1

Женька проснулась до сигнала будильника. Скосив глаза на циферблат, вытянулась под одеялом, наслаждаясь теплом и последними, а оттого самыми драгоценными минутами покоя. Собаки уже проснулись и выползли со своих мест и теперь лежали на полу перед кроватью, не сводя с Женьки глаз. Маленький бело-рыжий Тяпа, такой же бесхвостый, как и беспородный, массивный Туман, серая кавказская овчарка. Женька оглядела их сквозь опущенные ресницы, не давая знать, что проснулась. Иначе оба сразу вскочат и подбегут к кровати. Тяпа встанет на задние лапы, часто виляя обрубком хвоста и своеобразно покряхтывая. А Туман будет вилять хвостом не спеша и солидно, а еще начнет тыкать Женьку носом — он и на всех четырех лапах выше ее кровати. Их обоих можно понять: ведь для Женьки скоро начнется рабочий день, а для них обоих — прогулка, поэтому у них с хозяйкой совершенно разное отношение к последним спокойным минутам, предшествующим звону будильника. Они ждали, когда этот непонятный им механизм своим громким сигналом разделит утро на «до» и «после» так же, как Женька этого не хотела. Но он все-таки запищал, этот чертов предмет, разгоняя в доме тишину, вспугивая покой и восстанавливая в своих правах гнет повседневной рутины. Только что у Женьки было право выбора: она могла встать, а могла еще и валяться. А теперь железное слово «надо» уже диктует ей, как поступать. Надо вставать. Надо кормить собак. И надо идти на работу. Поеживаясь, Женька села, спустила ноги с кровати. Собаки тут же вскочили, призывно глядя на нее и словно бы спрашивая, как же она может медлить в предвкушении такого чудесного дня.

— Мне бы ваши заботы, — проворчала Женька и поплелась на кухню разогревать им завтрак. Жила она в маленьком служебном домике, ютившемся недалеко от ограды, в уголке обширного парка, окружающего дом отдыха «Лесное озеро». Всего две небольшие, почти кукольные смежные комнаты и кухонька, но зато какая красота за окном! Женька отодвинула занавеску. Озеро было уже за оградой парка, но из кухонного окна его можно было видеть почти как на ладони. Большое и круглое, похожее на чашу в живописном окружении поросших лесом холмов. Когда погода была ясной и безветренной, эти холмы отражались в озере, как в зеркале. Холмы и небо, сверкающее лазурью в водной глади. Но сегодня было пасмурно и ветрено, и вода была похожа на старую смятую фольгу — серая, с тусклыми проблесками на гребнях невысоких и частых волн. Осень все явственнее давала о себе знать, вступая в свои права.

Женька поправила занавеску, разлила овсянку собакам по мискам, привычно выбрала из Тумановой миски все косточки, сковырнув с них пальцем в кашу кусочки мяса. Сама она никогда не завтракала, это вошло у нее в привычку. Да и не было у нее с утра такого аппетита, чтобы поглощать ту нехитрую снедь, которую она могла себе позволить. Жить самой и кормить двух собак — это было не так-то просто на небольшую Женькину зарплату. Приходилось выгадывать, выискивать в магазинах, где что подешевле. С получки, выезжая на автобусе в город, она сразу на весь месяц закупала собакам овсянку и кости как самое главное, а потом уже перебивалась как получится. Надо ведь было иногда и одежду, и обувь покупать. Хорошо еще, что Женькины запросы в этой сфере были сведены к минимуму: джинсы и что-нибудь к ним, в соответствии с погодой. Иначе было бы еще тяжелее. Но Женька не зацикливалась на своих финансовых трудностях. Когда по-настоящему проголодаешься, даже черный хлеб начинает казаться деликатесом. А все самые изысканные развлечения заменялись для нее походами в лес. Иногда вечером, после работы, а иногда и с утра, в те дни, когда не нужно было мести парковые дорожки — Женька работала в доме отдыха дворником, — она уходила в лес, за пределы парка. Не за грибами, не за ягодами, а просто так. В любое время года, только она и собаки. У нее было несколько своих тропинок, и она могла ходить по ним часами, то застывая над берегом озера, чтобы полюбоваться им, то замирая в восторге перед лесными пейзажами. Ложбины с поросшими мхом валунами в мрачном окружении темных строгих елей, среди которых пробивался хрустальный ручей, достойные любой сказки, или стройные высокие сосны с янтарно-золотистыми стволами, растущие на крутом золотистом песчаном берегу, — все это никогда не приедалось Женьке. Более того, у нее были свои любимые деревья, с которыми она даже могла остановиться и поговорить. Они были для нее живыми, они были ее друзья. Единственные друзья, не считая собак. Женька явственно чувствовала окружающую их живую ауру, их расположение к ней.

Она и сейчас улыбнулась, вспоминая ощущение удивительного душевного тепла при встрече с деревьями, их дружеское прикосновение к своему сознанию. Туман, уже съевший свою кашу, вопросительно взглянул ей в глаза.

— Сейчас пойдем, — сказала ему Женька.

