3

Коннор идет первым, и детектив разговаривает с ним мягко – он умеет ладить с детьми. Я вижу, как на пальце у него поблескивает обручальное кольцо, и рада тому, что он не похож на тех копов в Канзасе. У моих детей выработался настоящий страх перед полицией, и не без веской причины: они видели ярость тех, кто арестовал Мэла, и эта ярость только усиливалась по мере того, как вскрывался весь масштаб его преступлений. Те полицейские знали, что не следует обращать эту ярость на маленьких детей, но время от времени она все же выплескивалась. Это неизбежно.

Коннор выглядит напряженным и нервным, однако отвечает короткими, информативными фразами. Он, как и я, не слышал ничего, кроме, возможно, шума лодочного мотора на озере вчера, около девяти вечера. Он не выглядывал наружу, потому что такой шум – дело вполне обычное. Он вообще не помнит, чтобы что-то вчера было не так, как всегда.

Ланни вообще ничего не хочет говорить. Она сидит молча, глядя в пол, и только кивает или мотает головой, но не произносит ни слова, пока детектив наконец не поворачивается ко мне с раздражением на лице. Я кладу ладонь на плечо дочери и говорю:

– Солнышко, всё в порядке. Он не собирается никому причинять вреда. Просто расскажи ему все, что ты можешь знать, хорошо?

Я говорю это, конечно же, будучи уверена в том, что она не знает ничего – не больше, чем я или Коннор.

Ланни бросает на меня полный сомнения взгляд из-под завесы черных волос, потом произносит:

– Вчера вечером я видела лодку.

Я потрясенно замираю на месте. Меня бьет легкая дрожь, хотя день теплый, и в воздухе разносится птичий щебет. «Нет, – думаю я. – Нет, этого не может быть. Моя дочь не может быть свидетелем». Тошнотворная пропасть снова зияет у меня под ногами, и я представляю, как Ланни стоит на возвышении, давая показания. Вспышки камер. Фотографии в газетах, и тут же заголовки:

Нам больше никогда не скрыться.

– Какую лодку? – спрашивает детектив Престер. – Какой величины? Какого цвета?

– Не очень большая. Маленький рыбацкий катер. Примерно… – Она размышляет, потом указывает на катерок, стоящий у причала поблизости. – Примерно вот такой. Белый, насколько я могла разглядеть из окна.

– Ты сможешь опознать его, если увидишь снова?

К тому времени, как он договаривает фразу, Ланни уже отрицательно мотает головой.

– Нет, это был просто катер, такой же, как сотни других. Я не очень ясно видела его. – Она пожимает плечами. – Честно говоря, он ничем не отличался от остальных, которые тут плавают.

Если Престер и разочарован, он этого не показывает. Но и восторга не проявляет.

– Итак, ты видела малое судно. Хорошо. Давай вернемся чуть назад. Что заставило тебя выглянуть наружу?

Ланни с полминуты сидит, размышляя, потом го ворит:

– Кажется, это был всплеск.

Это заставляет его встрепенуться, как и меня. Во рту у меня пересыхает. Престер слегка подается вперед.

– Расскажи мне об этом.

– Ну, я имею в виду, что это был громкий всплеск. Достаточно громкий, чтобы я его услышала. Но моя комната выходит на озеро, она угловая. Понимаете, у меня было открыто окно, поэтому, когда двигатель замолк, я услышала всплеск. Я подумала, что кто-то мог упасть или спрыгнуть за борт. Люди иногда купаются по ночам в озере.

– И ты выглянула?

– Да, но увидела только катерок. Он просто стоял на месте. Наверное, там кто-то был, потому что через пару минут мотор снова включился. Но людей я не видела. – Ланни делает глубокий вдох. – Они что, выбросили в озеро труп?

На это Престер не отвечает. Он деловито пишет что-то в своем блокноте, поспешно царапая ручкой по бумаге. Потом говорит:

– Ты видела, куда направился катер после того, как включился двигатель?

– Нет. Я закрыла окно, потому что снаружи поднялся ветер. Задернула занавеску и снова села читать.

– Хорошо. Ты можешь сказать, как долго работал двигатель до того, как его выключили снова?

– Не знаю. Я заткнула уши наушниками, да так с ними и уснула. Сегодня утром у меня болели уши. Музыка играла всю ночь.

«О Боже». Я никак не могу сглотнуть комок в горле. Я смотрю на Престера, желая, чтобы тот сказал что-нибудь успокаивающее, например: «Всё в порядке, девочка, ничего не случилось, это просто ошибка», – но он молчит. Он ничего не подтверждает и не опровергает. Просто щелкает ручкой, кладет в карман вместе с блокнотом и встает.

– Спасибо, Атланта. Эти сведения нам пригодятся. Мисс Проктор…

Я ничего не могу сказать ему – только киваю, Ланни тоже, и мы смотрим, как они с Грэмом идут обратно к пыльному черному седану, припаркованному на нашей подъездной дорожке. Полицейские разговаривают между собой, но я не могу расслышать ни слова, и лиц их не вижу – они стоят спиной к нам. Я сажусь и обнимаю дочь за плечи, и в кои-то веки она не стряхивает мою руку и не уходит прочь.

Я мягко поглаживаю ее ладонью по плечу, и Ланни вздыхает.

– Это плохо, мам. Очень плохо. Мне надо было сказать, что я ничего не видела. Я думала о том, чтобы соврать, правда-правда.

Думаю, это действительно так: я не вижу, каким образом увиденное ею может помочь следствию. Она не может опознать катер, она не видела никого, и то, что она рассказала все это, означает лишь, что Престер будет проверять нас – не удастся ли ему узнать еще что-нибудь. Я молюсь о том, чтобы новые документы, сделанные Авессаломом, выдержали эту проверку. Я не могу быть абсолютно уверена в этом, а любое пристальное изучение, любая утечка может иметь неприятные последствия.

Нам следовало бы убраться отсюда до того, как что-то случится. Я думаю об этом. Я ярко представляю себе суету сборов. Сейчас у нас довольно много вещей, и я не могу требовать от детей снова бросить все, что они любят; нам придется многое забрать с собой, и это означает, что в нашем «Джипе» не хватит места. Нам нужна машина побольше. Вероятно, автофургон. Я могу купить его, но мой запас наличных не бесконечен, а на мое новое имя заведена только одна кредитка, ради поддержания иллюзии обычной жизни, и за расходами с нее я тщательно слежу. Мы не можем уехать в один момент, исчезнуть, не оставив следа. На то, чтобы все организовать, потребуется не меньше суток. Я в ужасе осознаю́, что при всей своей паранойе не рассматривала худший сценарий: как нам быстро и безопасно покинуть этот дом, это место. Задержка на сутки может ничего не значить для большинства людей, но для нас это может быть вопросом жизни и смерти.

«Джип» – слишком маленький для немедленной эвакуации – был знаком того, что я пускаю корни и привыкаю к комфорту, а для этого сейчас не время. Черт!

Я понимаю, что Ланни смотрит на меня. Всматривается в мое лицо, пока я все это обдумываю. Она ничего не говорит, пока офицер Грэм и детектив Престер не садятся в свой седан и не выезжают задним ходом с дорожки, подняв облако светло-серой пыли. Только тогда она тихо и невыразительно произносит:

– Так что, нам надо собирать шмотки, верно? Только то, что мы сможем унести.

По этому лишенному интонаций тону я понимаю, какой вред нанесла им обоим. Моя дочь привыкла к ужасной, бесчеловечной идее того, что у нее никогда не будет друзей, семьи или даже любимых вещей, и она приучилась жить с этим в нежном четырнадцатилетнем возрасте. Я не могу. Я не могу снова поступить так с ней.

На этот раз мы не станем убегать. На это раз я доверюсь фальшивым документам Авессалома. На этот раз я сделаю ставку на нормальную жизнь и не буду разрывать души моих детей, пытаясь спасти их от физических опасностей.

Мне это не нравится. Но я должна принять такое решение.

– Нет, солнышко, – отвечаю я дочери. – Мы остаемся.

«Что бы ни шло на нас, – говорю я себе, – мы не будем убегать от этого».

