, творческое сознание Кристофера Марло, одного из ярчайших представителей елизаветинской драмы, уловило в народных компилятивных книгах о Фаусте (НАРОДНАЯ КНИГА ИСТОРИЯ О ДОКТОРЕ ИОГАННЕ ФАУСТЕ, ЗНАМЕНИТОМ ЧАРОДЕЕ И ЧЕРНОКНИЖНИКЕ) катарсическую природу греко-римской драматургии. Образ Фауста в сознании Марло вырос до образа царя Эдипа, человека, бросающего вызов Судьбе, а в данном случае, человека эпохи Возрождения, который сумел угадать и пропустить через себя так называемые исторические вызовы своего времени. Этот грандиозный Вызов можно определить, как переписывание юридического договора европейца с Высшими силами. Если все Средневековье строило свою жизнь в соответствии с божественным договором (Ветхий и Новый заветы), то Ренессанс поставил перед мыслящими людьми вопрос об изменении, что ли, субъекта этого договора. Известно, что самым главным событием во всей легенде о Фаусте является именно этот пресловутый договор с дьяволом. На самом деле, этот факт свидетельствует о перепрограммировании всей тысячелетней цивилизации. Это Вызов и Вызов грандиознейшего, космического масштаба. Именно он, этот исторический вызов и спровоцировал церковь на инквизицию и печально известную «охоту на ведьм». Тема договора с дьяволом была необычайно популярна именно в период всего Ренессанса и елизаветинской драмы в частности. Этот договор воспринимали как волю Злого Рока, как Проклятие и поэтому, наверное, гений Марло уловил в Фаусте черты Эдипа и других героев трагедии архаического прошлого, уловил эту языческую вариативность в отношениях человека и Природы, которой не было и не могло быть в схоластической Средневековой Европе.

Заметим, что в Средневековье была распространена практика экзорцизма, изгнания бесов, Фауст же ни о каком таком изгнании даже не помышляет. Для него общение с Мефистофелем является жизненно необходимым.

Фауст не случайно считается одним из четырех великих образов мировой литературы (Фауст, Гамлет, Дон Кихот и Дон Жуан). Такого масштаба образы обладают колоссальнейшей полисемантикой. Эта полисемантика накапливалась у них в течение многих поколений. По К.Г. Юнгу, они давно превратились в архетипы общеевропейского коллективного бессознательного. Накапливаясь в процессе эволюции, архетипы – эти уходящие в биологическую древность психические праформы – перестраиваются, перегруппируются и организуют структуру психики. Будучи продуктом длительной эволюции, человеческая психика несет в себе океан информации – о прошлом человека, о животном и растительном мире, о земле в целом.

Архетип и есть, по Юнгу, форма существования коллективного бессознательного. Он всплывает в сознании в виде персонифицированных образов. Наиболее распространенным персонифицируемым образом, хорошо знакомым каждому человеку, является его «Тень», его внутренний оппонент, двойник, с которым он постоянно ведет диалог. В «Тени» персонифицируются темные, мрачные, отрицательные качества человеческой души. Это – оборотная сторона осознаваемой человеком своей собственной личности, встреча с которой, по словам Юнга, далеко не из самых приятных. Во время подобных встреч, по Юнгу, чужие личности вторгаются в человеческое сознание извне и, существуя рядом с его личностью, заставляют человека, помимо его воли, совершать неблаговидные поступки. Юнг же своей теорией коллективного бессознательного показывает, что человек постоянно содержит в своей душе целый их легион и что так называемое «вселение бесов» есть не что иное, как раздробление личности архетипами коллективного бессознательного в силу ослабления контролирующего действия сознания.

Персонифицированным образом Смысла, созерцаемым обычно во сне или в мистическом трансе, является «Мудрый старец». И если «Тень» ассоциируется с дьяволом, то «Мудрый старец» – с Богом. [КГ, Юнг. Душа и миф. Шесть архетипов. М„1996. 350 с.]

Вот так и мечется наше «я» между архетипом «Тени» и архетипом «Мудрого старца». Все это напоминает знаменитый пролог на небесах в «Фаусте» Гете, который является авторской переработкой книги Иова.

Если образ Фауста действительно может претендовать на звание архетипа коллективного европейского бессознательного, то в известном каждому сюжете о продаже души дьяволу мы найдем не что иное, как извечный диалог со своей собственной «Тенью».

Марло внёс большие изменения в английскую драму. До него здесь хаотически нагромождались кровавые события и вульгарные шутовские эпизоды. Он первым сделал попытку придать драме внутреннюю стройность и психологическое единство. Марло преобразовал стихотворную ткань драмы введением белого стиха, существовавшего до него лишь в зачаточном состоянии. Он начал более свободно, чем его предшественники, обращаться с ударными слогами: трохей, дактиль, трибрахий и спондей заменяют у него властвовавший у его предшественников ямб. Этим он приблизил трагедию к классической драме типа Сенеки, популярной тогда в английских университетах. Современников поражал мощный, полный аллитерационных повторов стих Марло, звучавший для елизаветинской эпохи свежо и необычно. Майкл Дрейтон назвал его вдохновение «прекрасным безумием, которое по праву и должно овладевать поэтом», чтобы он смог достичь таких высот. Здесь следует особо подчеркнуть, что елизаветинская драма буквально выросла из трагедий Сенеки, который был необычайно популярен в этот период европейской истории.

Марло, впитавший в себя традицию античного катарсиса, продолжил эту традицию и в сюжете о докторе Фаусте. Сенека, который и был необычайно популярен в эпоху Марло и Шекспира, сочиняя трагедии на традиционные сюжеты, разработанные еще Софоклом и Еврипидом и сохраняя общеизвестную последовательность событий, следовал нерушимой жанровой норме. Его бездейственные и безликие герои, этакие рупоры философии стоицизма, продолжали страдать в полную трагическую меру, а пышный риторический стиль лишь подчеркивал чрезмерность этих страданий. Вот эта самая пассионарность, пусть и немного остывшая к эпохе эллинизма, перешла по наследству к Марло и Шекспиру, двум величайшим драматургам эпохи Возрождения, один из которых так блистательно воплотил в своем творчестве образ чернокнижника Фауста.

Независимость непосредственного опыта природы от авторитета традиции – основная тема мышления многих людей эпохи Возрождения. По этой причине Леонардо отказывался изучать латынь и, по его собственному признанию, брал уроки лишь у самой матушки Природы. На этих же позициях стояли все возможные прототипы Фауста: Парацельс, Ариппа фон Неттесгеймский и др. Если говорить об одном из них, о Парацельсе, например, то именно с этих близких Леонардо и многим другим ярким деятелям Возрождения позиций он ведет борьбу с традиционными медицинскими школами, а ученики его распространяют революционный порыв учителя на всю аристотелевскую философию. Такая установка открывала дорогу научному исследованию природы и способствовала обретению естествознанием независимости от авторитета традиции. Так закладывался конфликт между «знанием и верой», конфликт, который наиболее ярко даст знать о себе в одном из ключевых мифов западноевропейской культуры, в мифе о докторе Фаустусе, к возникновению которого Парацельс имеет самое непосредственное отношение.