Она ласково провела рукой по пушистой серой шерсти Тумана, и тотчас же Тяпа поставил на нее свои лапы — после того, как у них в доме появился Туман, этот мелкий рыжий сорванец строго следил за тем, чтобы все, особенно хозяйская ласка, было у них поровну, и не возражал лишь тогда, когда неравенство было в его пользу. Туман же относился к Тяпиным причудам со снисходительностью большой, мудрой и не избалованной в прошлом собаки. Вот и сейчас, оглядев бунтующего Тяпу, он перекинулся с Женькой понимающим взглядом и затрусил к входной двери. И Женька, чуть поотстав из-за Тяпы, направилась следом, уже на ходу надевая куртку — день сегодня не обещал баловать теплом.

Когда они все втроем вышли на центральную дорожку, ведущую от ворот к особняку, под ногами зашуршали успевшие нападать листья, холодный ветер взметнул темно-русые Женькины волосы. Она отвела их с лица рукой. Будут сегодня мешать, подумалось ей. Но ни шапками, ни заколками она обременять свою голову не любила. Да и волосы ее, вьющиеся и шелковистые, мягкие и послушные с виду, тотчас же выбивались из любых оков, как бы она их ни скручивала. Женька уже не раз пыталась справиться с ними, а потом бросила это бесполезное занятие. Уж лучше откидывать их, чем останавливаться каждые пять минут для того, чтобы переплести. Меньше отвлекает от работы. А работы сегодня у Женьки было много. Хозяин приезжал накануне, чтобы предупредить, что на выходные весь особняк снова сняли какие-то толстосумы, и значит, все, в том числе парк, должно быть в лучшем виде. Придется основательно промести все центральные дорожки, сгрести с газонов листву. Оттого Женька и встала сегодня ни свет ни заря по будильнику, к радости обеих собак. Женька оглянулась, выискивая взглядом среди кустов Тяпу. Нашла не сразу — что-то вынюхивая, он залез в самые заросли так, что торчал только рыже-белый обрубок хвоста. Независимая личность, он никогда не убегал далеко, но всегда гулял так, как ему вздумается. Вот Туман — тот трусил чуть впереди Женьки, неся в зубах ведро. Работяга по своей натуре, он не любил праздной беготни по вверенной им с Женькой территории. В лесу — пожалуйста, а здесь он был не только другом, но и напарником во всех Женькиных делах. И она специально давала ему ведро, чтобы пес мог почувствовать свою значимость. Легкое, ничем не нагруженное ведро — это было все, что могла нести могучая кавказская овчарка. Потому что справа на нижней челюсти у него были выбиты два резца, клык и все ложнокоренные зубы. И край языка с этой стороны был весь в зазубринках, и переносица с легкой горбинкой, оставшейся после перелома.

Центральная подъездная дорога вывела Женьку с Туманом на широкий мощеный двор перед старинным особняком, переделанным в ставший очень популярным дом отдыха. Летом те, кто мог себе это позволить, жили здесь в основном семьями, по парку бегали дети, на озере было немало купающихся. А вот по окончании сезона дом отдыха нередко снимали на несколько дней ищущие развлечений и не привыкшие считать деньги субъекты, приезжающие сюда на дорогих иномарках уже без семей. Они появлялись здесь, почти все как один, чтобы «на природе» (то есть в парке) жарить шашлыки, париться в сауне вместе со своими холеными любовницами, подальше от жен, и вливать в себя дорогостоящее содержимое красочных фирменных бутылок, напиваясь почти до поросячьего визга. До Женькиного домика, как бы далеко от особняка он ни стоял, каждый раз доносились отголоски их оргий, несмотря на плотно закрытые окна и дверь. Орала музыка, сотрясая мощную стереосистему, горланили во всю мощь грудных клеток гуляющие мужики, пронзительно хохотали и визжали их девицы. Что конкретно там происходило, Женька не знала и знать не желала. Она выходила в парк либо на рассвете, когда все наконец засыпали глубоким сном, либо после того, как они уезжали прочь на своих дорогих машинах, чтобы убрать за ними разбросанные повсюду банки и бутылки, а в придачу и другие, порой самые неожиданные предметы, иногда вызывающие смех, а иногда наводящие на довольно жуткие мысли. Одной из таких неожиданных Женькиных находок однажды стал Туман. Поначалу она приняла его за брошенную в кусты мокрую грязную шкуру и подошла, намереваясь вытащить ее оттуда, чтобы зарыть вместе с другим не подлежащим сжиганию мусором. Но «шкура» вдруг подняла окровавленную морду. В первый момент Женьке стало так дурно, что даже сердце закололо. Немного отдышавшись, она приблизилась к собаке. Пес уже снова уронил голову на лапы, и одни только его карие глаза выглядели живыми. Они смотрели на Женьку так, что ее начало трясти. Ее колотило от той глубины страдания, что читалась в говорящем яснее слов собачьем взгляде, и от сознания нанесенных собаке увечий, и от ярости на того, кто это сделал, и от ужаса перед чудовищной жестокостью той пьяной твари, которая оказалась на это способна. Она сжимала зубы, чтобы унять дрожь, и глотала слезы, почти уверенная в том, что уже ничем не сможет помочь полумертвому псу. Но, немного придя в себя, Женька все же начала действовать. Прежде всего накрыла собаку своей курткой, потом побежала в особняк. С помощью Алевтины, горничной, тоже убиравшей в этот день за уехавшими прочь «гостями», только не двор, а комнаты, Женька перенесла собаку на покрывале к себе домой. И на долгие дни лишилась покоя. В зависимости от самочувствия собаки надежда ее сменялась отчаянием, угасала, чтобы воскреснуть снова и снова угаснуть. С каким-то остервенением Женька выхаживала чуть живого пса, заботясь о нем так, как не всякая мать заботилась бы о своем больном ребенке. Она кормила его из спринцовки, удалив кровоточащие обломки зубов изо рта, меняла под ним мокрые простыни, поскольку он не мог вставать, переворачивала его, чтобы не было пролежней, делала уколы и перевязки. На Женькино и Туманово счастье, воспитывалась она в семье медиков, где дедушка и бабушка были врачами, и поэтому знала, что делает. Знала настолько, что однажды, в очередную бессонную ночь, когда лежала, глотая слезы, раздираемая сомнениями, тревогой и тоской, она услышала, как серый пес покинул свое место и подполз к ее кровати. Эта ночь стала переломной в состоянии Тумана, и после нее он резко, как по мановению волшебной палочки, пошел на поправку. А вскоре уже следовал за Женькой повсюду, как лохматая серая тень. Вначале пошатываясь, на заплетающихся от слабости лапах, а потом все увереннее, бодро приподняв свой уныло болтавшийся поначалу хвост. Не зная, как его звали прежде, Женька назвала его Туманом. Во-первых, за красивый серый окрас, а во-вторых, потому что именно туман в ту ночь, когда озверевший хозяин пытался убить его, спас псу жизнь. Он заполз в кусты и стал невидим с асфальтированной дорожки в наползающих с озера клубах густого тумана. Идти же на его розыски по сырой траве пьяный садист, скорее всего, просто уже не захотел.