В следующие несколько дней я стараюсь избегать любых встреч, и достаточно успешно. Наши пробежки вокруг озера выполняются в таком темпе, что это не дает другим бегунам возможности завести разговор, а визитов соседям я не наношу. Я не из тех матерей, которые увлекаются готовкой и выпечкой – теперь нет. Такой была Джина, упокой господь ее душу.

Ланни снова ходит в школу, и, хотя я напряженно жду телефонного звонка, она ухитряется больше не попасть в неприятности в первые несколько дней. И в последующие – тоже. Полиция не возвращается для повторной беседы, и моя тревога начинает медленно-медленно отступать.

Только в следующую среду я получаю текстовое сообщение от Авессалома, помеченное его стандартным знаком Å. В сообщении содержится лишь сетевой адрес, который я вбиваю в браузер на своем компьютере.

Это новостной сайт Ноксвилла, находящегося довольно далеко от нас, но статья посвящена произошедшему в Стиллхауз-Лейк.

Во рту у меня пересыхает, и я на несколько мгновений прикрываю глаза. Под веками беспорядочно вспыхивают буквы, и я не могу прогнать их, поэтому открываю глаза и читаю снова. Заголовок все еще на месте. Под ним, без вступительного слова репортера, сразу идет заметка, вероятно, переданная через телеграфное агентство, и я медленно пролистываю страничку вниз, пропуская всплывающие сообщения с предложениями подписаться на сайт, посмотреть прогноз погоды, купить грелку и туфли на высоких каблуках. Наконец я добираюсь до текста самой заметки. Она небольшая.

Я отъезжаю прочь от стола на своем кресле, словно пытаясь убежать от статьи. В ней говорится о нас. О Стиллхауз-Лейк. Но сильнее всего меня цепляет то, что, скорее всего, и привлекло внимание Авессалома… то, что убийца привязал к телу груз. И возраст, и внешность жертвы – все это отозвалось в моей памяти эхом, словно далекий удар колокола, однако я никак не могу вычленить связанное с этим воспоминание.

И еще это до ужаса схоже с теми девушками, которых Мэлвин похищал, насиловал, пытал, убивал и хоронил в своем «водном саду».

Привязанными к бетонным блокам.

Я пытаюсь взять себя в руки, обуздать неистово мечущиеся мысли. Это, несомненно, совпадение. Попытку избавиться от трупа путем утопления в озере вряд ли можно назвать уникальным действием, а большинство хитрых убийц привязывают к ним грузы, чтобы тела подольше не обнаружили. Бетонные блоки, насколько я помню по материалам следствия над Мэлом, тоже нередко используются в качестве груза.

Но это описание…

Нет. Молодые, уязвимые женщины – излюбленная цель множества серийных убийц. И ничто не свидетельствует о том, что здесь действовал серийный убийца. Быть может, это была просто случайная смерть при подозрительных обстоятельствах и, как следствие, паническая попытка спрятать труп. Неопытный, неподготовленный убийца, который совершенно не собирался никого убивать. Такие истории сплошь и рядом встречаются там, где замешаны наркотики, а в Нортоне существует проблема наркомании, мы слышали это от офицера Грэма. Убийство, должно быть, связано с этим, как и предположила полиция.

Это не имеет к нам никакого отношения. Не имеет отношения к преступлениям Мэлвина Ройяла. Но убийство практически у самого нашего порога? Снова?

Это кошмарная перспектива – по множеству причин. Я боюсь за личную безопасность своих детей, конечно же. Но я также боюсь той пытки, которой нам придется подвергнуться, если в нас опознают Ройялов. Я приняла решение остаться и встретить испытание лицом к лицу, но теперь, когда мне известны подробности случившегося, это сделалось куда труднее. «Сайко патрол» не пройдет мимо этого дела. Они будут выискивать малейшие подробности. Искать фотографии. Я не могу контролировать снимки, которые делают другие люди; несомненно, я мелькаю на заднем плане тех фото, которые кто-то снимал в парке, на стоянке, возле школы. А если не я, то Ланни или Коннор.

Это значит, что оставаться здесь нам рискованно – чрезвычайно рискованно.

Я пишу Авессалому ответ:

Я не говорила Авессалому, где мы поселились, но подозреваю, что он это знает. Мне пришлось заполнять определенные бумаги, чтобы купить этот дом – по тем документам, которые он для меня сделал. Для него найти наш новый адрес – просто детская игра. Когда нам пришлось удирать в прошлый раз, именно Авессалом прислал нам список возможных мест назначения. И все же мне легче думать, что он не знает, где именно мы находимся, и что ему это не интересно. Он никогда нас не предавал – только помогал нам.

Но это не значит, что я готова полностью доверить ся ему.

Авессалом завершает разговор, и я довольно долго сижу, глядя на слова на мониторе. Хотела бы я сказать, что сочувствую той несчастной, мертвой, неизвестной девушке, которую нашли в озере. Но она для меня – лишь абстракция. Проблема. Я могу думать только о том, что ее смерть может привести к тяжелым последствиям для моих детей.

Я была неправа, принимая импульсивное решение остаться здесь. Никогда не следует отсекать себе путь к побегу. За четыре года это стало моей мантрой, это чистый инстинкт выживания. Я еще не готова поменять свое решение, но эта статья, это сходство с преступлениями моего мужа… все это пробудило во мне некое беспокойство, к которому я научилась прислушиваться.

Я не стану сразу же хватать детей и бежать, но мне, черт побери, очень нужно составить план экстренной эвакуации на тот случай, если дела пойдут худо. Да, я должна обеспечить своим детям стабильность… но еще важнее то, что я должна обеспечить им безопасность.

В свете этой статьи я больше не чувствую той безопасности, которую чувствовала прежде. Это не значит, что я уже убегаю.

Но это значит, что мне нужно приготовиться.

Я быстро «гуглю» выставленные на продажу автофургоны в нашей окру́ге и нахожу золотую жилу: большой грузовой фургон, который предлагают для покупки или обмена, всего в нескольких милях от нас, в Нортоне. Я заранее продумываю, как паковать вещи. У нас есть несколько складных пластиковых коробок, но мне нужно купить еще некоторое количество в местном «Уолмарте». Я стараюсь избегать крупных магазинов, поскольку там всегда есть риск попасть на камеры наблюдения, но в Нортоне и его окрестностях выбор не особенно большой, если только я не собираюсь ехать за покупками в Ноксвилл.

Я смотрю на часы и решаю, что у меня нет времени лелеять свою паранойю. Хватаю бейсболку с длинным козырьком, без надписей или рисунков, и большие солнечные очки. Потом удостоверяюсь, что одета неприметно и безлико, по мере возможности. Это лучшая маскировка, какую я могу изобрести.

Пока беру из сейфа наличные, я слышу на подъездной дорожке сигнал почтового грузовичка и выглядываю наружу. Почтальон как раз заканчивает набивать мой ящик почтой, и я выхожу, чтобы забрать ее, по-прежнему напряженно размышляя о том, как мне приготовиться к экстренному случаю. Продажа дома в мои расчеты не входит, это можно будет сделать после переезда. Нужно будет забрать детей из школы без предупреждения или объяснений – снова. Но если не считать этих забот, нам на самом деле не придется рвать чертову прорву связей. Я так долго поддерживала нашу мобильность, что для всех нас до сих пор вполне естественно не обременять себя излишними привязанностями.

Я думала, что это место может стать точкой, где мы прервем этот цикл. Может быть, оно все еще остается ею, но мне нужно быть практичной. Всегда следует рассматривать вариант необходимости побега. Всегда.

Первый этап – добыть фургон.

Среди вороха предписаний и рекламы мне попадается письмо официального вида. От властей штата Теннесси. Я вскрываю его и обнаруживаю свою лицензию на ношение оружия.

«Слава богу!»

Я сразу же кладу его в свой бумажник, выкидываю прочий почтовый спам в ведро, достаю из сейфа пистолет и подплечную кобуру. Так приятно надеть ее, почувствовать вес оружия – и знать, что, в отличие от других случаев, когда я была вынуждена брать его с собой, сейчас у меня есть бумага, которая подтверждает мое законное право на это. Я много раз практиковалась доставать пистолет из кобуры, так что для меня в этом нет ничего непривычного. Возникает ощущение дружеского присутствия рядом.