Но конфликт между Природой и Верой в Бога – это один из основополагающих конфликтов той же самой западноевропейской культуры. Он дал знать о себе еще в ранней патристике, и был предметом жарких теологических споров, порождая бесчисленное количество ересей в христианском мире.

Парацельс, как фигура исключительная, вобрал в себя суть этого конфликта и стал его ярким выражением даже на уровне бытового поведения. И это тоже было одно из проявлений эпохи Ренессанса. Этот тип людей можно было бы определить как дух авантюризма. Авантюристами в ту достославную эпоху были все мало-мальски заметные личности. Здесь стоит вспомнить о Франсуа Вийоне, французском поэте эпохи Возрождения. Как и Парацельс, он получил хорошее образование, но это не помешало ему постоянно попадать в разные истории из-за своего неугомонного и в высшей степени бунтарского нрава. Вийон, как и Парацельс, постоянно общался с разным сбродом, не раз обвинялся в убийстве и даже был приговорен к повешению, но был помилован.

Знаменитый Кристофер Марло, один из первых создателей образа Фауста в мировом театре, современник Шекспира, смелый реформатор сцены, так же, как и Вийон, как Парацельс, был буквально одержим духом авантюризма. Считается, что он был тайным агентом английских спецслужб и в течение всей его бурной жизни выполнял различные сомнительные поручения, начиная еще со студенческой скамьи. Марло был зарезан в таверне Дептфорда 30 мая 1593 г. В последний день своей жизни Марло обедал в таверне с компанией подозрительных личностей: Инграмом Фризером, Николасом Скирсом и Робертом Пули. Есть основания считать, что эти люди были связаны с секретными службами. После между ними возникла ссора. Марло выхватил из рук Фризера кинжал и нанёс тому несколько ударов. Фризер пытался вырвать оружие из рук Марло, в потасовке кинжал вонзился над правым глазом Марло и прошёл прямо в мозг.

По поводу обстоятельств и причин смерти поэта до сих пор существуют противоречивые версии. Некоторые исследователи считают, что бытовая ссора, приведшая к фатальному исходу, была подстроена. По этой версии поэт намеревался улизнуть из Англии через Дептфорд, но правительство решило помешать этому ввиду его причастности к секретам английской разведки.

В этом деле действительно много странного, начиная от путаницы с точной датой смерти поэта (по одним данным – 30 мая, по другим – 1 или 2 июня) до имен убийц (их имена несколько раз менялись, а основные подозреваемые – Фризер, Скирс и Пули – считались агентами секретной службы, что и помогло им впоследствии уйти от наказания). Расследование преступления велось крайне неопрятно. Вердикт судьи гласил, что Фризер действовал в пределах самообороны. Складывалось впечатление, что власти хотели быстрее замять это дело.

Возрождение было знаменито тем, что на свет в большом количестве появился определенный человеческий тип, характеризующийся коварством, для которого убийство стало простым телодвижением, причем этот человеческий тип оказался невероятно мстительным и жестоким, готовым пуститься в любую рискованную авантюру. И если Парацельс возмущал жителей Базеля тем, что разгуливал по улицам города в лаборантском халате, то в Ферраре герцог Альфонс предпочитал моцион на свежем воздухе будучи абсолютно голым. Но что же было за время, в котором суждено было осуществить свой тяжкий путь познания Парацельсу, этому прототипу доктора Фауста?

Ничто так не характеризует бунтарское настроение того времени, как посвящение книги Агриппы фон Неттесгеймского, по некоторым данным, наставника Парацельса. Оно гласит: «Этот Агриппа никого не щадит; он презирает, знает, не знает, плачет, смеется, гневается, ругает, растрепывает все; он сам философ, демон, герой, Бог и все». [К.Г. Юнг. Дух Меркурий.]

У самого Парацельса мы видим приблизительно такое же проявление напряженных противоречий. «Парацельс, – пишет К.Г. Юнг, – очевидно, принадлежал к числу тех людей, у которых интеллект находится в одном ящике стола, а душа – в другом, так что они могут интеллектуально смело размышлять, никогда не впадая в опасность столкнуться со своей чувственной верой.» [К.Г. Юнг. Дух Меркурий.] В ту пору, в эпоху Ренессанса, ум, интеллект, и душа существовали в разных плоскостях, и в этом проявлял себя признак довольно странного времени, загадочного и противоречивого. «Как из церковной ограды вырывается смеющееся язычество искусства, – пишет К.Г. Юнг, – так и за завесой схоластической философии оживает античное язычество духа, оживает в возрождении неоплатонизма и натурфилософии». [Там же.]

Беспробудное пьянство, бродяжничество, игра в карты и кости, с одной стороны, а с другой – мучительные поиски истины и бескомпромиссная вера в Бога; с одной стороны, занятия магией и попытка вывести даже гомункулуса в желудке лошади, общение с демонами, сульфидами, секубами пр., а с другой – правоверный католик, который при всей своей симпатии к Реформации, так и остался верен папской церкви – все эти факты из жизни Парацельса разве не напоминают нам перипетии известной трагедии Гёте? И, конечно же, данный жизненный сценарий не мог обойтись без сделки с дьяволом.

Заключал ли эту сделку Парацельс или нет? Этот вопрос не представляется нам праздным или слишком мистическим. Зло – это не выдумка теологов или мифологов. Зло – это вполне конкретное понятие, обладающее вполне осязаемой реальностью. Вопрос заключается лишь в том, насколько сам Парацельс был «человеком зла», с какой готовностью он решился на ту самую сделку, которую заключали многие выдающиеся личности его эпохи. Разве поклоняясь язычнику Платону, предаваясь разврату и гомосексуальным утехам, члены платоновской семьи во Флоренции, на вилле Кареджи, не подумывали об этой же сделке? Разве культивируя авторитет Природы, этой церкви сатаны, не занимался чернокнижием сам Леонардо, будучи воспитанником той же Платоновской Академии?

Однако что такое зло? Теологи сходятся на том, что намеренное и сознательное причинение страданий – суть насилия и морального зла. «Естественное зло», проявлением которого могут быть наводнения или голод, – также пример насилия. Его нельзя расценивать как нейтральное в моральном отношении или как логическую необходимость в космосе.

Каждый, кто хоть раз задумывался над проблемой Добра и Зла, неизбежно задавал себе вопрос: если Бог ответственен за этот мир, он несет ответственность и за так называемое естественное зло (природные катастрофы и пр.), и за причиняемые им страдания. Кажется невозможным, что всезнающий Бог совершает действия, не предполагая их последствий. Бог знает, точно и ясно, что, творя космос, он создает космос, в котором будут страдать дети.