— Женечка, здравствуй! — прозвучал от широкого каменного крыльца знакомый голос.

Женька вскинула голову. Занявшись сметанием листвы во дворе, она не заметила, как из дверей особняка вышла Алевтина с двумя полными фильтрами от пылесосов в руках.

— Здравствуй, Алечка, — ответила Женька. — Ты уж тут раньше меня начала крутиться?

— Да хочется сделать все побыстрее. — Аля спустилась по широким каменным ступеням, подошла к уже собранной Женькой в кучу листве. — Я тебе подкину фильтры?

— Бросай, конечно, — кивнула Женька.

— И откуда столько пыли берется? — вздохнула Аля, складывая фильтры сверху на кучу. — Ведь целыми днями дом пустует, а вот, погляди-ка.

— Это еще что, — усмехнулась Женька. — Разве можно сравнить эти два фильтра с тем, что остается после нашествия орды?

Аля ответила Женьке невеселой и понимающей улыбкой. А потом, кивнув на прощание, снова пошла в дом. Женька проводила ее сочувственным взглядом. В отличие от нее, от Женьки, Аля не могла свести контакты с «ордой» к минимуму. Напротив, ей все время приходилось быть «под рукой», прислуживать, угождать. По долгу службы и в надежде на чаевые. Потому что, знала Женька, у Алиного сына тяжелый порок сердца, и она не оставляет надежды скопить ему денег на операцию. Вот и приходилось женщине, давно отчаявшейся найти поддержку у пьяницы-мужа, забывать про усталость, гордость и чувство собственного достоинства.

«Орда» приехала после семи вечера. От поворота по Женькиным окнам скользнули, словно прожектора, мощные фары, а чуть позже импортные внедорожники въехали в ворота парка. Даже из их закрытых салонов отчетливо был слышен рокот барабанов — магнитолы работали на полную катушку, потому что сидящие там были настроены развлекаться по полной программе. Тяпа вскочил на кресло и поставил передние лапы на подоконник, выглядывая за стекло, хотя давно уже знал, что ничего из комнатного окна не увидит. Туман же и с места не сдвинулся, лишь повернул голову, угрюмо сверкнув глазами. У него, как и у Женьки, было совершенно определенное отношение к подобным наездам. И Женька каждый раз в таких случаях прятала его дома либо уходила с ним в лес. Не только потому, что опасалась возможной встречи с бывшим хозяином Тумана, но и потому, что пес люто ненавидел всех, от кого разило спиртным и кто хоть чем-то напоминал ему своим внешним видом о прошлой жизни. Насколько могла судить Женька по поведению Тумана, кавказские овчарки — не те собаки, которые легко забывают зло. Во всяком случае, Туман не забыл, хоть с той поры и прошло уже больше двух лет.