Я набрасываю легкую курточку – скрыть кобуру – и сажусь в «Джип», чтобы ехать за фургоном. Это долгий путь, ведущий в сельскую местность за пределы Нортона, и хотя я распечатала подробные указания относительно дороги – один из недостатков отказа от использования смартфона заключается в том, что приходится полагаться на карты и прочие бумаги, – но менее сложной и извилистой она от этого не становится. Я думаю: есть веская причина тому, что действие фильмов ужасов часто происходит в лесу – здесь кроется странная первобытная мощь, заставляющая человека чувствовать себя маленьким и уязвимым. Люди, которые способны выжить и процветать здесь, – сильные люди.

Очередное открытие застает меня врасплох: когда я приезжаю по адресу, указанному в объявлении о продаже фургона, то на почтовом ящике возле хижины, построенной в пятидесятых годах двадцатого века – маленькой, приземистой, совершенно деревенского вида, – красуется фамилия «Эспарца». В окрестностях Нортона и Стиллхауз-Лейк не так много населения с испанскими корнями, и я понимаю, что это, должно быть, дом Хавьера Эспарцы. Моего инструктора по стрельбе, бывшего морпеха. Я ощущаю прилив облегчения и в то же время странной вины. Я, конечно же, не стану его обманывать, но мне больно, когда я представляю его разочарование и гнев, если он впоследствии узнает, кто я такая на самом деле. Если случится самое худшее, мне придется бежать, и он будет гадать: не удрала ли я в купленном у него фургоне по причине куда более мрачной, чем давний брак с серийным убийцей.

Я не хочу терять доброе мнение Хави обо мне. Но я сделаю то, что должна сделать, ради будущего и безопасности своих детей. Я это сделаю.

Выхожу из машины и иду к воротам, где меня встречает мускулистый вихрь черно-бурой шерсти. Пес выскакивает мне навстречу, разражаясь лаем не менее громким, чем выстрелы в тире. Холка ротвейлера достает мне до талии, но когда он ставит передние лапы на ограду, то оказывается ростом вровень со мной. Выглядит он так, словно способен порвать меня на собачий корм за десять секунд, и я с величайшей осторожностью останавливаюсь на месте и стараюсь не делать никаких угрожающих движений. Я не смотрю ему в глаза – собаки могут принять это за агрессию.

На лай из дверей дома выходит Хавьер. Он одет в простую серую футболку, выцветшую от множества стирок, в такие же потрепанные джинсы и обут в тяжелые ботинки – что вполне разумно здесь, за городом, где ноги следует защищать в равной степени от острых железяк, встречающихся в земле, и от полосатых гремучников. Хави вытирает руки красным посудным полотенцем; при виде меня он широко улыбается и свистит. Услышав свист, пес отбегает назад, на крыльцо, и ложится там, довольно пыхтя.

– Здравствуйте, мисс Проктор, – говорит Хави, подходя, чтобы открыть ворота. – Нравится моя охранная система?

– Эффективная, – отзываюсь я, осторожно рассматривая пса. Сейчас он выглядит совершенно дружелюбным. – Извините, что побеспокоила вас дома, но у вас, кажется, есть грузовой фургон на продажу…

– А, да-да! Почти забыл, честно говоря. Когда-то он принадлежал моей сестре, но она сбросила его на меня, когда вышла замуж и уехала отсюда в прошлом году. Я поставил его в гараж, вон там, на задворках. Можно пройти посмотреть.

Он ведет меня за дом, мимо чурбака для колки дров, в который все еще воткнут топор, мимо старого, посеревшего от непогоды сортира. Я бросаю на строение короткий взгляд, и Хави смеется:

– Да, его не используют вот уже лет двадцать; я залил дыру цементом и заровнял, и теперь храню там инструменты. Но знаете, мне нравится сохранять прошлое.

Похоже, ему просто приходится прибегать к таким мерам, поскольку «гараж» – слишком громкое название для того, что предстает моим глазам. На самом деле это конюшня, выглядящая такой же старой, как и сортир – полагаю, она была выстроена на этом участке изначально, в период его освоения. Конские денники были снесены до основания, и теперь тут стоит длинный, массивный грузовой автофургон. Это старая модель, краска на кузове пожелтела и из блестящей стала матовой, но покрышки в хорошем состоянии, что для меня важно. Пауки приковали машину к земле целыми полотнами серой паутины.

– Черт! – ругается Хави и берет метлу, чтобы смахнуть шелковистые тенета. – Извините. Не проверял его уже давно. Но внутрь фургона они пробраться не могли.

Это звучит скорее как предположение, чем как утверждение, но наличие пауков меня не очень тревожит. Хави снимает с крюка, вбитого в стену, ключи, открывает дверцу кабины и включает мотор. Тот заводится почти немедленно; звук у него ровный и глубокий. Хави приглашает меня осмотреть машину изнутри, и мне нравится то, что я вижу. Средний пробег, показания всех приборов читаются отчетливо. Хави поднимает капот, чтобы показать мне мотор, и я проверяю шланги на наличие трещин или потертостей.

– Выглядит отлично, – заключаю я и лезу в карман. – Меняете на «Джип» и тысячу баксов наличкой?

Хавьер моргает, потому что знает, как много я вложила в этот «Джип»; для начала я установила в задней части оружейный сейф, который он помог мне выбрать.

– Вы серьезно?

– Серьезно.

– Не обижайтесь, но… почему? Это отличная сделка. Но для местности вокруг озера «Джип» подходит лучше.

Хави неглуп, но сейчас это не очень-то кстати. Он понимает, что для него эта сделка будет выгоднее, чем для меня, и не понимает причин, по которым я, живя в Стиллхауз-Лейк, хочу обменять «Джип», с его повышенной проходимостью, на большой неуклюжий грузовой автофургон.

– Честно? На самом деле я не езжу по бездорожью, – отвечаю я ему. – И я думаю о том, чтобы все-таки переехать куда-нибудь. А если мы соберемся переезжать, вещей у нас слишком много для «Джипа». Этот фургон подойдет больше.

– Переехать, – повторяет он за мной. – Ничего себе. Я и не знал, что вы об этом думаете.

Я пожимаю плечами, старательно глядя на фургон и сохраняя на лице нейтральное выражение.

– Ну да, всякое случается, никогда нельзя предсказать, что будет дальше. Итак, что вы думаете? Не хотите взглянуть на «Джип»?

Он отмахивается.

– Я знаю этот «Джип». И доверяю вам, мисс Проктор. Я получу тысячу, чтобы отдать своей сестре, а «Джип» возьму себе. Ее это устроит.

Достаю бумажник и отсчитываю деньги. Сумма денежной оплаты меньше, чем я ожидала, и это приносит мне некоторое облегчение. Тем больше останется нам на то, чтобы найти новое жилье, обрести новые имена и новое фиктивное прошлое.

Хави берет деньги, и мы пишем друг другу расписки; официально обмен состоится позже, но пока и так сойдет. Для того чтобы написать расписки, мы устраиваемся за маленьким кухонным столом. Через плечо у Хави все еще переброшено посудное полотенце, и я замечаю, что оно подходит в пару к другому – клетчатому, бело-красному, висящему над мойкой. Кухня выглядит чистой и опрятной, в бежево-коричневых тонах, с редкими вкраплениями других цветов и почти без украшений. В одной из чаш двойной раковины все еще виднеется мыльная пена. Видимо, мой приезд застал его за мытьем посуды.

Похоже, это славное местечко. Спокойное. Уравновешенное, как сам Хави.

– Спасибо за все, – говорю я ему и имею в виду именно то, что сказала. Он с самого начала относился ко мне хорошо. Это имеет значение, учитывая то, как я жила прежде – когда ко мне никто не относился просто как ко мне самой… Я всегда была дочерью своего отца, женой Мэлвина, потом – матерью Лили и Брэйди, а потом – для многих – чудовищем, которое ускользнуло от правосудия. Но человеком в своем собственном праве – никогда. Потребовалось немало труда, чтобы достичь той точки, где я в полной мере ощущала себя собой; и это обретение доставило мне радость. Мне нравится быть Гвен Проктор, потому что, настоящая или нет, она – сильный и самодостаточный человек, и я могу на нее полагаться.