На сегодняшний день друг другу противостоят две точки зрения. Одна уводит нас от понятия зла. Смутный эгалитаризм наших дней настаивает на том, что не существует четких стандартов. Если не существует стандартов ценности за пределами личных предпочтений, тогда ничто не может расцениваться как по-настоящему доброе или злое.

Другая, противоположная точка зрения представляет собой обновленное понимание зла, иногда связанное с возрождением интереса к дьяволу. Психоаналитический метод разверз перед современным человечеством кошмарную бездну его искаженной, извращенной и больной душевной жизни. Фрейд показал, что человеческий разум еле справляется с мутными волнами подсознательных демонических инстинктов, которые трудно изгнать и которые, даже будучи подавленными разумными усилиями, дремлют в каждом из нас, как спора болезнетворной бациллы.

Дьявол укоренен в восприятии этого радикального зла. Предполагать, что вера в дьявола устарела и является суеверием, неверно. Сейчас вопрос о существовании мирового зла и дьявола в том числе представляется необычайно актуальным.

Работы Конрада Лоренца и других современных зоопсихологов показали, что иерархия подчинения, чувство собственности, национальная ксенофобия имеют свои прообразы в животном мире. Но у человека все эти инстинкты из естественных реакций переросли в уродливый самоубийственный сатанизм. Мысль очень проста: мировое зло – это результат проявления свободной воли, свободной от замысла божьего, некогда светлого и доброго ангела сатаны. Нет никакой фольклорно-лубочной атрибутики в виде подписи, поставленной кровью. Все свершается на уровне мотива, на уровне проявления своей злой свободной воли.

Такой безусловный авторитет западной церкви, как Фома Аквинский, отрицал что-либо среднее между добром и злом. По его мнению, все, что не от Бога, – от дьявола. Любая магия – это действия сатаны. Иными словами, маги, в соответствии с этой точкой зрения, – отдают они себе в этом отчет или нет – все заключали договор с дьяволом. И Парацельс в данном случае не исключение. Отсюда и его столь вызывающее поведение, очень даже похожее на самую обыкновенную одержимость. В связи с этим не лишним было бы напомнить, что и сам Лютер страдал одержимостью, называя Христа распятым и корчась в конвульсиях, что в дальнейшем завершилось так называемым «откровением в Черной Башне». Можно думать, что немецкий реформатор в молодые годы страдал в прямом смысле галлюцинациями. Так, он рассказывает, что «дьявол сопровождал его на прогулках, в трапезной монастыря, мучил и соблазнял его. С ним были один или два дьявола, которые преследовали его, и были это видимые дьяволы (visirliche Teufel), и когда они не могли одолеть его сердце, они нападали на его голову». [М.Лютер. Застольные беседы. Изд-ль Тюльпан, 2011. С. 95.]

Косвенно сам Лютер уже в старости подтверждал факт своей одержимости. В частности он вспоминал: «Когда я впервые читал и пел в псалмах «in justitia tua libera me» («и спаси меня в твоей справедливости»), я был охвачен ужасом и почувствовал глубокую вражду к этим словам, к Божьей справедливости, Божьему суду, Божьим делам…». [Застольные беседы… С105.] Известно, что идея Раскола пришла Лютеру в отхожем месте, в клоаке. Об этом свидетельствует запись одного застольного разговора 1532 года, согласно которой Лютер сказал: «Святой дух сподобил меня этим разумением в клоаке». «Лютер, – пишет Я. Канторович, – был одним из глубоко верующих в силу дьявола. Он сообщает о своих разговорах с князем тьмы, который по ночам бил у него оконные стекла и ворочал под его кроватью мешками с орехами. Дьявол явился к нему, когда он писал свои сочинения, и он должен был вступить с ним в спор. Лютер высказывается о дьяволе и его силе во многих местах своих сочинений. В особенности ему близко было учение об инкубах и суккубах, потому что, по его мнению, дьявол охотнее всего совращает человека в образе юноши или молодой женщины. Речь в этих сочинениях шла и о возможном договоре с сатаной». [Я. Канторович. Средневековые процессы о ведьмах. – Репринт. Воспроизведение изд. 1899 г. – М.: Книга, 1990. С. 48]

Ван Нуффель показал, как идея договора вписывается и в традицию христианского крещения, и в традицию феодального оммажа. Влияние идеи договора продолжало возрастать; ко времени охоты на ведьм ее воспринимали как действительный, исторический факт, а к XVII веку в качестве свидетельств против обвиняемых в колдовстве и ведовстве на судебных заседаниях представлялись документы, подтверждающие заключение подобных договоров. Представление о том, что ведьмы были почитательницами сатаны и подписывали действительный, эксплицитный договор с ним, лежало в основании охоты на ведьм. В современной литературе фигура Фауста выросла из фигуры Феофила. Повесть о Феофиле впервые была переведена на латынь Павлом Диаконом около 840 года (Miracula Sanctae Mariae de Theophilo penitente); следующая важная версия была создана в X веке Хрсовита (Lapsus et conversion TheophiLi vicedomini); эта повесть появлялась в произведениях Марбода (XI век), Гибера (XII век) и Хартманна (XII век). Версии Готье де Куанси в XII веке (Comment Theophile vint a penitence) и Рутбефа в XIII веке (Miracle de Theophile) были как знаками, так и причинами ее быстро растущей популярности, и на французском, итальянском и немецком стало появляться множество новых версий. Такие истории не воспринимались как выдумка. Рассказ Цезария о договоре, заключенном еретиками из Безансона в начале XIII века, был представлен как исторический факт. Вообще, истории о договоре были довольно обычны для Средних веков и Ренессанса. Студент Сент-Эндрю в Шотландии встретил «посланника», помогшего ему выполнить некоторые задания в обмен на договор, написанный кровью. Сэр Фрэнсис Дрейк одолел Армаду с помощью дьявола, а в тайниках короля Рудольфа II в Праге хранилась даже библия, написанная под диктовку самого сатаны.

Повторим еще раз, главное противоречие личности Парацельса – это противоречие между двумя началами: матерью-Церковью и матерью-Природой. Но как сами отцы церкви пытались разрешить это противоречие между Богом и Природой и причем здесь зло и дьявол?

Когда мы говорим о Парацельсе, то сразу же возникает мысль о магии и магическом. Но что же это такое – магия, которой поголовно занимались почти все известные деятели Возрождения?