Машины скрылись в глубине парка, и вскоре от особняка привычно раздались громкие голоса — приехавшие вышли во двор. Отложив книгу в сторону, Женька прошла на кухню, поставила на плиту чайник и собачью кашу. Завтра придется встать на рассвете, чтобы успеть убрать весь двор до того, как проснутся и выйдут на улицу постояльцы. А значит, и лечь сегодня надо пораньше, чтобы процесс раннего пробуждения не превратился в мучительную борьбу с упорно слипающимися веками.

— Ужинаем — и по койкам, — сказала она собакам, разливая им в миски кашу. Потом и себе смастерила несколько бутербродов к горячему чаю, выложила их на блюдце. Женька любила домашний уют и старалась поддерживать его в своем маленьком кукольном домике. Золотисто-розовый абажур, скатерть и салфетки на столе и нарядные занавески — все это было дорого ей, потому что напоминало родной дом. Тот родной дом, который она знала в детстве. В детстве, которое, как утро перед звонком будильника, было «до». До смерти воспитавших ее стариков, с которыми она жила, не ведая о том, что ненастными могут быть не только те дни, когда на небе сгущаются тучи. До приезда в опустевший дом матери, почти что чужой женщины, с еще более чужим отчимом и двумя их совместными детьми. До того, как они стали наводить в доме свои собственные порядки. Женька передернулась, отмахиваясь от этих воспоминаний. Приезд в ее родной дом матери с семьей она воспринимала не иначе, как нашествие оккупантов. И то, что она впоследствии оказалась здесь, в этой глуши, было не чем иным, как результатом бегства от них, потому что смириться с новым образом жизни она так и не смогла. Люди, въехавшие в ее дом, в ее заповедный уголок, где все еще так живо напоминало о стариках, ушедших из жизни один за другим с интервалом всего в полтора месяца, были совершенно чужды Женьке, и весь их жизненный уклад вызывал у нее чувство острого неприятия. А началось все с того же обеденного стола. Сразу же с него исчезли скатерть и все салфетки. Но тринадцатилетняя, не по возрасту зрелая в своих мыслях Женька, тяжело вздохнув при виде «голого» стола, тут же нашла матери оправдание: у нее и без того много стирки, от одних только сыновей-погодков — ежедневно целая куча. Однако, как оказалось, это было только началом и меньшей из бед. Едва устроившись на новом месте, семья (Женька так и звала их всегда: «семья», никогда не добавляя при этом «моя» и никак иначе не отождествляя себя с ними) стала наводить в доме новые порядки. Энергичная мать, до этого не имевшая своего собственного угла, начала с перестановки. Все, что для Женьки было не то что дорого — свято как память, изменили, переставили, а то и просто выбросили из дома. Например, любимые бабушкины фарфоровые статуэтки, вручную связанные бабушкой покрывала, а также старинные кресла, бабушкино и дедушкино, которые Женька делила с ними по очереди, выслушивая там вечерами захватывающие рассказы. Умом Женька понимала, что они совершенно не сочетаются с привезенной матерью современной мебелью, но легче ей от этого не становилось, потому что вместе с этими вещами дом словно бы терял свою душу — ту, что всегда была у него при жизни стариков. Еще не оправившаяся после их потери, она воспринимала эти перемены до крайности тяжело. Но еще тяжелее оказалось то, что люди, въехавшие в ее дом, отличались от ее стариков ничуть не меньше, чем небо от земли. Порой Женька с каким-то беспомощным удивлением взирала на мать, спрашивая себя, может ли быть, что их обеих воспитывали одни и те же люди. И если да, то что же могло так изменить ее мать? Ведь изначально она не могла, не должна была быть такой. И Женька осознавала, что ответ находится прямо перед ней: отчим. Она упорно отказывалась понимать, как же мать могла полюбить такого человека, причем настолько, что сама изменилась под стать ему, превратившись в его подобие. Отчим был полной противоположностью Женькиному деду, бывшему военврачу, офицеру запаса, всегда подтянутому и аккуратному, тактичному и интеллигентному, мастеру — золотые руки. Невысокий, толстенький и очень ленивый, отчим гордился тем, что он — «человек простой». В Женькиных же глазах эта простота граничила со скотством, потому что означала вульгарные разговоры и полное неумение вести себя где бы то ни было, в том числе и за столом. Особенно ее выводило из себя то, что при еде он громко чавкал и жадно тащил к себе в тарелку все наиболее аппетитное, причем руками. Долго выдерживать такое зрелище она не смогла и вскоре стала садиться обедать отдельно от семьи. Отчим, как оказалось, был от этого не в восторге, и вовсе не потому, что жаждал видеть Женьку за столом вместе со всеми, а потому, что, помимо всего прочего, отличался патологической скупостью, а тут лишился возможности заглядывать Женьке в рот. Женьке же на его недовольство было глубоко наплевать, она так и ответила матери, когда та попыталась призвать дочь к установленному семьей порядку. Слово за слово — начались скандалы. Поначалу Женька сильно переживала из-за них, а потом ожесточилась, начав находить в этом какое-то мрачное удовлетворение. С каждым днем обстановка в стенах дома становилась все более враждебной, и все меньше Женьку туда тянуло. В конце концов в иные дни она вообще стала приходить домой только ночевать. Это служило поводом для новых скандалов, сопровождавшихся порой грязными оскорблениями, глубоко задевающими Женькину гордость, и обвинениями в том, что она совершенно не помогает семье. Но по этому поводу совесть Женьку совершено не мучила — отчим тоже, вернувшись с далеко не самой тяжелой работы, дни напролет пролеживал на диване, равнодушно позволяя выходить из строя и рушиться всему, что делал когда-то в доме Женькин дед. Только отчиму мать почему-то и слова никогда не говорила поперек, все свое накопившееся раздражение она полностью выплескивала на Женьку. Женька же в ответ просто разворачивалась и снова уходила, свистнув с собой Дианку — маленькую собачонку, последнее, что еще оставалось у нее от прошлой жизни. Уходила, чтобы как можно меньше видеть тех, с кем была вынуждена теперь жить. Вот только шла она вовсе не «шалавиться», как заявляла мать. У нее теперь даже и подруг-то не осталось, потому что она не хотела и не могла больше никого приглашать к себе домой, где царствовали раздражение и враждебность, где мать срывалась на крик по каждому пустяку и, даже не стесняясь посторонних, могла пустить в ход кулаки, и где никогда не бывали рады гостям по причине патологической скупости отчима. Нет, Женька уходила в лес. День за днем, по тем тропам, по которым гуляла когда-то с дедом. Только если раньше они ходили туда за грибами, ягодами да за материалами для своих нехитрых, но симпатичных поделок, то теперь Женька выбирала лес, чтобы что-то забыть, а что-то, наоборот, вспомнить. А со временем, когда накопилось немало проблем, которыми не с кем было поделиться, когда в школе случались неприятности и Дианка была выгнана во двор (где, возможно, ей было все же лучше, потому что отчим не мог ее пнуть), — одним словом, когда жизнь стала казаться совсем невыносимой, у Женьки вошло в привычку рассказывать о ней деревьям. Она доверяла им свои тайны и обиды, делилась своими мыслями и надеждами. Она не сходила с ума, ей просто больше некому было об этом рассказать. А деревья оказались внимательными слушателями, им можно было доверить все, что угодно. И все чаще Женьке начинало казаться, что они отвечают ей. А может, так оно и было на самом деле. Во всяком случае, ей ни разу не пришлось пожалеть о том, что она следовала их «советам» в той мере, в какой могла их истолковать. Истолковывать же ответы своих собеседников Женьке было несложно. Движение веток, скрип стволов, шум листвы — теперь все имело для нее значение. Она слышала, потому что хотела слышать. А иногда можно было и просто постоять, глядя на конкретное дерево, сосредоточившись на нем, соприкоснувшись своим сознанием с его живой энергией — и мир воцарялся в душе, и словно ниоткуда появлялись ответы на беспокоившие до этого вопросы. В течение трех лет деревья поддерживали Женьку, словно лучшие друзья. Лишь благодаря им она сумела остаться сама собой, не опуститься, не загрубеть душой, не пуститься во все тяжкие. Было ли так на самом деле? Кто знает. Но Женька до сих пор вспоминала Деревья Черных Лет с любовью и теплотой в душе.