– Спасибо вам, Гвен. Я очень доволен тем, что у меня будет этот «Джип», – отзывается Хави, и я понимаю, что он впервые назвал меня по имени. В его представлении мы теперь равны, и мне это нравится. Я протягиваю руку, он пожимает ее и задерживает чуть дольше, чем требуется, потом говорит: – Нет, правда, если у вас какие-то проблемы, вы можете рассказать мне об этом.

– Да нет, никаких особых проблем. И я не ищу рыцаря, который прискачет, чтобы спасти меня от дракона, Хави.

– Да, я знаю. Просто хочу, чтобы вы тоже знали: вы всегда можете попросить меня, если вам потребуется помощь. – Он откашливается. – Например, некоторые не хотят, чтобы кто-либо знал, куда они направляются, когда покидают город. Или на чем они едут. А я кое-что в этом смыслю.

Я с интересом смотрю на него.

– Даже если меня разыскивают?

– Почему? Вы в чем-то виновны? Или бежите от чего-то? – Его тон становится чуть более резким, и я вижу, что этот вопрос беспокоит его.

«Да и да». Но моя вина призрачная, не настоящая, и я бегу не от закона, а от беззакония.

– Скажем так: кое-кто может попытаться разыскивать меня после того, как я уеду, – отвечаю я. – Но делайте то, что должны делать, Хави. Я не собираюсь просить вас пойти против совести. Честное слово. И клянусь вам, я не сделала ничего плохого.

Он медленно кивает, обдумывая это. Потом наконец осознаёт, что все еще ходит с полотенцем через плечо, и мне нравится та самоироничная улыбка, с которой Хави кидает полотенце на раковину, где оно и падает неопрятным комком. И я тут же жалею о том, что он это сделал, потому что оно внезапно кажется мне похожим на кусок окровавленной плоти, вырванный из тела и совершенно неуместный на чистой кухне. Я медленно выдыхаю, положив обе ладони на стол.

– Вы прошли все проверки, необходимые для того, чтобы получить разрешение на ношение оружия, – напоминает Хави. – Насколько я знаю, вы совершенно в ладах с законом, поэтому после вашего отъезда я без проблем смогу сказать кому угодно, что не знаю, куда вы направились. И мне совершенно не обязательно рассказывать им о фургоне. Нет вопроса – нет ответа, пони маете?

– Понимаю.

– У меня есть несколько приятелей, которые живут вне системы. Вы знаете, как это делается?

Я киваю. Я не собираюсь говорить ему, как долго я переезжаю, убегаю, уклоняюсь. Я ничего не собираюсь ему говорить, хотя он вряд ли заслуживает умолчания. Хави достоин доверия в полной мере, и все же я не могу заставить себя открыть ему хотя бы крупицу правды о Мэлвине и обо мне самой. Я не хочу видеть его разочарование.

– С нами все будет в порядке, – заверяю я его и умудряюсь выдавить улыбку. – Это не первое наше родео.

– Ясно. – Хави откидывается на спинку стула, его темные глаза делаются еще темнее. – Издевательства?

Он не спрашивает, с чьей стороны и в чей адрес – мой, детей или всех нас. Он просто произносит это, и я медленно киваю, потому что в некотором роде это правда. Мэл никогда не издевался надо мной в общепринятом смысле этого слова и уж точно ни разу меня не ударил. Он никогда не оскорблял меня словесно. Он во многом контролировал меня, но я просто воспринимала это как обычную часть жизни в браке. Мэл всегда заботился о финансовой стороне. У меня был доступ к наличным деньгам и кредитным картам, но он вел скрупулезные записи, проводя много времени за просмотром чеков и расспросами о покупках. В то время я думала, что он просто внимателен к мелочам, но теперь я понимаю, что это была тонкая манипуляция, способ сделать меня одновременно зависимой и неспособной сделать что-либо, не посоветовавшись с ним. И все же это укладывалось в рамки обычных супружеских отношений – или я так считала…

Одна часть нашей жизни явно не была нормальной, но это был личный, частный ад, который я была вынуждена открыть на допросах в полиции. Было ли это жестоким обращением? Да, но сексуальные злоупотребления внутри женатой пары – это в лучшем случае весьма запутанный вопрос. Границы размыты.

Мэл любил то, что называл «дыхательной игрой». Ему нравилось накидывать мне на шею шнур и душить меня. Он был осторожен – использовал мягкий пухлый шнур, не оставлявший никаких заметных следов, и пользовался им очень умело. Я ненавидела эту игру и часто говорила ему об этом, но один раз, когда решительно отказалась от нее, я увидела в его глазах вспышку чего-то… темного. Я больше никогда не осмеливалась произнести слова отказа.

Он никогда не душил меня достаточно сильно, чтобы я потеряла сознание, хотя иногда я и бывала близка к этому. Я выдерживала это снова и снова, не ведая, что, лишая меня кислорода во время секса, Мэл представлял тех женщин в гараже, бьющихся в петле, когда он то поднимал их на лебедке, то опускал.

Быть может, это и не являлось издевательством, но у меня не было сомнений в том, что это неправильно. И сейчас при мысли о том, что он использовал меня для того, чтобы снова и снова разыгрывать совершаемые им убийства, я ощущаю холодную дрожь и тошноту.

– Мы не хотим, чтобы нас кто-либо нашел, – говорю я Хави. – Давайте остановимся на этом, ладно?

Он кивает. Я вижу, что и для него это не первое родео. Как инструктор по стрельбе, Хави, вероятно, видел множество испуганных женщин, ищущих успокоения в умении защитить себя. Он знает также, что оружие не может защитить тебя, пока ты не защитишь себя на уровне мыслей, эмоций и логики. Это заключительная точка, а не весь параграф.

– Я просто хочу сказать, что, если у вас нет надежных бумаг, я знаю нужных людей, – поясняет он. – Людей, которым можно доверять. Они помогают жертвам из нашего убежища начать новую жизнь.

Я благодарю его, но мне не нужны люди, которым он доверяет. Я не могу им доверять. Мне нужен лишь грузовой фургон и документы на него – и я уеду. Это шаг к окончательному отъезду, и от этого мне горько, но я также знаю, что необходимо быть готовой. Получив фургон, я получу и контроль. Если будет необходимо, мы сумеем скрыться задолго до того, как люди, выслеживающие нас, организуются достаточно, чтобы добраться до нашего дома. Мы будем предупреждены, у нас будут средства для побега. В Ноксвилле я смогу продать фургон за наличные и под другим именем купить другой транспорт. Снова оборвать след.

По крайней мере так я говорю себе.

Я встаю из-за стола, и тут мой телефон звонит. Ну, вибрирует, поскольку основную часть времени я держу его в беззвучном режиме – я видела слишком много фильмов, где глупые жертвы забывали об этом и звонок телефона выдавал убийце, где они находятся. Я достаю телефон и вижу, что звонит Ланни. Что ж, не могу сказать, что я не ожидала этого. Естественно, после возвращения в школу Ланни принялась за прежнее. Может быть, и к лучшему, что мы уедем отсюда – и чем скорее, тем лучше. Там, где мы осядем, я смогу перевести ее на надомное обучение.

Когда я отвечаю на звонок, Ланни сообщает мне напряженным и неестественно ровным тоном:

– Мама, я не могу найти Коннора.

В течение нескольких секунд я не могу понять, о чем она говорит. Мой мозг отказывается взвешивать все вероятности, жуткую истину случившегося. Потом в горле встает ком, дыхание застревает в груди, и мне кажется, что я больше никогда не смогу дышать. Взяв себя в руки, я переспрашиваю:

– Что значит – не можешь найти? Он в школе.

– Он прогулял уроки, – отвечает она. – Мам, он никогда не прогуливает! Куда он мог пойти?

– Где ты сейчас?

– Я искала его, чтобы отдать ему его дурацкий обед, потому что он снова забыл его в автобусе. Но его классный руководитель сказал, что Коннора не было на перекличке и что он вообще не пришел на уроки. Мама, что нам делать? А если он… – Ланни начинает паниковать, ее дыхание учащается, голос дрожит. – Я сейчас дома. Я поехала домой, потому что подумала, что он мог вернуться сюда, но я не могу его найти…

– Дочка, милая, успокойся. Сигнализация включена?