Суть магического мировоззрения составляет вера в гомоцентричный универсум. Человек являет собой микрокосм, отражающий макрокосм, а макрокосм, в свою очередь, является проекцией человека. Все объекты окружающего мира – звезды, травы, камни, металлы, планеты, стихии, элементы – незримыми нитями связаны с человеком, с его стремлениями, желаниями, страстями, страхами и даже с его внешним обликом и здоровьем. Любой физический объект, любое природное явление оказывает непосредственное влияние на ту или иную часть человеческого тела или души, а человек, в свою очередь, своими действиями может влиять на природные стихии. Все сотворено для человека и по подобию человека. Магия – это учение, восхваляющее человека, возвышающее его на такие высоты, на какие ни религия, ни наука никогда не поднимали его; отсюда неиссякаемое обаяние магии, отсюда ее особая притягательность для эпохи Ренессанса, эпохи Парацельса, когда стремления и возможности человека казались безграничными. Так у Шекспира все предвещает гибель Цезаря, и стихии бушуют, когда сходит с ума Лир.

Для мага не существует недосягаемых глубин, далей и высот, и нет такой силы, которую он бы не дерзнул покорить. С точки зрения средневекового христианства, любая магия, и в том числе преследующая благие цели, есть зло, ибо она обращается к злым духам и противопоставляет себя Богу, пытаясь покорить силы космоса. В этом, прежде всего, и проявляется конфликт между Богом и созданной им Природой. И в этом противопоставлении заключен краеугольный камень всей христианской теодицеи, учения о Добре и Зле. Без постановки вопросов, связанных с христианской этикой, трудно будет разобраться в самой сути мифа о докторе Фаусте и в том, заключал ли Парацельс сделку с дьяволом или нет. И здесь речь идет не о каком-то лубочно-сказочном варианте подобной сделки, а о поведенчески-психологическом ее варианте. По мнению С. Пека, например, подобную сделку заключают очень многие люди, сразу же переходя в разряд «людей лжи». [Пек Морган Скотт. Непроторенная дорога. Изд-во София, 2008.] Это проблема свободного выбора, когда на уровне мотива человек позволяет себе даже не сам неблаговидный поступок, а лишь демонстрирует внутреннюю готовность к его свершению. Но вернемся к вопросу о магии. Какое зло может таиться во всякого рода оккультизме и магии в том числе? Древние и неоплатонические корни магии исходят из традиции, по которой магия является манипуляцией скорее природными, чем сверхъестественными силами. Такие предположения подтверждали возможность использования магии без впадения в грех, и многие священники сочетали даже магию и молитву ради блага своей паствы. Считалось, что такая магия не основана на помощи демонов, но, наоборот, способна изгнать их. С другой стороны, более натуралистическая точка зрения на космос, восходящая к Аристотелю, оставляла мало места для оккультных, ненаблюдаемых связей, на которые претендовала магия, и, в сочетании с христианскими воззрениями, это привело к мысли о том, что магия всегда зависит от посредничества демонов. С этой точки зрения, основывавшейся еще на запретах Ветхого и Нового Заветов против волшебства, любая магия и ворожба признавались злом и деянием демонов. Но при всем при этом существовала четкая грань между высокой и низкой магией. Так, в Средние века некоторые богословы, например, Александр Гэльский, проводили четкую грань между «divinatio», прорицательством, составляющим центральный аспект высокой магии, и «imaleficium, зловредительством, которое является неотъемлемой составляющей низкой магии. Низкая магия имеет практический характер и направлена на немедленное получение результата (чтобы вызвать дождь, нужно было помочиться в яму; для того чтобы причинить человеку боль, восковую куклу прокалывали булавкой), тогда как высокая магия сродни религиозным, научным и философским умозрениям – посредством оккультного знания она пытается понять и объяснить универсум и в конечном итоге установить контроль над ним. Эти две разновидности магии имеют свою историю. В Средние века и в эпоху Ренессанса высокая и низкая магия подпитывались разными философскими тенденциями: высокая питалась идеями платонизма и неоплатонизма, а низкая черпала свою силу в аристотелевском учении. Именно интерес к высокой магии был огромным в среде богословов, и в конце концов овладел умами инквизиторов и простых людей, что привело к распространению магического мировоззрения и укреплению веры в колдовство.

Высокая магия представляла собой чрезвычайно сложную систему знаний. Идея эволюции человеческой мысли от магии к религии и затем к науке уже не вызывает доверия, ибо эти три формы знания зачастую идут рука об руку и их подчас невозможно отделить друг от друга. Высокая магия существовала во все времена и являла собой чрезвычайно последовательную и сложную систему мировоззрения. Корни западноевропейской магии следует искать в вавилонской нумерологии и астрологии, в философских идеях Пифагора и древних греков, а также в религиозных традициях Персии, откуда и пришли к нам маги. Высокая магия проникла в иудео-христианскую традицию и была важным элементом гностицизма и неоплатонизма. «Герметический корпус», собрание магических текстов, обычно относимое к глубокой древности, но на самом деле составленное во II–III веках нашей эры, выдержано в духе гностицизма. Этот свод лег в основу магической каббалы средневековых евреев, а затем – в основу средневековой христианской магии. Традиция высокой магии прервалась в XVII веке, когда Касобон обнаружил, что магические письмена имеют не столь древнее происхождение, как думали прежде, но была искусственно возрождена в XIX–XX вв., выряженная в одежды инфантильного лже-оккультизма. В своем лучшем качестве высокая магия искала единения с божественным: неоплатоник Псевдо-Ямвлих писал, что магия – это средство приобщения к богам, а Пико дела Мирандола заявлял, что «никакая наука не доказывает божественность Христа лучше, чем это делает магия и каббала». [Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения.]

В своем худшем моральном качестве, но также при этом устремляясь ввысь, высокая магия искала пути подчинения универсума эгоистичным целям человека – такова суть личности доктора Фауста, в тени которого находится и личность Теофраста Парацельса. Заметим однако, что наш герой практиковал сразу две магии: и высокую, и низкую, что вполне укладывалось в стиль мышления человека эпохи Возрождения. Все разновидности высокой магии исходили из убеждения, что миром правит Фатум. Ничто не случайно – все в макрокосме сотворено для человека-микрокосма. Поэтому одной из характерных функций высокой магии было предсказание будущего, гадание посредством разных предметов (зеркало, книга, кости), слов, чисел, внутренностей, воды, вина, воска и др. Во-вторых, стремление понять влияние природных объектов на человека способствовало изучению трав, растений, камней, животных, небесных сфер (астрология) и металлов (алхимия). Алхимия, где, пожалуй, самым тесным образом переплелись магия, наука и религия, основывалась на вере в то, что, изменяя химический состав вещества, человек может изменить свою духовную природу. Семиступенчатый процесс очищения неблагородного металла, в результате чего он должен был превратиться в золото, отождествлялся с духовным самоочищением. Еще одна функция высокой магии заключалась в том, чтобы сконцентрировать энергию космических сил в пентаграмме или ином магическом пространстве, или же ограничить эти силы, упоминая их имена в магических заклинаниях – инкантациях. Латинское слово incantatio, первоначально означавшее «песнопение», постепенно приобрело значение «чары», «заклинание». Слово всегда было мощным инструментом магии, как высокой, так и низкой. Вера в то, что власть над именем вещи есть власть над самой вещью, получила повсеместное распространение. Если говорить об иудео-христианской традиции, то здесь самыми могущественными и страшными магическими заклинаниями считались те, в которых использовалась тетраграмма (YHWH – четыре транслитированные буквы древнееврейского алфавита, означавшие имя Бога), желательно перевернутая. Удивительный и неоспоримый довод в пользу родства магии и науки приводит Френсис Йетс в своей работе «Джордано Бруно и герметическая традиция». [Френсис Йейтс. Джордано Бруно и герметическая традиция. М.: Новое литературное обозрение, 2000]