Разделив свой последний бутерброд между собаками, Женька поднялась, сполоснула свою и собачью посуду, потом по очереди расчесала собак. Ей не о ком было больше заботиться, кроме них, у нее больше никого не было, хотя и жила в городе, минутах в сорока езды от «Лесного озера», семья. За прошедшие годы Женька ни разу не побывала у них, и ее даже не тянуло туда. Даже к братьям, которых у нее не было причин ненавидеть, но и любить особых поводов не находилось. А мать, возможно, до сих пор так и не знала, где теперь живет ее дочь. Женька ушла из дома в последний раз так же, как и всегда, после очередного скандала, с той только разницей, что уже не вернулась обратно. Эта работа в «Лесном озере», о которой она узнала совершенно случайно, стала для нее словно подарком небес, сразу же разрешившим все ее проблемы. До этого, закончив девять классов, Женька проработала год в больнице санитаркой. Дед с бабушкой, наверное, перевернулись бы в гробу, если бы узнали, что она, в прошлом отличница и гордость школы, вначале скатилась на четверки, а потом и вообще одним махом отказалась от оставшихся и без того немногочисленных шансов поступить в институт. Но Женька просто не могла жить дальше, ежедневно слушая упреки в том, что висит у семьи на шее. Устроившись на работу, она обрела материальную независимость. Получала Женька немного, но им с Дианкой на двоих хватало. Вот только не было денег на то, чтобы снять хотя бы комнату и жить отдельно, а общежития при больнице не имелось. Между тем выяснилось, что, устроившись на работу, Женька вовсе не убавила поводов для скандалов. Напротив, отчима бесило, что она не отдает всю свою получку в «общий котел» и не живет, как прежде, а стала позволять себе всякие излишества и даже дошла до такого кощунства, что иногда угощает свою собаку колбасой. Но Женька сыта была по горло его жадным стремлением сожрать все самое лучшее самому и его дурной привычкой заниматься своей экономией за счет других, не исключая собственных детей. Поэтому, без спора отдавая матери свою долю квартплаты, она встретила в штыки любые попытки посягнуть на оставшуюся сумму. Это накалило ситуацию настолько, что однажды Женька, в очередной раз хлопнув за собой дверью, не вернулась домой даже ночевать. Лишь утром, когда семья ушла из дому, она появилась, чтобы собрать вещи. Несколько дней она хранила их на работе, в раздевалке, и сама ночевала на больничном топчане, в то время как Дианка уже привычно обосновалась на улице, недалеко от приемного покоя. Что делать дальше, Женька не знала и мучительно искала хоть какой-то выход. О том, чтобы вернуться обратно, к семье, она даже не помышляла. Вот тут-то судьба и сыграла ей на руку: к ним в отделение на несколько дней попал хозяин «Лесного озера», которому позарез нужен был дворник. Не теряя время даром, он начал искать подходящую кандидатуру среди санитарок. Делал он это без особой надежды, потому что мало кого могла прельстить жизнь за пределами города, в глуши огромного парка, сразу же за оградой переходящего в дикий лес. Но Женька, едва выслушав его предложение, даже не поинтересовалась размерами зарплаты. Через несколько дней она вместе с Дианкой уже переступила порог своего нового дома, показавшегося после всех ее мытарств лучшим в мире. Здесь она с тех пор и жила, ни разу больше не вернувшись даже на родную улицу. И, насколько ей было известно, никто не кинулся ее искать.