– Что? Я… какое это имеет значение? Брэйди здесь нет!

От потрясения моя дочь даже называет своего брата его изначальным именем, которое не произносила вот уже несколько лет. Я вздрагиваю, услышав от нее это имя, но пытаюсь сохранять спокойствие.

– Ланни, если сигнализация еще не включена, то включи ее сейчас, а потом сядь куда-нибудь. Дыши глубоко, медленно – вдох через нос, выдох через рот. Я уже еду.

– Быстрее, – шепчет Ланни. – Пожалуйста, мама, ты нужна мне.

Она никогда прежде так не говорила, и ее слова вонзаются в мою душу, словно нож, добираясь до мягкой, уязвимой, живой сердцевины.

Я прерываю звонок. Хави уже на ногах и смотрит на меня.

– Вам нужна помощь? – спрашивает он. Я киваю. – Тогда мы возьмем «Джип». Он быстрее.

Хави ведет машину так, словно дорога находится в зоне боевых действий – быстро и агрессивно, без малейшей осторожности. Я рада тому, что он сел за руль, ибо не уверена, что нахожусь сейчас в той форме, чтобы управлять машиной. Я держусь, потому что «Джип» подскакивает на кочках, которые Хави проезжает, не сбавляя скорости. Эти толчки, сотрясающие мое тело, – ничто по сравнению с неизбывным ужасом, терзающим душу; я вижу перед собой лишь лицо Коннора. Картина того, как он, мертвый и окровавленный, лежит в своей постели, преследует меня, несмотря на то, что я знаю, что его там нет. Ланни проверила весь дом, и его там не было. Но где он?

Этот вопрос крутится у меня в голове, когда Хави резко тормозит на подъездной дорожке у моего дома. Теперь я спокойна и собранна, как в тире, когда передо мной в отдалении маячит мишень. Вылезаю из «Джипа», направляюсь к двери, отпираю ее и отключаю сирену. В тот же миг Ланни кидается ко мне.

Я обнимаю дочь, вдыхая запах земляничного шампуня и глицеринового мыла, и думаю о том, как многое я готова сделать, чтобы защитить ее от всего и всех, кто хочет причинить ей вред.

Хави входит следом за мной, и Ланни, ахнув, высвобождается и делает шаг назад, принимая защитную стойку. Я не виню ее. Она не знает его. Он – просто чужак, возникший у нас на пороге.

– Ланни, это Хавьер Эспарца, – говорю я ей. – Хави – инструктор, у которого я обучалась в тире. Он друг.

Услышав это, моя дочь слегка приподнимает брови, накрашенные черным. Это мимолетное удивление вызвано тем, что Ланни знает: я не так-то легко доверяю людям. Однако ей некогда тратить время на расспросы.

– Я проверила весь дом, – говорит она. – Его здесь нет, мам. И не похоже, чтобы он вообще возвращался.

– Хорошо, давай немного выдохнем, – отзываюсь я, хотя мне хочется кричать.

Иду в кухню, где к стене пришпилен список телефонных номеров – телефоны учителей моего сына, домашние и сотовые телефоны родителей его друзей. Наш короткий список. Я начинаю набирать эти номера по очереди, начиная с друзей. Моя тревога растет с каждым звонком, с каждым отрицательным ответом. Завершив последний звонок и отложив телефон, я чувствую себя опустошенной. Потерянной.

Я смотрю на Ланни, глаза у нее огромные и темные.

– Мама, – говорит она. – Это отец? Это он…

– Нет, – отвечаю я – мгновенно, не думая. Краем глаза вижу, что Хавьер замечает это реакцию. Он уже считает, что я убегаю от кого-то, и сейчас получает подтверждение своим предположениям. Но Мэл в тюрьме. Он никогда не выйдет оттуда, разве что в сосновом гробу. Меня куда больше беспокоят другие люди.

Злые люди. Интернет-«тролли», не говоря уже о пылающих праведным гневом родственниках и друзьях тех девушек, которых Мэл пытал и убивал… но как они нашли нас? И все же перед моим внутренним взором вспыхивают кадры, увиденные несколько дней назад: лица моих детей, приделанные в «Фотошопе» к окровавленным, мертвым телам… к страдающим, подвергаемым насилию телам.

«Если они поймали его, – думаю я, – они уже сообщили бы мне, чтобы помучить меня». Это единственная мысль, которая удерживает меня в здравом рассудке.

– Ты должна была проводить его до классного кабинета после того, как вы вышли из автобуса, Ланни, – напоминаю я. Дочь вздрагивает и отводит взгляд. – Ланни?

– Мне… мне нужно было кое-что сделать, – отвечает она, защищаясь. – А он убежал вперед. Это не так уж важно… – Умолкает, потому что понимает: это важно. – Прости. Мне следовало проводить его. Я слезла с автобуса вместе с ним, но он вел себя как последняя задница, и я прикрикнула на него, чтобы он шел в класс, а сама пошла в продуктовый магазин через дорогу. Я знаю, что не должна была этого делать.

Выйдя из автобуса, Коннор должен был пройти через поросший травой треугольник между корпусами школы до среднего здания. У него было куда больше шансов наткнуться на школьных хулиганов, чем на похитителей, хотя на тот момент там должно было находиться полным-полно родителей, которые сами отвозят детей в школу и высаживают их возле поста охраны. Не знаю. Не знаю, что он сделал, что случилось с ним, едва Ланни отвернулась.

– Мама, а может быть… – Она облизывает губы. – Может быть, он просто пошел куда-нибудь один?

Я бросаю на нее долгий взгляд.

– О чем ты говоришь?

– Я… – Она смотрит в сторону с таким неловким видом, что мне хочется встряхнуть ее, чтобы выбить из нее правду. Но я останавливаю себя – едва-едва. – Иногда он куда-нибудь уходит сам по себе. Ему нравится быть в одиночестве. Ну, понимаешь… Может быть… может быть, он просто ушел.

– Гвен, – вмешивается Хави, – это серьезное дело. Нужно позвонить в полицию.

Он прав, конечно же, он прав, но мы один раз уже привлекли внимание полиции. Если мой сын, именно мой сын, ускользнул куда-то, чтобы побыть в одиночестве… это пугает меня, хотя я никому не могу объяснить, почему. Его отец тоже любил проводить время в одиночестве.

– Ланни, мне нужно, чтобы сейчас ты как следует подумала, – говорю я. – Есть ли какое-то особенное место, куда он уходит от всех? Вообще какое-нибудь место – в Нортоне или где-то поблизости отсюда?

Она мотает головой, явно испуганная, явно чувствуя свою вину за то, что ушла, бросив его сегодня утром. За то, что пренебрегла своим долгом старшей сестры.

– Не знаю, мам. Когда он тут, он любит уходить куда-то в лес. Это все, что я знаю.

Этого недостаточно.

Хави тихим голосом предлагает:

– Если хотите, я могу поездить по окрестностям и посмотреть… может, увижу что-нибудь.

– Да, – отвечаю я. – Пожалуйста. Пожалуйста, сделайте это. – С трудом сглатываю. – А я позвоню в полицию.

Меньше всего на свете мне хочется делать именно это. Это опасный шаг, такой же опасный, как допустить, чтобы Ланни стала потенциальным свидетелем избавления от трупа: нам нужно оставаться в тени и не выходить на яркий свет. Но каждая потраченная напрасно секунда может оказаться роковой, если Коннор пострадал или, боже упаси, похищен.

Хави направляется к выходу. Я беру телефон.

И мы оба останавливаемся, когда раздается стук в дверь.

Хави оглядывается на меня через плечо и, когда я киваю, распахивает дверь. Сигнализация звякает, но выть не начинает – в панике я забыла включить ее.

На пороге стоит мой сын, под его разбитым носом размазана кровь; его сопровождает мужчина, которого я смутно узнаю́.

– Коннор! – Я бросаюсь вперед, мимо Хави, и сгребаю сына в объятия. Он издает булькающий возглас протеста, и кровь из его носа размазывается по моей рубашке, но мне все равно. Я отпускаю его и встаю на одно колено, чтобы приглядеться внимательнее. – Что случилось?