Согласно его утверждению, величайшие ученые эпохи Возрождения не только занимались магией, но и саму сущность их научной деятельности и их отношения к науке можно охарактеризовать как магическую. Поэтому сопротивление, с которым церковь реагировала на некоторые открытия ученых в эпоху Возрождения, следует рассматривать как неотъемлемую часть ее непримиримого отношения к магии. У этих ученых магов христианская вера уживалась с тем самым магическим мировоззрением, с которым христианство вело борьбу со времени Симона-мага; наука в те времена еще не выработала собственную систему мировоззрения и в значительной степени основывалась на системе взглядов, предлагаемой магией. Этой магии монотеистическая религия противопоставила демонологию, которая в дальнейшем воплотилась в жестоком подавлении всякого инакомыслия, т. е. в знаменитой охоте на ведьм, которая вспыхнула именно в эпоху вроде бы светлого Ренессанса. Демонология трех цивилизаций – Западной Латинской, Восточной Православной и Исламской – выросла из патристики. На латинском западе демонология была более развита и детализирована, чем в двух других цивилизациях, и это отражало различия между Западной и Восточной церквями. Восточная православная теология, более мистическая, чем западная, уделяла меньше внимания дьяволу. Византийская церковь поощряла монашество, мистицизм и апофатический взгляд на теологию. Апофатический взгляд – via negative, «отрицательный путь» к Богу, который подчеркивает его непознаваемость и отводит главную роль созерцанию и молитве в противоположность разуму – тенденции, возобладавшей в западной средневековой мысли в качестве главного пути постижения истины. Постулаты византийской демонологии основывались на трудах отцов церкви первых пяти веков христианства. Византийцы верили, что дьявол скорее творение Бога, чем независимый принцип; что Бог, а не дьявол, создал материальный мир и человеческое тело; что дьявол и другие падшие ангелы были созданы добрыми, но пали из-за гордыни; что дьявол и его демоны искушают нас, пытаясь отлучить нас от Бога, и радуются нашим страданиям и проступкам.

На этих основных положениях псевдо-Дионисий Ареопагит (Дионисий или Денис) построил, пожалуй, первую радикальную мистическую теологию в христианстве. Дионисий, которого в Средние века отождествляли с человеком, обращенным в христианство святым Павлом и ставшим первым епископом Афин, а затем на западе отождествили с галльским мучеником святым Дени, на самом деле был сирийским монахом, писавшим свои произведения около 500 г. н. э. Под влиянием Филона, Оригена и неоплатоников в передаче Григория Нисского и других каппадокийцев Дионисий различал позитивную и негативную теологию, особо выделяя апофатический, негативный путь и соединяя идею индивидуального подобия с богом с пониманием абсолютной инаковости Бога.

Бог порождает все формы в космосе, и Бог обратно привлекает эти формы в себя. Первый акт творения Бога есть акт любви, который порождает этот космос, его второй акт творения есть любовное привлечение того, что он создал в любви.

Теперь о зле. Каким образом зло может существовать в мире, созданном по воле Бога, мире, в котором все вещи имеют свое бытие в Боге? Бог есть любовь, но его любовь схожа с холодным зимним ветром, хлещущим, пронизывающим, сотрясающим, пугающим и убивающим. Здесь Дионисий столкнулся с дилеммой: последовательно монистическая позиция, утверждающая, что даже зло есть часть Бога и должно будет, в каком бы то ни было виде, в конце концов, вернуться к Богу, противоречит благости Бога; с другой стороны, дуалистическая позиция, согласно которой зло представляет собой независимый от Бога принцип, противоречит всемогуществу Бога. Ни ода из этих точек зрения не подходит христианской традиции. Зло не может исходить от Бога, потому что оно его полная противоположность, и не может быть независимым принципом, так как все сущее исходит от Бога. Таким образом, зло по своей природе есть в буквальном смысле слова ничто. Благо исходит из одной универсальной причины, зло – из множества частных недостач. Зло есть недостаток добра: оно не обладает субстанциональным бытием, а лишь тенью бытия.

Как же получается, что демоны, если они были порождены из добра, сами не являются добрыми? Дионисий отвечает на этот вопрос так: демоны злы не по своей природе, а по своей воле. Падшие ангелы были созданы добрыми, как и все в космосе, и в качестве ангелов они получили все добрые свойства соразмерно их статусу. Зло не свойственно материи, телу, животным или чему-либо существующему. Зло проистекает из злой воли падших ангелов и падших людей, свободно использующих свою свободную волю, возжелав не-доброго и нереального. Таким образом они сами развращаются, слабеют и деградируют. Это зло – не естественное следствие их сущности, а искажение природы, отречение от реальной природы. И это не-существование, как вакуум, всасывает творения в пустоту небытия.

Сущность дьявола реальна и добра, так он был создан Богом. Но дьявол по своей свободной воле обратился к нереальному. В той степени, в какой он делает это, он удаляется от Бога, который есть благо, бытие и реальность, к тому, что есть лишенность, не-бытие, зло. Из всех созданий дьявол дальше всего отдалился от Бога и ближе всего приблизился к пустоте. [Фокин А.Р. Ареопагитики // Православная энциклопедия. Том III. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2001 – С. 195–214].

Максим Исповедник (ок.580–662 гг.) аристократ, ставший монахом и аскетом, развил и интерпретировал мысли Дионисия и, в свою очередь, повлиял как на восточную, так и на западную церкви. По Максиму Исповеднику, сущность дьявола блага: его зло проистекает из невежественного злоупотребления своей свободной воли. Его мотив – зависть к Богу и человеку. Но дьявол не только враг Бога, он «слуга» и «защитник» Бога. Бог позволяет ему искушать нас, чтобы помочь нам различать добродетель и грех, позволить нам достичь добродетели в борьбе, научить нас смирению, сделать нас способными распознавать и ненавидеть зло, показать нам нашу зависимость от Божьей воли. Дьявол никого не принуждает к греху. Мы грешим по нашей собственной воле, Бог позволяет сатане лишь искушать нас. В этом смысле книга Иова является основным центром всей теодицеи, богословской дисциплины, занимающейся учением о добре и зле (от греч. theos – Бог и dike- справедливость, общее обозначение религиозно-философской доктрин, стремящихся согласовать идею благого и всемогущего Бога с наличием мирового зла, «оправдать» Бога как творца и правителя мира вопреки существованию темных сторон бытия (термин введен Лейбницем в 1710 г.). Но, спрашивает Максим Исповедник, как может дьявол, сброшенный с небес, иметь какое-либо общение с Господом Богом? Как мог сатана стоять перед небесным сонмом и просить разрешения искушать Иова? Максим отвечает, что сатана вообще не появляется перед Богом на небесах, но так как Бог присутствует везде в космосе, сатана, где бы он ни появлялся, всегда находится перед его лицом. [Диспуте Пирром. Прп. Максим Исповедник и христианские споры VII столетия. М.: Храм Софии Премудрости Божией, 2004]

Если вновь вспомнить в связи с этим о Фаусте, то, как известно, знаменитая пьеса Гете начинается с пролога на небесах, и в этом прологе как раз и воссоздается начало книги Иова.

