Глава 20

— Евгения Викторовна? Приятно познакомиться, наслышан, наслышан! — поднялся навстречу Жене из-за стола тучный, улыбчивый мужчина с густой копной рыжеватых жестких волос, лежавших вокруг головы, словно шапка из овчины, крупными завитыми прядями. — Петручинский Василий Осипович.

Женя пожала протянутую толстяком руку, отметив про себя явное и бессмысленное вранье Петручинского. «Наслышан, наслышан!» А ведь еще вчера сам Суровцеву сказал, что передачу ее никогда не видел и о ней в жизни не слышал. То ли прессу уважает, то ли побаивается, а может, просто бабник, присаживаясь в предложенное кресло, решила девушка.

— Добрый день. Извините за беспокойство, — поддерживая предложенную интонацию, проговорила она, приятно улыбаясь, — но меня очень интересует Сергей Воробьев. Василий Осипович, я знаю, что вы были долго и хорошо знакомы. Расскажите мне о нем.

— Ну, — откидываясь на спинку рабочего кресла, благодушно заметил Петручинский, — сказать, что я его хорошо знал, было бы преувеличением. Он был моим информатором, только и всего. Он предоставлял мне информацию, я закрывал глаза на мелкие нарушения, впрочем, Воробьев парень был тихий, особых хлопот не доставлял. Прихватывали его пару раз с мелкой партией товара, ну, так это в подобной среде не большой грех, а польза от него бывала весьма ощутима. Парень он был не глупый, приметливый, иногда стоящие услуги оказывал, ну а я, бывало, деньжат ему немного подкидывал. Так вот и жили, — развел руками рыжий толстый Петручинский, и его пухлые, похожие на свердловские булки щеки расползлись в улыбке.

— А скажите, что могло привести Воробьева в день убийства на Васильевский остров? После общения с его друзьями и родственниками у меня не создалось впечатления, что покойный любил путешествовать, — немного слукавила Женя.

— Вы беседовали с его родней? — искренне удивился Петручинский.

— Ну, да. И с Верой тоже, — с трудом скрывая самодовольство, кивнула журналистка.

— Не знаю, Евгения Викторовна, что именно вам удалось выяснить у этой барышни, потому как она, простите, совсем глухая.

— Какая? — недоуменно переспросила Женя, у которой отчетливо отложилось в памяти, что слышит Вера в пределах нормы.

— Глухая. Ну, законченная наркоманка, значит. Такие уже не лечатся и никогда не бросают, — довольно пояснил Василий Осипович. — А родственники давно вычеркнули Воробьева из собственной жизни. Да и то сказать, от такого родства радости мало. Хорошо, зять там попался с кулачищами, а то ведь эта публика русского языка не понимает. Воробьев, когда из заключения вышел, и воровал из дома, и деньги у матери и сестры таскал, и шприцы разбрасывал по дому, а там ребенок маленький. И дружки к нему шлялись. В общем, та еще жизнь. А Сидорчук, это зять покойного, быстро эту компанию разогнал, а самого Воробьева из квартиры вышвырнул. Прям на улицу, с пожитками. Вот он к Верке и прибился.

— Понятно, — кивнула согласно Женя. — Но все же, что могло привести Воробьева на Васильевский остров?

— А что вообще руководит поступками наркозависимого элемента? — пожал могучими плечами, затянутыми в серый форменный китель, Петручинский. — Поиск дозы.

— Неужели он не мог в своем районе достать? — недоверчиво переспросила девушка. — Он же не крупную партию какого-то сверхэлитного наркотика разыскивал, а так только, дозу.

— Ну, когда деньги есть, проблем нет. А у него, возможно, денег не было, а тот кровосос с Васьки ему должен был.

— Кровосос — это торговец наркотиками? — рискнула предположить Женя.

— Он самый, — тряхнул третьим нижним подбородком Василий Осипович.

— А вы уверены, что он был должен Воробьеву? Обычно это наркоманы всем должны.

— Если бы даже я не был уверен, то Суровцев все перепроверил, — без тени шутливости проговорил Петручинский. — Он мужик дотошный, на чужое слово полагаться не будет.

— Ясно, — коротко ответила журналистка, поджав губы, по достоинству оценив цеховую солидарность. — Но если тот кровосос был должен Воробьеву, то зачем последнему понадобилось убивать незнакомую женщину?