– Полагаю, подрался, – говорит мужчина, который привел мне моего сына. Он среднего роста, среднего веса, волосы темного песочно-желтого цвета коротко стрижены, но не так коротко, как у Хави. У него открытое, привлекательное лицо, и он спокойно, пристально смотрит на нас двоих. – Здравствуйте. Я Сэм Кейд, живу тут, выше по холму.

Я наконец-то вспоминаю, что дважды видела его при разных обстоятельствах: один раз – когда он в тире выступил против Карла Геттса, и второй – когда он с наушниками в ушах прошел по дороге мимо нашего дома и молча помахал нам рукой.

Кейд протягивает руку, но я ее не принимаю. Подталкиваю сына в дом, где Ланни хватает его за руку и тащит посмотреть, что с его носом – из него все еще капает темная кровь. Хави стоит молча, сложив руки на груди, но его безмолвное присутствие сейчас невероятно успокаивает меня.

– Что вы сделали с моим сыном? – Эти слова я произношу резко и требовательно. Я вижу, как дергается кадык Кейда, когда он сглатывает, однако мужчина не отступает ни на шаг.

– Я нашел его, когда он сидел на причале. И отвел его домой. Вот и всё.

Я свирепо смотрю на него, потому что не уверена, могу ли я ему доверять. По-прежнему не уверена.

Он привел Коннора домой, и тот, похоже, не боялся его. Ничуть.

– Я помню вас по тиру. Все верно? – Голос мой все еще звучит резко.

– Верно, – отвечает Кейд. От моего тона его щеки слегка краснеют, однако он старается не оправдываться. – Я снял дом наверху холма, к востоку отсюда. Примерно на полгода.

– И откуда вы знаете моего сына?

– Я ведь сказал вам – я его не знаю. Я нашел его сидящим на причале. У него текла из носа кровь, поэтому я умыл его и отвел домой. Конец истории. Надеюсь, он в порядке. – Кейд говорит это небрежно, но тон его делается тверже. Он хочет закончить с этим поскорее.

– Как именно он пострадал?

Кейд вздыхает и смотрит в небо, словно моля ниспослать ему терпения.

– Послушайте, я просто пытался быть вежливым. Но я точно так же могу предположить, что этого ребенка ударили вы сами, так?

Я отшатываюсь, ошеломленная.

– Нет! Конечно, нет! – Но он, несомненно, прав. Если б я нашла ребенка, сидящего в одиночестве и утирающего кровь под носом, то задумалась бы о том, не избивают ли его дома. Я подошла к ситуации неправильно и чересчур агрессивно. – Извините. Мне следовало поблагодарить вас, мистер Кейд, а не устраивать допрос с пристрастием… Заходите, пожалуйста, я сделаю вам чая со льдом. – Здесь, на Юге, чай со льдом – признак гостеприимства. Кодовый знак, дающий понять, что ты рад гостю и всячески перед ним извиняешься. – Коннор ничего не говорил вам о том, что с ним случилось? Вообще ничего?

– Он сказал только, что это сделали какие-то ребята в школе, – сообщает Кейд. Он не входит следом за мной, а продолжает стоять на крыльце, глядя сквозь дверь. Быть может, безмолвное присутствие Хави настораживает его, не знаю. Я наливаю стакан холодного чая и отношу к двери. Кейд берет его, хотя и держит так, словно не совсем уверен, что в этом стакане. Потом делает осторожный глоток. Я сразу же понимаю, что этот человек не привык к южным традициям, потому что сладкий вкус напитка удивляет его. Однако он удерживается от гримасы. – Извините, я даже не спросил ваше имя…

– Я – Гвен Проктор, – отвечаю я. – Коннор, конечно же, мой сын, и вы видели мою дочь, Атланту.

Хави откашливается.

– Гвен, я, наверное, пойду. Дойду пешком до тира, у меня там есть велосипед, доеду на нем домой. Приго́ните «Джип» и заберете фургон, когда захотите. – Он кладет ключи на кофейный столик и кивает Сэму Кейду. – Мистер Кейд.

– Мистер Эспарца, – отзывается тот.

Я, конечно же, не могу оставить чужака стоять у нас на крыльце со стаканом чая в руке и не готова уехать и оставить Ланни и Коннора дома одних. Поэтому отпускаю Хавьера, задержав его на пару секунд, чтобы сказать:

– Хави, спасибо вам. Спасибо огромное.

– Рад, что все обошлось, – отвечает он, а потом проходит мимо Кейда, идет по подъездной дорожке и направляется легкой рысцой враскачку вверх по холму, к тиру. «Морпех», – вспоминаю я. Для него это лишь небольшая пробежка, никаких сложностей.

Я снова переношу внимание на Кейда, который смотрит вслед Хави с непонятным мне выражением на лице.

– Присядете здесь? – спрашиваю я.

Кейд словно бы размышляет над этим некоторое время, потом опускается в кресло, стоящее на крыльце. Точнее, устраивается на самом краешке, готовый в любой момент подпрыгнуть и уйти. Чай он пьет, похоже, скорее из вежливости, чем ради удовольствия.

– Хорошо, – говорю я. – Прошу прощения. Давайте начнем заново. Мне жаль, что я обвинила вас в… в чем угодно. Это было несправедливо. Спасибо, что помогли Коннору. Я очень за это признательна. Я просто была напугана.

– Даже представить себе не могу, – отзывается он. – Что ж, дети не были бы детьми, если б не справлялись со своей задачей – пугать родителей, верно?

– Верно, – соглашаюсь я, однако лишь потому, что так надо. Это может быть правдой для обычных детей. Но мои – другие. Должны быть другими. – Я поверить не могу, что он не позвонил мне, вот и всё. Он должен был мне позвонить.

– Я думаю… – Кейд колеблется, как будто думает о том, где пролегает та черта, за которую ему не следует переступать. – Я думаю, ему просто было стыдно. Он не хотел, чтобы его мать знала, что он проиграл драку.

Я выдавливаю судорожный смешок.

– Это нормально для мальчиков?

Кейд пожимает плечами, и я предполагаю, что это означает «да».

– Хавьер – морпех. Можете попросить его показать парню несколько приемов.

Я благодарю его, но внутренне отмечаю, что Сэм Кейд тоже может постоять за себя; он худощавый, но не тощий, и то, как он движется, заставляет меня предположить, что ему случалось наносить удары и получать их. Если Хави настолько явно «военная косточка», что нужно быть слепой, чтобы не заметить этого, Кейд вполне может сойти за обычного человека, однако в нем чувствуется нечто скрытое.

По наитию я спрашиваю:

– Пехота?

Он, вздрогнув, поднимает на меня взгляд.

– Нет, черт возьми. Авиация. Когда-то давно. Афганистан, – поясняет он. – А что, так заметно?

– Вы просто слишком выразительно произнесли слово «морпех», – говорю я.

– Ну да, конечно, грех соперничества между родами войск. – На этот раз он улыбается без настороженности, и эта улыбка нравится мне больше. – Однако мой совет остается в силе. В идеальном мире мальчику, конечно, не пришлось бы драться. Но существование школьных задир – вещь еще более неоспоримая, чем смерть и налоги.

– Я подумаю об этом, – отвечаю я. Он постепенно расслабляется – мышца за мышцей – и пьет чай уже не такими осторожными глотками. – Вы сказали, что сняли тот дом на полгода, верно? Это достаточно немного.

– Я пишу книгу, – объясняет Кейд. – Не волнуйтесь, я не стану утомлять вас до полусмерти пересказом сюжета и так далее. Но я как раз уволился с прежней работы и подумал, что самое время поехать в какое-нибудь спокойное, тихое место, прежде чем снова взяться за что-нибудь.

– И какое это будет «что-нибудь»?

Кейд пожимает плечами.

– Не знаю. Что-нибудь интересное. И, вероятно, где-нибудь далеко отсюда. Не люблю сидеть на одном месте. Мне нравятся… новые впечатления.

Я отдала бы что угодно за то, чтобы осесть на одном месте и не получать больше новых впечатлений, но не говорю ему этого. Мы просто сидим пару минут в неловком молчании, и, как только стакан Кейда пустеет, он поднимается, чтобы уйти – так поспешно, словно его выпустили из клетки.

Я пожимаю ему руку. У него шершавая ладонь – как у человека, которому в жизни прошлось много заниматься тяжелой работой.