Наиболее значительным теологом на Востоке был Иоанн Дамаскин (675–750 гг.). Под влиянием Аристотеля и традиции Дионисия в передаче Максима Исповедника и Иоанна Лествичника он обобщил суждения святых отцов по всем главным пунктам догматики, включая демонологию. Вот как можно представить ход его мысли: если существует только один Бог, откуда происходит зло? Оно либо часть божьего творения и происходит от Бога, либо отсутствие Бога, по сути, небытие. Другой возможности нет. Дамаскин, следуя свято отческой традиции, выбирает отсутствие: «Зло есть не что иное, как недостаток добра». Существует и добро и зло, но только добро реально; существование зла состоит в отсутствии добра. Зло есть только нарушение естественного порядка. Все существующее добро; все зло, существующее в творениях, – только недостаток, созданный их собственными добровольными действиями. Бог знает и «предвидел», что ущербность происходит из неправильного использования свободной воли, но единственная причина ущербности – не Бог, а, скорее, независимое движение свободной воли от Бога. Бог знает, что свободная воля ведет к моральному злу, но он также знает, что космос, в котором не будет свободы, не может быть морально добрым космосом и что возможность добра необходимо вызывает возможность зла. Бог несет ответственность за создание космоса, в котором существует зло, но он не желает, не выбирает зла; на самом деле он страдает и умирает, так что действие зла может быть устранено. Любое создание, включая дьявола, создано добрым. Зло дьявола заключается в его свободном выборе, свободном отречении от добра. Его свобода делать зло не могла быть ограничена без ограничения его свободы творить добро. Его свободный выбор в пользу зла лишил его моральной реальности; в своем падении он потерял свою ангельскую природу и стал тенью, полой вещью. [Иоанн Дамаскин // Православная энциклопедия. Т. 24, С. 27–66] Средневековый человек смягчал чувство невыносимого Бога, перенося по крайней мере некоторые функции и полномочия сурового и далекого Божества на более близких, более доступных его пониманию существ. Так, в конце XI века возникают очеловеченные образы страдальца Христа, сострадательной Девы Марии и Дьявола. Невозможно без страха и дрожи принять неизмеримую реальность Бога, и в этом средневековый человек нисколько не отличался от нынешнего человека. Исконный ужас перед универсумом сквозит и в самом глубоком теизме, характерном для Кьеркегора (Страх и трепет) и Тиллиха, и в отъявленном атеизме, присущем, в частности, Сартру и Камю. Если функция большинства современных религий состоит в том, что они освобождают человека от этого ужаса посредством некоторых ритуалов богопочитания, трансформируя Бога в нечто подвластное человеческому разуму, а современный атеизм просто уклоняется от проблемы, делая вид, что ее не существует, то стоит ли удивляться тому, что некоторые люди в Средние века и в эпоху Ренессанса боялись посмотреть в лицо проблемам онтологического порядка, и им легче было вступить в договор с очеловеченным в их представлениях дьяволом, нежели оставаться верными далекому и непостижимому Богу? Согласно народным представлениям, дьявол находился, в отличие от Бога, выражаясь современным языком, в «шаговой доступности». Скорее всего, это и определило популярность идеи договора с князем тьмы. Значит, все упиралось именно в образ доступности, общежительности. И дьявол постепенно начал обзаводиться чертами так называемого отрицательного обаяния. Согласно иудео-христианской традиции, предполагалось, что демоны живут в воздухе или под землей, но выходят наружу, чтобы мучить людей. Воздух настолько переполнен демонами, что иголка, брошенная с неба на землю, обязательно попадет в одного из них; они кишат в воздухе, как мухи. Иногда, особенно в Египте под влиянием неоплатоников, «демоны-служители» пытались преградить душам путь на небеса. Были произведены подсчеты количества демонов, и хотя они относятся скорее к народной религии, их широко использовали в качестве свидетельства ужасающей вездесущести злых духов. Около 180 года Максим Тирский подсчитал, что существует больше, чем 30 000 демонов. [Антология кинизма. М.: Наука, 1996. С. 296–302] Под влиянием Откровения 12:4 обычно считалось, что пала одна треть всех ангелов. В XIII веке аббат Рихальм говорил, что демонов столько же, сколько песчинок во всем море; ученый XVI века Иоганн Вир насчитал 1111 легионов из 6666 демонов, что вместе составляет 7 405 926. Другие, предполагая наличие 6666 легионов ангелов, из которых пала одна треть, 2222 легиона, насчитывали 106 668. Люцифер и его приспешники активны везде и всегда. Они преследуют нас, нападая и физически, и духовно. Они вызывают физические и душевные болезни; они крадут детей, стреляют в людей из луков, нападают на них с дубинами или даже запрыгивают им на спину. Они проникают в тело через любое отверстие, особенно через рот при зевании или нос при чихании.

Такой подробный экскурс в область демонологии был предпринят нами лишь затем, чтобы воссоздать сознание тех авантюристов эпохи Возрождения, которые шли наперекор церкви с целью перепрограммировать, изменить всю предшествующую цивилизацию, а в результате деятельности всех этих фаустианских типов были заложены серьёзные, порой неразрешимые противоречия между познанием, научным типом мышления и нравственностью. Это противоречие, родившееся вэпоху Возрождения, и до сих пор даёт знать о себе. Не случайно одним из культовых романов XX века станет роман Т. Манна «Доктор Фаустус».

Средневековая юриспруденция изо всех сил старалась научно обосновать само существование дьявола и необходимость непрерывной борьбы с ним. Знаменитый трактат «Молот ведьм» стал ярким тому примером. «Сатана растет в мрачной печали и таинственной тени церковных кафедр, – писал в свое время глубокий исследователь этой эпохи Я. Канторович, – растет и набирает силу, что называется, не по дням, а по часам, растет за массивными колоннами, в углах хоров, он растет в молчании монастырей, в котором слышится ужас смерти; он растет за зубчатыми оградами города, в скрытой келье алхимика, в уединенном лесу, где чародей ночью предается колдовству. Сатана – повсюду; его неоднократно многие видели, и с ним неоднократно вступали в общение». [Я. Канторович. Средневековые процессы о ведьмах… С. 20.]