Расчесав собак, Женька чмокнула каждую в морду, а потом пошла умываться сама. И вскоре они, все трое, устроились на ночлег. Женька — в расстеленной на диване постели, Тяпа — в кресле, доставшемся ему по наследству от Дианки, чьим щенком он был, а Туман — на своем собственном роскошном диване, переданном Женьке хозяином из особняка после того, как очередная «орда» во время своих забав вспорола обивку и обломила ему ножки.

Однако вскоре выяснилось, что уснуть в эту ночь им вряд ли удастся: ночная тьма за окном вдруг расцвела разноцветными огнями, а стекла зазвенели от грохота — гостям вздумалось устроить фейерверк. Туман зарычал, а Тяпа, поджав хвост, соскользнул с кресла и заполз под него — маленький трусишка боялся резких звуков.

— Тише, — попыталась успокоить Тумана Женька, забирая из-под кресла Тяпу к себе в постель. — Это ненадолго. Сейчас у них кончатся ракеты, и снова будет спокойно.

Но не тут-то было. Стихийный салют продолжался около часа. А когда он все-таки закончился, Женька поняла, что сон у нее пропал без следа. Тем более что наступившая вслед за грохотом тишина была весьма относительной, ведь гости приехали сюда для того, чтобы веселиться, и было их в этот раз что-то уж слишком много. Дома же ворчали собаки, в том числе и осмелевший после окончания салюта Тяпа. Поворочавшись с боку на бок и чувствуя, как от бесплодных попыток заснуть лишь тяжелеет голова, Женька встала. Собаки словно этого и ждали: тоже вскочили, призывно глядя на дверь и виляя хвостами.

— Ну что, отоспимся завтра днем? — спросила их Женька, одеваясь.

Собаки были согласны. Это читалось на их мордах так же ясно, как если бы там висели плакаты с крупными буквами. Туман еще поджидал Женьку в комнате, а Тяпа был уже у входной двери. Одевшись, Женька пристегнула к ошейнику Тумана поводок — когда приезжала «орда», она не рисковала выводить его из дома без привязи. Трусишка Тяпа, знала она, и так не убежит от нее далеко, а вот Туману неизвестно, что может взбрести в голову, если в поле его зрения попадется кто-нибудь из гостей.

Выпорхнув из дома, Женька сразу же свернула к воротам. Хозяин требовал, чтобы во время приездов «зимних» гостей они оставались открытыми, и Женьке такое требование было только на руку, потому что уже не в первый раз она предпочитала ночную прогулку вынужденной бессоннице. На рассвете она приведет собак домой, потом одна, без них, сбегает и уберет во дворе и парке, после чего спокойно отоспится за всю беспокойную ночь. А пока что… Перебежав однополосную, ведущую от основной магистрали к дому отдыха дорогу, Женька стала спускаться по скользкой осенней траве к озеру. Слева непролазными дебрями высились кусты, и добраться до лесной тропинки можно было лишь так, спустившись вначале почти к самой кромке воды. К ночи ветер успокоился, но не стих совсем, и невысокие волны с легким шелестом накатывали на берег, временами мерцая, когда на небе в тучах открывался просвет, сквозь который проглядывала луна. Когда кусты были пройдены, под ногами заскрипела галька, влажный и бодрящий ветер ударил Женьке в лицо. Задержавшись у озера, она глубоко вдохнула этот ветер, глядя вперед, в темноту, где угадывалась огромная и беспокойная масса воды, потом пошла дальше. Несколько шагов вдоль берега, потом поворот — и тропинка плавно изогнулась вверх, на один из окружающих озеро холмов. Скрипящая под ногами галька сменилась мелким золотистым песком, потом дерном да слежавшейся за многие годы опавшей хвоей, а плеску воды внизу стал вторить высоко над головой шум сосновых вершин.