– Еще раз спасибо за то, что привели Коннора домой, – говорю я. Кейд кивает, но я осознаю́, что он не смотрит на меня. Затем делает шаг назад и окидывает взглядом дом. – Что такое?

– Нет, ничего. Просто подумал… вам нужно починить кровлю до прихода дождей. Иначе вас будет постоянно заливать.

Я не замечала этого прежде, но он прав: во время одной из многочисленных осенних бурь с крыши сдуло несколько кусков черепицы, обнажив порванный рубероид.

– Черт! Вы не знаете хороших кровельщиков?

На самом деле мне все равно. Я буквально стою на пороге, мысленно планируя наш побег при первом же тревожном сигнале. Но Кейд, конечно, воспринимает это всерьез.

– Нет, не знаю. Но в свое время я занимался кровельными работами. Если вам нужен ремонт, я могу сделать это для вас по дешевке.

– Я подумаю об этом, – отвечаю я. – Прошу прощения, но мне надо посмотреть, как там сын. Спасибо вам за… вашу доброту

Похоже, ему становится неловко.

– Конечно, – отвечает он. – Хорошо. Извините. – Несколько секунд мнется, словно думая, не сказать ли что-то еще, потом бросает на меня быстрый взгляд. – Сообщите мне.

Потом Кейд уходит, сунув руки в карманы, опустив голову и ссутулив плечи. Он не оглядывается назад. Я собираю стаканы, ухожу в дом и, уже закрывая дверь, вижу, что Кейд на мгновение останавливается в самом начале подъема и оборачивается. Я молча поднимаю руку. Он отвечает таким же жестом.

И я закрываю дверь.

Помыв стаканы, стучусь в дверь комнаты Коннора. После нескольких долгих секунд он отвечает:

– Заходи.

Я обнаруживаю, что сын валяется на кровати с игровым контроллером на груди и неотрывно смотрит на экран, висящий на противоположной стене комнаты. Играет в какие-то гонки. Я не прерываю его занятие. Сажусь на край его кровати, тщательно следя, чтобы не загородить от него экран, и жду, когда его машина в игре потерпит крушение. Он ставит игру на паузу, и я протягиваю руку, чтобы отвести волосы с его лба.

Похоже, у него будет впечатляющий синяк, но глаз не подбит, иначе там уже возникло бы темное пятно от лопнувших капилляров. Еще одна отметина на левой щеке, там, куда его ударил какой-то правша, а на ладонях Коннора я вижу ссадины – видимо, получил их, когда падал на асфальт и подставил руки, чтобы смягчить падение. Голубые джинсы на коленях порваны и окровавлены.

– Больно? – спрашиваю я его. Он молча мотает головой. – Хорошо. Извини, но мне придется осмотреть тебя.

Наклоняюсь над ним и касаюсь его носа, нажимая с одной и с другой стороны, дабы убедиться, что все в порядке. Перелома нет, я в этом уверена. Однако на всякий случай нужно на ближайшие дни записать Коннора к врачу на осмотр.

– Мам, хватит! – Сын отталкивает мою руку и снова хватает контроллер, однако не начинает игру заново, просто вертит его в руках.

– Кто это сделал? – спрашиваю я.

Коннор пожимает плечами. Не то чтобы он не знал, – конечно же, просто не хочет говорить. Отмалчивается, но не начинает новый раунд игры. «Если б он не хотел говорить, – думаю я, – то уже врубил бы эту штуку на полную громкость». Стандартный прием избегания нежеланных разговоров в наши дни.

– Ты скажешь мне, если у тебя будут неприятности? – спрашиваю я. Это на несколько секунд привлекает его внимание.

– Нет, не скажу, – отвечает Коннор. – Потому что если я скажу, ты просто заставишь нас собрать вещи и снова утащишь куда-нибудь, так?

Это больно. Это больно, потому что это правда. Хави оставил мне «Джип», но я по-прежнему намерена обменять его на фургон, и, когда я подгоню эту здоровенную белую машину к нашему дому, мой сын поймет, что был прав. Хуже того: он будет считать, что стал причиной нашего переезда, как будто драка со школьными хулиганами могла заставить меня сорвать всю семью с места. Надеюсь, Ланни не решит обвинить его, потому что девочка-подросток, лишенная того, чего она хочет, может быть жестока как никто другой. А она хочет остаться здесь. Я знаю это, пусть даже сама она этого не знает.

– Если я и решу снова переехать, то не из-за того, что сделал ты или твоя сестра, – говорю я ему. – Это потому, что так будет лучше и безопаснее для нас всех. Хорошо, малыш? Мы все выяснили?

– Выяснили, – соглашается он. – Только, мам… не называй меня малышом. Я не малыш.

– Извини. Молодой человек.

– Меня побили не в первый раз и не в последний, но это не конец света. – Еще несколько секунд повертев контроллер, Коннор откладывает его и поворачивается ко мне, опершись на локоть и подперев голову ладонью. – В своих письмах папа что-нибудь пишет о нас?

Должно быть, Ланни что-то ему рассказала, но она не могла рассказать все – уж точно не то, что прочитала в этом злобном послании. Поэтому я тщательно подбираю слова.

– Пишет, – отвечаю осторожно. – Иногда.

– А почему ты никогда не читала нам хотя бы эту часть?

– Потому что это было бы нечестно. Я не могу просто взять и прочесть вам ту часть, где он притворяется добрым папочкой.

– Он и был добрым папой. Он не притворялся в этом.

Мой сын говорит эти слова совершенно спокойно, и это причиняет боль, словно кусок железа, воткнутый туда, где должно быть мое сердце. И конечно же, он прав – со своей точки зрения. Папа любил своего сына. Это все, что видел или знал Коннор: у него был замечательный отец, а потом он стал монстром. Не было никакого переходного периода, никакой нейтральной полосы. Сын видел своего отца в утро Происшествия, обнимал его, а к вечеру его отец оказался убийцей, и мальчику не позволено было горевать о нем, скучать по нему или любить его – никогда больше.

Мне хочется плакать. Но я не плачу.

– Это нормально – по-прежнему любить то время, когда у тебя был папа, – говорю я. – Но он был не только твоим папой, в нем было и другое, и эта другая часть… в этой другой части не было и нет ничего, что ты можешь любить.

– Угу, – отвечает Коннор, снова берясь за контроллер. Он не смотрит на меня. – Я хотел бы, чтобы он умер. – Это тоже причиняет боль, потому что я не могу не гадать: а вдруг он говорит это только потому, что знает – я тоже хочу этого.

Я жду, но Коннор больше не делает пауз в игре. Я говорю, перекрывая рев звуковых эффектов:

– Ты точно не хочешь сказать мне, кто побил тебя? И почему?

– Просто школьная шпана, просто так, нипочему. Да ладно, мам, оставь, всё со мной в порядке.

– Ты не хочешь поучиться кое-каким приемам у Хави? Или… – Я едва не добавляю «у мистера Кейда», но останавливаюсь. Я не знаю, как Коннор относится к этому человеку. И даже как я к нему отношусь.

– Мы не в кино для подростков, – отвечает он. – В реальной жизни это не работает. К тому времени, как у меня что-то начнет получаться, я уже окончу школу.

– Да, но подумай насчет грандиозной драки на выпускном, – говорю я. – Посреди школы, кругом зрители, все кричат и машут руками, когда ты укладываешь на землю своих обидчиков…

Коннор ставит игру на паузу.

– Скорее меня снова излупят, я попаду в больницу, а нас всех обвинят в нападении. Эту часть в кино никогда не показывают.

Я не знаю, что именно на это ответить, поэтому спрашиваю:

– Коннор… как ты познакомился с мистером Кейдом?

– Ну, мам, он заманил меня в машину, пообещав показать щенка. В специальный такой фургон, где насилуют детишек.

– Коннор!

– Я не идиот! – Он бросает эту фразу в меня, точно нож, и, надо признаться, это пугает. Я начинаю что-то говорить, но сын перебивает меня, не отрывая взгляда от экрана, где нарисованная машина перескакивает с полосы на полосу, меняет скорость, резко поворачивает, подпрыгивает на ухабах. – Меня побили, я пошел домой и уселся на причал, а он просто спросил меня, всё ли со мной в порядке. Не надо тут лепить сериал про маньяков, ладно? Он просто нормальный мужик! Не все мужчины в мире обязательно должны быть моральными уродами!

