«Вы меня обманули!..»
В восьмилетнем возрасте мне удалили аппендицит. От этой операции на память у меня на всю жизнь остался грубый косой шрам на животе. А вот был ли сам аппендицит? На этот вопрос трудно ответить. Я до сих пор не уверена – по существу ли меня разрезали, помучили и потом опять зашили…
Память у меня почти фотографическая, поэтому я очень хорошо помню тот нескончаемо длинный день…
С утра меня немножко мутило. Хотя со мной это случалось и прежде. Вряд ли ребёнку полезно лакомиться копчёностями, но, когда к родителям приходили гости, разве можно было спокойно смотреть на тоненько нарезанную колбасу на кухне! Конечно, я утягивала пару кусочков к себе «в норку» – под подушку – для ночных мечтаний…
А гости приходили часто. На Севере какая-то особая дружба (к тому же и времена были такие, располагающие к дружбе, открытости, радости). Все праздники встречали вместе, большими компаниями, от каждой семьи на столе оказывалось фирменное блюдо, заранее договаривались, кто что принесёт, в складчину покупалось спиртное…
Приходили Саркисовы – сам Саркисов был тайно влюблён в мою красавицу-маму, а его жена, Ира, вовсю кокетничала с моим отцом, причём это был, похоже, «секрет Полишинеля», если даже я, ребёнок, это понимала, – но, видимо, это добавляло в настроение элемент игры – все любят всех! Обязательно была пара Лапицких – глава семьи, Филипп, работал главврачом детской больницы. Всегда на домашних празднествах присутствовал папин друг, капитан Анатолий Качарава с женой Назо (я уже рассказывала о них немножко).
Добавлю только, что у самого Качаравы когда-то, по его рассказам, была неземная любовь со знаменитой кинематографической красавицей Нато Вачнадзе. И якобы она летела к возлюбленному Анатолию на свидание, но самолёт разбился и все погибли…
Капитан долго был безутешен, а потом женился на Назо и постоянно всех спрашивал с восторгом: «А правда, она похожа на Нату?»
И никто не решался ему сказать, что ничего общего, – Назо была большая, толстая, очень домашняя, вкусно готовила и, несмотря на любовь к пению, артистичностью не обладала…
Все веселились в большой гостиной. Играли на пианино (том самом!). Пели, танцевали под патефонные пластинки: тогда очень модной была песня: «Мишка-Мишка! Где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка – то, что ты уходишь от меня!..» Компания подпевала…
Отец с успехом демонстрировал свои нереализованные актёрские таланты: показывал какие-то сценки с переодеванием, что-то там было из репертуара Аркадия Райкина; читал придуманные им самим монологи, пел, рассказывал анекдоты. Все хохотали…
Потом раздавался тонкий-звонкий голос мамы: «Давайте выпьем!» – призывала она. Раздавался звон бокалов, звяканье посуды…
А я в это время дожёвывала очередной кусочек колбаски, сочиняла стихи или мечтала о будущей жизни…
Так вот. В то утро мне стало нехорошо – затошнило, заболел живот. Решено было, что в школу я не иду. А так как мама и бабушка всю жизнь панически боялись аппендицита (ни мне, ни сестрице, ни впоследствии нашим детям и внукам не разрешалось грызть семечки – из боязни аппендицита; естественно, все грызли – тайно от надзора; но бабушкины страшилки, всегда начинавшиеся со слов «а вот один мальчик» – дальше следовала кровавая история про то, как непослушному мальчику, грызшему семечки и орешки, в конце концов «врачи разрезали живот», – помню до сих пор), то в злополучное утро они моментально поставили мне диагноз. То есть все последующие приезды врачей и их консультации были не так уж и важны…
Отец в ту пору уже был председателем Мурманского горисполкома (мэром, по-нашему, по-сегодняшнему!), поэтому врачи шли косяком. Последним приехал местный светила, папин друг, доктор Гершкович. К этому времени предыдущие эскулапы так намяли мой бедный живот, что он совсем разболелся. Гершкович ещё не успел ко мне прикоснуться, а я уже взвыла!.. «Аппендицит!» – вынес он окончательный вердикт. В доме началась паника…
Вскоре машина везла меня в больницу. Консилиум врачей постановил, что при ревматизме и ревмокардите общий наркоз противопоказан, поэтому решили заменить его местной анестезией…
На каталке меня привезли в операционную, положили на стол и всадили в живот дико болезненный укол. Я стерпела. Я умею терпеть боль, как партизан…
Прямо перед моими глазами высоко на стене висели часы. Я засекла время и деловито спросила врачей, сколько будет длиться операция. «Десять минут!» – не моргнув глазом соврали мне глупые врачи. (Конечно, чего уж там, – ребёнок, «сюси-пуси»…) И начали резать. Операция пошла…
Я всё чувствовала: как они какими-то клещами пытаются подцепить этот, подозреваю, вовсе в том не нуждающийся аппендикс и отщипнуть его. А он не давался, ускользал… Попытки (а точнее, пытки!) повторялись. Всё это было чудовищно больно. Боль отдавалась в мозгу так, что даже зубы болели… Я терпела. И смотрела, не отрываясь, на часы…
Через десять минут я строго спросила, почему время вышло, а операция не заканчивается. Врачи не ожидали. «Сейчас-сейчас…» – фальшивым голосом сказал кто-то из них…
Когда вышли и одиннадцать минут, я завопила: «Вы меня обманули!» Рыдать от боли мне было стыдно, а вот рыдать, уличая в обмане, почему-то не стыдно! Вроде бы теперь я борец за правду…
Прервав партизанское молчание во время пыток, я заорала уже во весь голос: «Вы меня обманули! Сказали, что десять минут!..» И надрывала голосовые связки все пятьдесят минут (!!!), пока длилась операция. Пока не зашили, я всё орала диким голосом…
А за дверью, в вестибюле, рыдала мама…