— Так он не застал банкира, ну, кровососа. Не виделись они в тот день, — понурившись, вздохнул Петручинский. — А у Воробьева уже ломка начиналась.

— То есть вы считаете, что он убил ради дозы? — скептически приподняв брови, спросила Женя. — А мне говорили, что Воробьев не был таким уж конченым человеком, чтобы на убийство пойти.

— Евгения Викторовна, я не знаю, кто и что вам говорил, — сердитым тоном произнес Петручинский, глядя на Женю как на неразумного ребенка, не понимающего простых русских слов. — Но Воробьев был законченным наркоманом, давно променявшим все человеческое на дозу. Такие, как он, родную мать не пожалеют, не то что чужого человека. Ясно это вам? В момент убийства он был уже абстяжный, в таком состоянии о других не задумываются.

— А могу я попросить адрес этого самого кровососа? Как, кстати, его зовут? — Недовольный тон Петручинского не мог сбить со следа журналистку Потапову, решившую во что бы то ни стало докопаться до истины. И хотя лицо Петручинского больше не выражало ни радушия, ни симпатии, а только глухое раздражение навязчивой, дотошной пигалицей, сующей нос не в свои дела, она отступать не собиралась. В конце концов, она тут по делу, а не ради чьего-то удовольствия, и своего непременно добьется, нравится это кому-то или нет.

— Я не имею права делиться с посторонними оперативной информацией, — сухо ответил Василий Осипович. — К тому же общение с этим контингентом может плохо для вас закончиться. А мне бы этого не хотелось.

Ладно. Ты со мной можешь не делиться, покидая кабинет Петручинского, размышляла Женя, а вот майору Суровцеву от меня деваться некуда.

— Потапова, ты совсем с ума сошла? Ты что, хочешь меня со всем управлением поссорить? — набросился на Женьку Суровцев, едва она пересекла порог майорского кабинета. — Мне уже Петручинский звонил, ругался!

— Вольно ему воздух сотрясать, — небрежно пожимая плечами, проговорила девушка, устраиваясь в кресле напротив майора.

— Что? — возмущенный ее наглостью, визгливым, не свойственным ему голосом переспросил майор.

— То, — осадила его Женя. — А на что он рассчитывал, ваш Петручинский? На то, что я через весь город перлась, чтобы его байки про законченных наркоманов послушать? Я веду расследование и отступать не собираюсь. Давайте мне адрес этого кровососа с Васильевского, который Воробьеву денег был должен. Или вы его тоже не знаете, а поверили на слово приятелю своему?

На этот раз майор с ответом не спешил, а молча, подобно хамелеону, менял цвета от ярко-алого до бело-синего и обратно, с уклоном в желтушный, видимо, дала знать о себе печень. Наконец лицо его обрело относительно естественный цвет, и к Суровцеву вернулась способность облекать свои мысли в приличную, цензурную речь.

— Гражданка Потапова, я прошу вас покинуть мой кабинет. Немедленно. Вы мешаете мне работать.

— И не подумаю, — закинула ногу на ногу Женька.

— В таком случае я буду вынужден вызвать дежурного, и вас выведут силой, — чужим отстраненным голосом проговорил Суровцев.

— Там сегодня Петя Кульков дежурит, он ко мне силу применять не станет, — ласково улыбнулась девушка. — И вообще, с «покиньте мой кабинет» вы опоздали, мы с вами за этот год почти сроднились, семьями дружим, что скажет Татьяна, если узнает, как вы меня из кабинета гоните? — применила она запрещенный прием.

Лицо майора в очередной раз осилило весь цветовой спектр, потом как-то обмякло, утратило начальственный задор, и майор, тяжело вздохнув, разразился дежурной фразой, означавшей его полную и безоговорочную капитуляцию.

— Ну, что ты за человек, Потапова? — Потом он завозился в ящике стола, ворчливо приговаривая: — Будет мне от тебя когда-нибудь отдых?

Кровосос и правда оказался форменным кровососом. Худой, высокий, с отталкивающим мертвенно-бледным лицом, не выражавшим абсолютно никаких эмоций, словно алебастровый слепок. Черные глаза навевали ассоциации то ли с акулой, то ли с бультерьером. Одет кровосос был стильно в модные, узкие джинсы, пеструю рубашечку и коротенькую джинсовую курточку. На костлявом запястье болтались дорогие массивные часы.

— Чего тебе? — словно через силу разлепляя тонкие бледные губы, поинтересовался тип, до этого долго и внимательно изучавший Женю.