— Здравствуйте, мои хорошие, — тихо сказала соснам Женька, отвязывая Тумана. — Вот и опять я к вам.

Налетел новый порыв ветра, и высокие корабельные сосны зашелестели сильнее, словно отвечая на приветствие. Женька почти не видела их в темноте, но легко угадывала каким-то шестым чувством. Стройные, мерно раскачивающиеся под ветром стволы и кряжистые ветки, словно оперенные большими лапами из длинных игл, заканчивающиеся ближе к небу, нежели к земле. У сосен был какой-то особый, с присвистом звук, не такой, какой издавали под ветром лиственные деревья. И аура была другой, более вольной, светлой и воздушной. Женька не то чтобы любила сосны больше других деревьев, но просто всегда чувствовала себя среди них иначе, и даже хмурый дождливый день начинал казаться ей в их окружении светлее. Она различала деревья между собой так, как хороший художник различает оттенки, а музыкант — звуки. У елей, например, хоть они тоже хвойные деревья, характер иной, более замкнутый, загадочный. Березы виделись ей нежными и немного робкими, дубы — гордыми и мудрыми патриархами, вязы — стойкими и суровыми, как спартанцы, осины — ранимыми, обидчивыми. Но это в общем, а помимо этого, каждое знакомое Женькино дерево, почему-либо выделенное ею среди других, имело свой собственный характер.

Легко угадывая в почти полной темноте стволы и выступающие корни сосен, чувствуя их живое дружеское присутствие вокруг, Женька поднималась на вершину холма. Шла она не спеша, отдыхая и душой, и мыслями, словно бы растворяясь сознанием в спокойной атмосфере ночного леса. Ни темнота, ни одиночество совершенно не пугали ее. Единственное, чего она по-настоящему боялась, — это встречи с людьми. Но, к счастью, никому, кроме нее, даже и в голову не могло прийти пуститься гулять по холмам среди ночи.

Где-то через пару часов, взобравшись на самую вершину очередного холма, Женька остановилась, оглянулась. Днем отсюда можно было видеть озеро в совершенно потрясающем ракурсе: далеко внизу, словно бы в чаше обступающих холмов, довольно круто обрывающихся в его сторону. Сейчас же, в темноте, озеро лишь угадывалось огромной и бездонной черной дырой, почти такой же таинственной, как космическая. Зато далекий, кажущийся отсюда игрушечным особняк и двор перед ним был весь расцвечен огнями, а окна главного зала ритмично вспыхивали комбинациями всех цветов радуги — там включили цветомузыку. Женька застыла на холме, задумчиво глядя на эти яркие огни, отблески чужой жизни. Если бы ее судьба сложилась иначе, она тоже могла бы находиться среди людей, умеющих веселиться большой компанией под громкую музыку. Теперь же ей оставалось лишь смотреть на это со стороны. Что ей на самом деле нравилось. Еще в те времена, когда она жила с семьей, она любила поздними вечерами взбираться на возвышенность возле города и смотреть, как горят огнями дома и парки, кафе и кинотеатры. Но она никогда не задавалась вопросом, хочется ли ей туда. Это было бы равносильно тому, как если бы волк захотел вдруг на выставку служебных собак — такая жизнь была совершенно чужда Женьке, лишь в лесу ей дышалось легко и свободно. За три года, прожитых ею в семье, за три года скитаний по лесу она в совершенстве научилась понимать деревья, но абсолютно разучилась общаться с людьми. И, оказавшись в многолюдной веселой толпе, она бы совершенно растерялась, а потом в лучшем случае забилась в самый дальний и темный угол. По этой причине она никогда не ходила на школьные дискотеки, прослыв среди одноклассников гордячкой и недотрогой. Потом был очень неудачный опыт первой любви, окончательно отвадивший Женьку от попыток с кем бы то ни было сблизиться. А здесь, в «Лесном озере», она и совсем одичала. Даже поездки в город за покупками казались ей теперь утомительными и вызывали головную боль; она чувствовала себя там улиткой, внезапно лишившейся своего домика и не знающей, куда спрятаться. От людских лиц, которые, казалось, были обращены прямо к ней, от звучащих где-то за спиной разговоров и замечаний, тоже как будто произносимых в ее адрес, от направленных в ее сторону взглядов. Ощущая их на себе, Женька невольно ускоряла шаг, мечтая лишь об одном: скорее оказаться у себя дома, где ничего этого нет. Она отвыкла даже от самого присутствия людей. Ведь если раньше ей все же приходилось общаться — вначале в школе с одноклассниками, а потом с коллегами и пациентами на работе, — то теперь ее повседневное общение сводилось только к деревьям и собакам. Кроме этого, лишь изредка приезжал хозяин, с которым Женька едва перебрасывалась десятком-другим слов, да где-то раз в неделю она встречалась возле особняка с Алей, и та изливала ей душу, рассказывая про мужа и сына. Женька внимательно слушала, сочувствовала, но никогда не делала попыток рассказать что-либо о себе. Впрочем, Аля никогда ее об этом и не просила, у нее своих проблем хватало. И Женька вновь возвращалась в свой мир, в котором не было места людям. Так проходили дни, незаметно складываясь в недели, потом в месяцы и годы. Иногда, очень редко, у Женьки все же возникало ощущение, что она что-то теряет в этой жизни, что нечто очень важное ускользает от нее, и что однажды, спохватившись, она уже не сможет это что-то вернуть. Но Женька отмахивалась от этих мыслей, потому что изменить что-либо ей все равно было не под силу. Да и не представляла она себе иной жизни, чем эта. Единственное, что ее по-настоящему страшило, так это короткий собачий век и перспектива через несколько лет снова пережить то, что ей уже пришлось пережить спустя год после приезда сюда, когда умерла Дианка. Для Женьки это было тогда горем, сопоставимым по силе разве что со смертью стариков. Оборвалось последнее живое звено, что хоть как-то еще связывало их с нею, и навсегда закрылись единственные глаза, постоянно присутствовавшие рядом, после чего настал период сокрушающей, безжалостно и медленно казнящей пустоты. В лесу, где с нею были деревья, Женька еще могла более-менее свободно дышать, но как только возвращалась в дом, пустота наваливалась на нее, сдавливала грудь, звенела в ушах, хватала за горло. И неизвестно, как бы Женька справилась с этой бедой, если бы судьба снова не пошла ей навстречу, явившись в образе Тяпы, сиротливо сидевшего возле магазина, до которого однажды Женька все-таки вынуждена была добраться, чтобы купить домой хоть каких-то продуктов. Едва увидев Тяпу, Женька тут же признала в нем Дианкиного щенка, подаренного когда-то старинной бабушкиной подруге. А его неухоженный вид сразу навел на мысль о том, что у своей прежней хозяйки Тяпа больше не живет. Вопреки обыкновению разговорившись в этот день с продавцами, Женька выяснила, что так оно и есть: несколько месяцев назад женщина умерла, а ее детям Тяпа оказался не нужен, вследствие чего и оказался на улице, пробавляясь тем, что удавалось выклянчить у выходящих из магазина покупателей. Не раздумывая ни секунды, Женька накупила провизии уже на двоих, вышла из магазина, и когда Тяпа подался вперед, просительно заглядывая ей в глаза, просто сказала ему: «Пошли домой». И он пошел. То ли потому, что тоже узнал ее, то ли просто понимал, что идти все равно больше некуда.