В прямом смысле – эпоха Парацельса была эпохой дьявола, и избежать договора с ним наш герой просто не мог. Идея договора с дьяволом была та самая идея, которая безраздельно властвовала умами людей, превращаясь в буквальном смысле этого слова в своеобразную психическую эпидемию. Эта ужасная психическая эпидемия омрачила величайшие умы того времени. Фрэнсис Бэкон, Боден, Фернель. Лелайр, Богюэ, Парэ были исповедниками демономании.

Тысячи, миллионы разнообразных идей ежедневно рождаются и умирают в человечестве. Бесполезные и неоформленные, подобные мертворожденному младенцу, одни уходят из жизни, не успев прикоснуться к ней. Другие идеи, более счастливые, увлекаются круговоротом общественной жизни, переносятся с места на место, подобно тому, как ветер носит и кружит по полям и лугам бесчисленные семена растений. И подобно тому, как лишь самая ничтожная часть семян находит благоприятную для произрастания почву, а остальные гибнут в каменистом грунте или в придорожной пыли, так и для жизни идей в человеческих массах нужны особые благоприятные условия. Если идея попадает на благоприятную почву, тогда она дает пышное цветение и взволнует огромные человеческие массы, тогда роли двух действующих лиц, по мнению философа А.Л. Чижевского, человечества и идеи, резко меняются: теперь уже не общественное мнение движет идею, а идея приводит в движение огромные человеческие массы, помыкая ими. Так получается, что многие научные, литературно-художественные, бытовые идеи, религиозные, политические учения и т. д. вызывают повальные умственные движения, которые могут быть причислены, по мнению того же А.Л. Чижевского, к собственно психическим эпидемиям. [А.Л. Чижевский. Космический импульс жизни: Земля в объятиях солнца. Гелиотараксия. – М.: Мысль, 1995. С. 320–366.] Вся интеллектуальная и социальная жизнь человеческих сообществ проходит под знаком эпидемий. Эпидемия не исключение, а общее правило, почти не имеющее исключений. Массовое увлечение идеей договора с дьяволом и его перманентного присутствия в повседневной жизни спровоцировали беспрецедентную охоту на ведьм, современником которой и был Парацельс.

Сама церковь выставила положение: «Haeresis est maxima, opera maleficarum non credere» (высшая ересь – не верить в колдовство). В булле папы Иннокентия VIII, изданной пятого декабря 1484 года, известной под названием «Summis desiderantes», заключалось следующее: «Мы получаем известия, что в Германии многие лица обоего пола входят в союз с дьяволом, вредят людям и скоту, портят поля и плоды, отрицают христианскую веру и побуждаемые врагом рода человеческого, совершают еще другие преступления. Поэтому два профессора теологии доминиканцы Генрих Инститорис и Яков Шпренгер, назначаются инквизиторами с обширными полномочиями, один для верхней Германии, другой для прирейнских стран. Они должны исполнять свою обязанность относительно всех и каждого, без различия звания и состояния, и наказывать тех лиц, которых они найдут виновными, сообразно их преступлениям: заключать в темницу, лишать жизни или имущества. Все, что они найдут нужным сделать для этого, они могут совершить свободно и беспрепятственно, призывая в случае надобности помощь светской власти». [Я.А. Канторович. Средневековые процессы о ведьмах. Репринт. Воспроизведение изд. 1899 г. – М.: Книга, 1990. С. 45–48.]

В 1489 году в Кельне была издана книга, озаглавленная «Молот ведьм». Эта книга приобрела огромную известность и стала вскоре авторитетом для духовных и светских лиц, которые непосредственно на практике разбирали случаи договора дьявола с представителями рода человеческого. Это была одна из самых губительных книг, которые когда-либо знавала всемирная история. Она стала катехизисом инквизиции, и с тех пор смертоносные костры запылали по всей Европе. В течение двух с лишним столетий на эти костры было возведено около девяти миллионов человек.

Определить даже приблизительно количество жертв буллы Иннокентия VIII нет возможности: почти ежегодно публикуются различными провинциальными архивами протоколы процессов против ведьм, и жуткая картина обогащается все новыми деталями. Считалось, что во времена Фауста-Парацельса опасней всего было появиться на свет женщиной. Дело доходило до того, что в Европе были города, в которых не оставалось в живых ни одной женщины. Причина такого женоненавистничества скрывалась в самой Библии: идея первородного греха – это идея соблазнения дьяволом-змием прародительницы Евы. Дьявол и мог усиливать свое зло только через совращение человека, т. е. через Еву. Ополчившись против всех Евиных дщерей, церковь, таким образом, собиралась искоренить мировое зло. Причем, возраст в данном случае не играл никакой роли. Так, в Бамберге были сожжены 22 девочки в возрасте от 7 до 10 лет. Во время казни они проклинали своих матерей, научивших их дьявольскому искусству. В описании этого случай говорится: «Колдовство до такой степени развилось во всей Баварии, что дети на улице и в школах учили друг друга колдовать». [Я.А. Канторович. Средневековые процессы о ведьмах….С.105–106.]

В небольшом Оснабрюке за три месяца в 1588 году была сожжена 121 ведьма, вокруг Оснабрюке пылают костры, и все женское население округа обречено не гибель.

По официальным данным, в 20 деревнях кругом Тира в 1587 – 93 гг. было сожжено 306 человек; в двух деревнях осталось всего две женщины. В местечке Герольцгофене было сожжено 99 ведьм, а еще через год – 88. В местечке Эллингене за 8 месяцев в 1590 году была сожжена 71 ведьма. В Кведлинбурге в 1589 году в один день погибло 133 человека. В Нейсе магистрат построил для ведьм специальную печь огромных размеров; в Бамберге был особый дом для ведьм, где их держали до суда; их кормили страшно солеными селедками, не давали воды и купали в кипятке, куда бросали перец. В Брауншвейге было воздвигнуто столько костров на площади, что современники сравнивали эту площадь с сосновым лесом. В народе господствовало такое возбуждение, что многие сами себя выдавали за ведьм. С 1491 по 1494 год длилась демономаническая эпидемия в монастыре Камбрэ. Монахини бегали собаками, порхали птицами, карабкались кошками и т. д. Относительно одной монахини выяснилось, что она находится в связи с дьяволом с десяти лет и продолжала эту связь и в монастыре. Большая демономаническая эпидемия наблюдалась в Мадриде, в бенедиктинском женском монастыре. Монахини бились в судорогах и конвульсиях, заявляя, что они одержимы демоном. И все эти несчастные поголовно отправлялись на костер. Во времена Возрождения церковь придавалась сакральному насилию с такой страстью, что затмила все ужасы предшествующего Средневековья.