— Ты Гробушкин Максим Викторианович? — смерила кровососа не менее холодным и твердым взглядом журналистка.

— Ух, ты. Какой официоз! — едва заметно дернул губы в усмешке Гробушкин. — Ты кто, чувырла?

— Хамишь, мальчик, — вальяжно растягивая слова, парировала она, понимая, что беседа складывается неправильно и неперспективно с точки зрения вытягивания из объекта полезной информации. — Ты Воробьеву денег был должен?

— А кто это? — распахивая пошире водянисто-голубые глаза, спросил кровосос.

— А это тот самый нарик, который бабу в соседнем доме порезал, — в тон ему пояснила Женя. — Слыхал небось? Или требуется, чтобы менты тебе память освежили?

— А ты, цыпа, здесь при чем? Хочешь воробьевский должок получить? — не повелся на скрытую угрозу кровосос.

— Может быть. Так видел ты его в тот день или нет? — прислоняясь спиной к дверному косяку, так, чтобы Гробушкин не смог захлопнуть дверь, спросила она.

— Слышь, — наклоняя к Жене вплотную неприятное, словно высушенное лицо, проговорил кровосос, — ты зачем сюда приползла и с какого перепугу я с тобой откровенничать стану? Кто ты такая? — Его глаза, словно два червяка, пытались пролезть ей в голову.

— Евгения Потапова, — выдержав его взгляд, ответила девушка.

— Потапова? — Брови кровососа озадаченно спустились к переносице. — Журналистка с тринадцатого?

— Ну, — не зная, радоваться подобному узнаванию или пугаться, протянула Женя.

— Проходи. — Тощая, прямая как палка фигура посторонилась, давая Жене проход.

Газовый баллончик при себе, а Суровцев знает, куда она пошла, подбодрила себя Женя и ступила на вражескую территорию.

Квартира была небольшая, типовая блочная двушка, но богато отремонтированная и обставленная в стиле хай-тек. Много металла, светодиодов, мало мебели и много дорогой техники.

— Зачем тебе про Воробьева знать? — устраиваясь возле барной стойки, спросил Гробушкин.

— Он убил мою подругу, хочу знать почему, — коротко ответила Женя, посчитав такую манеру речи правильной.

— Ладно. Я у тебя вроде как в долгу. Так что давай! Чего тебе знать хочется? — слегка взмахнул длинной тонкой ладонью кровосос.

— В каком долгу? — забыв на мгновенье про Воробьева, уставилась с любопытством на хозяина журналистка.

Гробушкин с ответом не спешил, а просто смотрел на девушку, и глаза его из черных становились желтовато-коричневыми.

— Докторшу помнишь? Гинеколога, которая баб до раковых опухолей залечивала? — проговорил он словно через силу. — Одна из ее пациенток была моей сеструхой. Младшей.

— Она умерла? — с сочувствием спросила Женя.

— Да. В двадцать пять. Ну, чего с Воробьевым? — резко меняя тон и тему, спросил Гробушкин, и глаза его снова стали черными.

— Воробьев был должен тебе денег? — спросила без обиняков журналистка, решив в полной мере пожать плоды трудов своих. Не зря, значит, она работает, помогает людям, люди это ценят, вон даже такие, как этот кровосос.

Но этот простой вопрос вызвал у Гробушкина реакцию странную и неоднозначную. Парень встал на паузу и снова уперся в Женьку взглядом.

— Ты чего? — на этот раз сочла возможным спросить она.

— Взвешиваю размер своего долга, — загадочно пояснил Гробушкин.

— И что это значит?

— Думаю, не будешь ли ты мне должна после такого ответа, — все так же неопределенно пояснил собеседник.

— На тебя кто-то надавил? — сообразила Женя. — Кто? — Она сверлила Гробушкина взглядом, словно надеясь прочесть ответ у него на лбу. — Тот, кто заказал Воробьеву мою подругу? — как-то неожиданно, словно по чужой подсказке, сообразила она. — Они приходили к тебе и велели сказать, что Воробьев приезжал к тебе? А ты вообще знал его, Воробьева?

— Знал. Виделись пару раз. Но денег он мне должен не был, и дел я с ним не вел, — одобрительно кивнул журналистке кровосос.