– Я и не… – Меня потрясает не только то, как он это сказал, но и ярость в его голосе. До этого момента я и не подозревала, какую злость затаил на меня мой сын. И это, конечно же, понятно; почему бы ему не злиться? Я – воплощение той поганой жизни, которой ему приходится жить – каждый день.

Это ведет к еще более насущному вопросу. Я действительно отношусь с подозрением к каждому встречному – и к мужчинам в большей степени, чем к женщинам. Я делаю это из чистого инстинкта самосохранения. Но теперь осознаю́, что из-за этого мой сын считает меня неразумной. В конце концов, если я не доверяю никому, в особенности мужчинам, не получится ли так, что в конце концов я и его отнесу в эту категорию? Коннор не мог не задумываться об этом. Тем более, что он – сын своего отца.

Это разбивает мне сердце на мелкие кусочки, и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Я смаргиваю их.

– Я принесу тебе пакет со льдом, чтобы приложить к носу, – говорю я и выхожу.

На кухне налетаю на Ланни. Она готовит обед – на всех нас, насколько я вижу: курицу с макаронами, в которую она щедро сыплет специи. Ланни – хороший повар, только часто перебарщивает с приправами. Когда я открываю морозильник, она протягивает мне уже готовый пакет со льдом.

– Вот, – говорит дочь, закатывая глаза. – Не хотела мешать вашей милой беседе.

– Спасибо, солнышко, – отвечаю я без всякой иронии. – Выглядит вкусно.

– Ну да, тебе обязательно понравится, – оптимистично отвечает Ланни, продолжая размешивать соус, пока я отношу Коннору лед. Он уже полностью ушел в игру, так что я просто оставляю пакет рядом с ним, надеясь, что сын вспомнит про него до того, как лед совсем растает.

– Ланни, – говорю я, накрывая на стол. – Тебе нужно было вернуться в школу. Я позвоню, придумаю, как тебя отмазать.

– Ха. Я все равно останусь сегодня дома.

– Но у тебя вроде бы тест по английскому языку?

– А как ты думаешь, почему я хочу остаться?

– Ланни!

– Ладно, мам, я поняла, отлично, неважно. – Она выключает конфорку, излишне резко крутанув запястьем, и ставит сковороду на подставку для горячего, небрежно брошенную на обеденный стол. – Ешь.

Спорить с ней бесполезно.

– Позови брата.

По крайне мере это она выполняет без возражений. И обед действительно вкусный. Сытный. Даже Коннору, похоже, нравится настолько, что он даже пытается улыбнуться, но вместо этого морщится и ощупывает свой распухший нос. Я делаю все необходимые телефонные звонки, мы с Коннором отвозим Ланни в школу, и я с тоской думаю о фургоне, который ждет у дома Хавьера.

Я также думаю о том, что наше бегство почти наверняка вызовет новый всплеск интереса, и в конце концов это приведет к тому, что наши подлинные личности будут раскрыты. Быть может, не нужно так быстро выдирать из этой почвы наши чувствительные корешки. Может быть, я просто реагирую слишком сильно, так же как недавно, когда направила пистолет на собственного сына.

Я отлично понимаю, что моя паранойя – часть моего огромного, всепоглощающего желания больше никогда и никому не отдавать контроль над нашей жизнью. И я знаю, что это может причинять боль моим детям.

Как Коннору, пойманному между незавершенной детской любовью и взрослой ненавистью, без каких бы то ни было компромиссов и переходов. Как Ланни, непокорной, яростной и готовой воевать со всем миром, но слишком юной для этого.

Мне надо думать о них. О том, что им нужно. И, стоя в коридоре и утирая слезы, бегущие по щекам, я понимаю, что прямо сейчас им, вероятно, нужно, чтобы я твердо держалась и верила, что мы преодолеем это. А не еще один безнадежный побег под покровом ночи, еще один город, еще один набор имен, лишь подтверждающий то, что ни одно из них уже никогда не будет подлинным. Их детство было разрушено. Сожжено. И бегство станет очередным поленом в этом костре.

Какая ирония: существует программа защиты свидетелей – но не для нас. Для нас ее никогда не было.

Однако тот труп в озере… Это тревожит меня – то, что фокус внимания находится настолько близко к нам. И сходство с преступлениями моего мужа… Однако я говорю себе, что это вполне обычный способ избавления от трупов. Я, словно одержимая, проводила исследование, пытаясь понять Мэлвина Ройяла, пытаясь понять, как этот убийца мог быть человеком, которого я знала и лю била.

Я снова слышу в мыслях шепот Мэлвина: «Самых умных не ловят никогда. И меня не поймали бы, если б не тот дурацкий пьяный водитель. Если б не он, мы продолжали бы жить так, как жили».

Это почти наверняка правда.

«Однако это твоя вина, что я нахожусь там, где нахожусь».

И это абсолютная правда. Мэл изначально был обвинен лишь в одном преступлении. А моя вина – в том, что истинная глубина его деяний в итоге была раскрыта. Полиция, конечно же, перевернула все в нашем доме, не пропустив ничего. Но ни они, ни я не знали, что Мэл снял складскую ячейку на имя моего давно умершего брата. Я узнала об этом только потому, что после ареста Мэла на заранее оплаченной карточке, привязанной к этому счету, закончились деньги, и мне позвонили из хранилища. Очевидно, – как ни иронично, – он зарегистрировал ее на номер домашнего телефона.

Голосовое сообщение привело меня к складской ячейке, и, открыв ее, я обнаружила ошеломляющее количество аккуратно сложенной женской одежды, сумочек, обуви. Маленькие пластиковые корзины, на которые были тщательно наклеены ярлычки с именами жертв, а в корзинах – содержимое их сумочек, рюкзаков и карманов.

И дневник.

Это был блокнот на трех кольцах, в кожаной презентационной обложке. Листы линованной бумаги, сплошь покрытые записями, которые были сделаны его аккуратным угловатым почерком… с распечатанными фотографиями. Каждой жертве был отведен свой раздел.

Я лишь взглянула в этот дневник, прежде чем уронила его на пол и кинулась звонить полиции. Для меня было невыносимым даже то, что я узнала с этого единственного взгляда.

Теперь Мэла обвиняли не в единственном случае похищения, пыток и убийства, а в целой серии. Секретарь охрип к тому времени, как зачитал все до конца – по крайней мере, так писали в газетах. В это время я уже сама сидела в камере, ожидая суда. Проявив редкостную злобность, Мэл отказался признать, что я невиновна в его преступлениях, а завистливая, жадная до славы соседка заявила, будто видела, как я тащила что-то, что, по ее мнению, могло быть трупом… хотя мой адвокат разнес эти показания в пух и прах и добился моего оправдания. В конце концов.

«Этот человек снова убьет кого-нибудь, – говорит голос Мэла в моей голове, и я содрогаюсь, пытаясь отделаться от этих слов, отделаться от него. – А когда он это сделает, как ты думаешь, разве ты не попадешь в фокус внимания? Под подозрение? Ты думаешь, тебя не сфотографируют? Это не прежние дни, Джина. Поиск по изображению приведет волчью стаю прямо к твоему порогу».

Я знаю, что это на самом деле говорит не Мэл, и точно так же знаю, что его слова – правда. Чем дольше мы остаемся здесь, тем выше риск, что мы окажемся втянуты в расследование, которое ведет детектив Престер, и медленно, но верно это расследование уничтожит нашу наполовину налаженную жизнь.

Но если сейчас отобрать у Коннора дом, то его обида, его подспудная злость сделается намного сильнее. Он только-только начал расслабляться, чувствовать себя частью чего-то… И отнять это лишь потому, что нас могут обнаружить, будет жестоко.

И все же иметь наготове фургон – не самая плохая идея.

Я делаю глубокий вдох и звоню Хавьеру. Говорю ему, что, возможно, вскоре действительно приеду обменять «Джип» на фургон, но в действительности спешить с этим нет необходимости. Он заверяет меня, что всё в порядке, пусть обмен состоится тогда, когда состоится.

Мне кажется, это разумный план.

Но некая часть меня понимает также, что этого недостаточно.