Можно было бы привести еще очень много других фактов совершенного церковью сакрального насилия по отношению к одержимым. Это была, действительно, самая настоящая эпидемия. Так люди, после пережитой трагедии Великой Чумы выразили свое посттравматическое состояние коллективной души, или коллективного бессознательного, по Юнгу. Пытаясь найти ответ на охватившую людей эпохи Парацельса панику, панику богооставленности (не случайно одна из доктрин протестантизма, появившегося на свет именно в эпоху «охоты на ведьм» утверждает, что Бог молчит), люди обратились за ответами к Природе. Они массово ушли от церкви Бога к церкви сатаны и стали активно практиковать магию, как на высоком преднаучном уровне, так и на уровне бытовом. Церковь не могла оставаться в стороне от этих процессов, и она отреагировала насилием, которое обрело сакральный характер. В области же искусства эта тенденция нашла свое яркое воплощение в облике доктора Фауста. Во многом благодаря Кристоферу Марло и его знаменитой пьесе Фауст вобрал в себя всю катарсическую природу сакрального насилия античной трагедии Софокла и Еврипида. Это влияние высокой греческой трагедии пришло в Возрождение и в елизаветинскую драму через эпигонские трагедии римского стоика Сенеки.

В 2005 году весь мир праздновал замечательную дату – 400 лет со дня выхода в свет первого тома романа «Дон Кихот». По мнению ЮНЕСКО «Дон Кихот» – это лучший роман всех времён и народов.

В мире, наверное, нет ни одного человека, который не слышал бы об этом уникальном творении Сервантеса. И эта всеобщая наслышанность – знак величия, уважения и проклятия одновременно. У обывателя в результате такой популярности создается впечатление, что про бедного идальго Алонсо Кихано Доброго он знает всё или почти всё, даже не читая романа. В общей культурной ситуации получается, что роман на уровне так называемого коллективного бессознательного взяли да и отложили на самую дальнюю полку – мол, кому интересно то, что и так у всех на слуху? А празднования и юбилеи – лишь PR-кампании, пустышка, и не более того, наподобие празднования 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина в 1999 году, когда депутаты Государственной Думы цитировали Лермонтова, считая, что эти стихи написал именно Пушкин.

Для начала попробуем разобраться с образом Дон Кихота, который складывался в обывательском сознании в течение 400 лет с момента написания романа. Думаю, все согласятся с тем, что первая запоминающаяся черта знаменитого образа – чудаковатость и даже сумасшествие. Про сумасшествие Дон Кихота знают все. Сумасшедших обыватель чаще всего недолюбливает, а иногда и ненавидит или, хуже того, презирает. Правда, на Руси были блаженные. Вспомним знаменитый образ юродивого из пьесы А.С. Пушкина «Борис Годунов». Юродивые, или блаженные, полностью подходили под евангельское изречение: «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит Царствие Небесное».

Но Дон Кихот не блаженный. Где вы видели юродивых в рыцарских доспехах да ещё с копьём и мечом в руках? Скажем откровенно: Дон Кихот принадлежит к буйнопомешанным. А таких обыватель не любит. Блаженному можно подать милостыню как некую страховку на хорошее место, заранее уготованное в загробном мире. Но с буйнопомешанными дело обстоит гораздо сложнее. Почему? А потому что обыватель инстинктивно тянется к предсказуемости. Пассионарная личность, такая как Дон Кихот, обывателя пугает. В такой личности чувствуется скрытая угроза благополучному и стабильному существованию. Во многом поэтому роман Сервантеса и пытались спрятать как можно дальше, мол, пусть лихо лежит тихо.

А «Дон Кихот» – это действительно лихо, да ещё какое! Этот текст, на первый взгляд столь безобидный, столь детский, на самом деле заключает в себе огромную взрывную силу, и за долгие 400 лет мощь, заключённая в романе, не утратила как созидательного, так и разрушительного потенциала. Обыватель инстинктивно чувствует это и изо всех сил стремится снизить, уменьшить силу воздействия Рыцаря Печального Образа на окружающий мир, растворяя имидж опального героя в бесконечных сувенирах, мюзиклах, операх и опереттах, словно пытаясь сделать заключённую в нём атомную энергию ручной, мирной что ли.

По этой-то причине великий роман Сервантеса для массы читателей так и остался непрочитанным, рассыпавшись на бесконечное множество культурологических комплексов.

Во всех отношениях перед нами странный роман. Он не укладывается в уже сформировавшиеся рамки представлений об эпическом жанре. Если «раздеть» роман, то есть лишить давно сложившихся читательских представлений о нём как о бесспорном классической тексте, то, появись такое странное, необычное произведение в наше время, скорее всего, ничего кроме искреннего недоумения оно бы не вызвало. Приговор был бы следующим: «Так романы не пишут! «

Даже современные авторы детективов и псевдоинтеллектуальный прозы – даже они могли бы дать фору Сервантесу по части того, как слагать сюжет, держать интригу и подводить всё к эффектной концовке. Сервантес, кажется, ничего не умеет. Вообще, не будь он столь раскручен, его бы заблокировал любой современный критик. Иными словами, появились «Дон Кихот» сейчас, нет, не видать ему ни Букера, никакой другой престижной премии.

Но при всём при том необычайно мощное воздействие этого произведения на вдумчивого читателя несомненно, и заключается оно в том, как трактуется на его страницах извечный конфликт между так называемым обывательским здравым смыслом и помешательством творческой личности, ищущей Истину. Причём борьба между непримиримыми началами представлена в книге в момент непосредственного написания самого романа. Закономерно возникает вопрос: кто кем управляет? Книга действительностью? Или действительность книгой?

В соответствии с эзотерическими традициями, с которыми Сервантес был знаком (каббала как учение окончательно оформилась к началу 16-го века на территории Испании; книга «Зо-ар», принадлежавшая некоему Маше де Леону, вышла в свет в 1305-м году), человек в этом мире – читатель. Он призван разгадывать, интерпретировать текст. Причём, между текстом и действительностью стоит знак тождества. Вот как об этом сказано в главе Первой «Книги творения» «Возвышенный и Священнейший начертал Свое имя и сотворил Вселенную. Число, буква, звук пребывают в имени божьем, едином и неделимом». Человеку надо лишь научиться видеть букву, звук и число в гармонии, научиться считывать имя божье, которая царит в этой Вселенной и составляет её суть.

Буквы и числа, согласно каббалистам, являются ключами ко всему знанию, потому что через секретную систему их построения открывается тайна творения. Надо лишь из бесчисленного множества вариантов найти единственный верный код бытия, надо составить Имя Бога и правильно произнести его.

В соответствии с каббалой, стремление к прочтению Великого Имени и есть смысл существования человека на земле. Отсюда берет свое начало концепция человека как читателя.

Но помимо этой эзотерической концепции читателя, «Дом Кихот» является ничем иным, как воплощением скрытого психологического процесса авторской самоидентификации. В связи с этим вспомним некоторые факты биографии писателя.