— И в тот день он к тебе не приходил, а приезжал на Ваську по делу, — медленно осмысливая полученные только что неоспоримые доказательства своей правоты, проговорила Женя. — Ясно. Спасибо. — Она задумчиво кивнула Гробушкину, собираясь на выход. Но тут вдруг спохватилась. — А кто тебе велел соврать?

— А вот это уже перевес. Ты с таким долгом не рассчитаешься, — назидательно проговорил он и повел девушку на выход.

Ладно. Пока хватит и этого, а там видно будет, либо Гробушкина расколем, либо как-то иначе на заказчика выйдем, размышляла Женя, загружаясь в старенький, скрипучий, неторопливый лифт, расписанный и изуродованный не одним поколением подростков, раздираемых духом противоречия и вандализма.

Значит, Лену заказали. Теперь надо заняться Синельниковым, потому как он был единственным известным Жене человеком, который мог быть каким-то образом заинтересован в смерти Матвеевой. А значит, быть либо заказчиком, либо близким к нему человеком. Сдавать Суровцеву Гробушкина пока рано.

Женя села в машину и направилась в роддом, но на полдороге спохватилась. Часы показывали начало седьмого, доктор наверняка уже покинул медицинское заведение, следовательно, и ей там делать нечего. Надо либо выяснить домашний адрес докторишки, либо…А что либо? Женя задумчиво нахмурилась. Вот именно, решила она, самое время сесть и подумать о дальнейших шагах.

И Женя порулила домой.

Майор Суровцев сидел у себя в кабинете и пытался работать. Старался вникнуть в показания гражданки Кулебякиной по делу о квартирной краже с трупом. Но сосредоточиться ему никак не удавалось. Потому что чем сильнее он желал выкинуть из головы Женькин визит, тем больше он лез к нему в голову.

Наконец Суровцев сдался и раздраженно отбросил от себя в сторону протокол. Общение с журналисткой Потаповой всегда плохо сказывалось на его самочувствии как духовном, так и физическом. У Суровцева обострялась язва, он испытывал необоснованную тревожность, его начинали мучить несвойственные ему сомнения и страхи. Вот зачем ей понадобился Гробушкин? Зачем? Если Суровцев лично его допрашивал и твердо убедился, что там все чисто? Она что, умнее всех себя считает? Майор сердито грыз ноготь большого пальца. Считает, был вынужден констатировать Петр Леонидович. Но самым отвратительным было то, что Женька каким-то необъяснимым образом вечно оказывалась права. И если мелкие промахи у нее случались, то в крупном ей всегда удавалось докопаться до правды. Даже в самых диких и запутанных делах. А впрочем, в простых и очевидных с виду тоже.

А потому майор Петр Леонидович начал испытывать все большее беспокойство по поводу гражданина Гробушкина, к которому отправил Женьку. А что, если он, Суровцев, чего-то не заметил, не додумал, упустил что-то важное? В следующую минуту, надевая на ходу куртку и закрывая кабинет, матерясь и сердито отплевываясь, роняя ключи и не попадая руками в рукава, Суровцев уже спешил к месту событий.

Женькина красная «Сузуки» была припаркована возле знакомого подъезда. Значит, она еще здесь, удовлетворенно кивнул сам себе Суровцев. Он достал сигареты и не спеша закурил. Спешить пока было некуда. Надо дождаться Женькиного возвращения, ее лицо само ответит на все вопросы, удалось ей что-нибудь выжать из Гробушкина или нет. И чем дольше сидел в машине майор, тем отчетливее понимал, что стал жертвой своих расшалившихся нервов и разыгравшейся фантазии. Ну что она там может нарыть, чего бы он не знал. Дурь это все и больше ничего. Только зря с работы сорвался, злился на себя майор, закуривая вторую сигарету.

И тут железная глухая дверь подъезда с грохотом и скрипом распахнулась, и по ступенькам легко сбежала Женька. Лицо ее было сосредоточенным и вдохновенным, словно двигала ей в тот миг великая тайная идея. Притаившегося в машине Суровцева она, естественно, не заметила, впрочем, в таком состоянии она бы не обратила на него внимания, если бы даже столкнулась с ним нос к носу.

Женька быстренько запрыгнула в свою машину и дала по газам. А майор, выбросив на асфальт недокуренную сигарету, с мрачным, похоронным видом выбрался из машины и тяжелым шагом двинулся к подъезду. Ну, погоди, Гробушкин, я с тобой поквитаюсь, бубнил себе под нос Суровцев, топая к лифту.