Послышался тихий шелест устилающей землю хвои, и Туман ткнулся застоявшейся на месте Женьке мордой в бок. Женька развернулась и присела перед ним, обвила руками за мощную шею, уткнулась лицом в густую мягкую шерсть. Что бы ни готовило ей будущее, а пока ее собаки, слава богу, были с ней.

— Не оставляйте меня, Туманушка, — прошептала ему Женька. — Ни ты, ни Тяпа. Будьте всегда со мной.

Не умеющий глядеть так далеко в будущее Туман, естественно, ничего не понял, лишь на всякий случай вильнул хвостом. Но Женьке и не нужно было его понимания, ей достаточно было его умения сочувствовать и этой широкой, сильной собачьей шеи, в которую можно было уткнуться лицом. А сосны тихо шелестели под ветром в вышине, с присвистом, словно снасти парусного корабля. И, слушая их обнадеживающие голоса, Женька понемногу приходила в себя, чувствуя, как уходят прочь ею же самой вызванные страхи.

К воротам парка она вернулась на рассвете. Озеро казалось в синем предутреннем свете огромной чашей тумана. Не видя ни своих ног, ни Тяпы, полностью тонущего в наползающих на берег клубах, Женька взяла своего Тумана на поводок. Так, на всякий случай, потому что особняк казался теперь заколдованным замком, все обитатели которого были скованы чарами волшебного сна. И, казалось, даже предрассветный ветер не смеет тревожить деревья в парке. Действительность была гораздо более прозаической: парк от ветра частично защищался холмом, а гости забылись тяжелым хмельным сном после буйного ночного разгула, но Женьке хотелось видеть не реальность, а сказку. Чуть слышно ступая по гравию, она вышла на асфальт и уже в воротах оглянулась в последний раз назад. Над восточным холмом тонкой оранжево-красной полоской пробивалась сквозь тучи заря, но деревья и в низине, и наверху все еще казались черными. Женька помахала им рукой, как лучшим друзьям, после чего прошла в ворота и направилась к своему домику, чтобы оставить там собак — она не рисковала брать их с собой, когда в особняке располагались гости. Чувствовала она себя так, как будто и не гуляла всю ночь — свежей, бодрой. Словно лес поделился с ней какой-то своей удивительной силой, черпаемой им из самых недр Земли. Совсем не так, с усмешкой подумала она, будут чувствовать себя гости ближе к обеду, когда начнут просыпаться после ночного веселья.