Королева, которая не умела ходить

«Тридевятое королевство» из «давних-давних времен» – это вполне реальная страна, намного старше и долговечнее любой из тех, что привязаны к карте посредством градусов, часов и минут. И жили некогда в этой стране король с королевой – ничуть не хуже многих других королей и королев, а может, даже чуточку лучше. Подданными эти двое правили довольно мягко, учитывая, что нечасто видели кого-либо из них, кроме слуг, уверявших короля с королевой, будто правят они так хорошо, что подданные такого счастья даже не заслуживают. Когда они отправлялись в очередной полугодовой вояж за границу, их провожали толпы горожан. Люди кричали «ура», махали шапками (у кого они были), осыпали короля с королевой цветами, если могли себе это позволить, и воздушными поцелуями, если не могли. Все эти проявления любви и преданности были довольно искренними: люди прекрасно знали, насколько все могло быть – и нередко бывало – хуже, и радовались нынешнему благополучию от души. И, несомненно, причиной изрядной доли их симпатий к королеве служил широко известный факт, что она – калека: ноги отказались служить ей в самый день свадьбы. Это не причиняло королеве физических мук – напротив, во всех остальных отношениях здоровье ее было отменно крепким, вот только лекарства или хотя бы причины ее немощи не смог найти ни один доктор, и ни одна ведьма не смогла проникнуть в ее тайну, сколько бы заклинаний ни бормотала и сколько бы кур ни зарезала. Поэтому королева целыми днями сидела на мягком троне или грациозно возлежала на специально для нее устроенном диване, по дворцу и садам под огромной хрустальной крышей ее носил сам король, а наружу она, конечно же, выезжала в крытом паланкине. Для удобства королевы было сделано все, что только возможно, а если постоянное сознание своей немощи и причиняло ей порой душевную боль, она носила эту боль в сердце и ни разу не позволила ей выйти наружу. Воспитана она была подобающим образом и прекрасно знала, как королевам надлежит поступать с душевными терзаниями.

Многое может сказать о короле то обстоятельство, что ему даже в голову не приходило отказаться от жены и вернуть ее родителям, будто негодный товар, как советовали многие. Напротив, он был достаточно чуток и мудр, чтоб неизменно держаться с нею и как с супругой, и как с помощницей во всех делах. Так они и правили – порой терпели невзгоды, а уж неудобства сносили каждый день, но правили. И правили, как было сказано выше, лучше многих предшественников.

Тут пришло время сказать, что государственное устройство этой страны по сей день отличается одной любопытной особенностью: короли и королевы не рождаются таковыми. Их выбирают в раннем детстве, а затем, в некий переломный момент – никто не знает, когда он наступит, пока всеведущие жрецы не раскинут кости и не посмотрят на неведомые звезды – король или королева должны оставить трон, сменить драгоценную корону и пышные одежды на чашу для подаяний и набедренную повязку и отправиться в большой мир, далеко за пределы безопасного мирка, известного им с малолетства. Задержки в ближайших окрестностях не поощряются, да почти никто и не пытается задерживаться – все тихо уходят прочь, вдоль всех параллелей и меридианов круглой земли. Лишь изредка до королевства доходит весть о том, что одного из исчезнувших королей в одной далекой горной деревне почитают, как святого, или о том, что бывшая королева сделалась кухаркой в сельской харчевне и славится поварским мастерством на всю округу. Но главным образом все они попросту, без жалоб и возражений, уходят в небытие. Одних быстро забывают, память о других – добрую или злую – хранят столетиями.

Когда сморщенный старый жрец с кислым лицом, шепелявя, с глазу на глаз объявил королю, что и его царствованию пришел конец, король глубоко опечалился: очень уж ему не хотелось оставлять жену на милость времени и непослушных ног. Но он приготовился к этому, как мог: он нанял за большие деньги лучшего изобретателя, какого только сумел найти, и заказал для королевы нечто вроде передвижного трона – кресло на колесах, каких в Тридевятом королевстве доселе не видывали (там все и вся движется, не торопясь). Король заранее знал, что результатом останется недоволен – носить королеву по дворцу на собственных руках, куда бы она ни пожелала, для него было великим наслаждением. Но королеве кресло очень понравилось; она принялась играть с ним, как ребенок, разъезжая из стороны в сторону, резко тормозя, кружа на месте. А заметив печаль в глазах мужа, поспешила сказать:

– Но ты же понимаешь: тебе постоянно придется толкать меня. Самой мне в этом кресле далеко не уехать.

Король улыбнулся, поцеловал королеву и ничего не сказал.

Кроме этого, он втайне от всех поговорил с доверенным слугой, известным привязанностью к королеве, и попросил его присмотреть за ней после того, как сам король уйдет навсегда. Слуга пообещал помогать повелительнице всем, что только позволит его невеликое положение, и даже позволил себе отказаться от щедрой платы, предложенной королем.

– Я буду служить не за деньги, Ваше величество, – с мягкой укоризной сказал он. – Я могу продать силу своих рук и ног, но моя дружба – это не на продажу.

Не на шутку пристыженный, король попросил у слуги прощения.

Когда король ушел – тихо, среди ночи, чтобы не разбудить жену и не причинить ей горя раньше времени, – королева была безутешна, как никогда (разве что в тот день, когда ей отказали ноги). Слуга был слишком мудр, чтобы пытаться успокоить ее – да это, в любом случае, было бы ему не по чину, – но сделал, что мог, то есть, учтиво, но непреклонно отваживал от королевы и придворных чиновников и родню, пока она не оправилась от скорби настолько, чтобы вернуться к делам. Теперь ей предстояло в полной мере стать королевой и править одной, без подсказок, и даже не зная тех, кем правит. Но слуга посоветовал ей просто делать все, что в ее силах – подобно ему самому и остальным слугам.

Королева продолжала жить и править так, как, по ее представлениям, правил бы муж – «Где-то он теперь? В каком стогу спит, дрожа от холода? У какой дороги просит подаяния, чтоб не остаться голодным до утра?», – пока не настал и для нее час звезд, и рун, и прозорливых жрецов. К тому времени она была уже в возрасте, хоть и не так стара, как многие, покорно отрекшиеся от власти ради непорочной бесприютности. Ее слуга, тоже состарившийся, но давным-давно достигший высшего ранга среди слуг, упорно просил рассмотреть ее случай особо – ведь она не могла ходить, но боги, как и положено богам, остались неумолимы. Единственной милостью, единственным послаблением стало разрешение взять с собой в скитания свое особое кресло. То была последняя услуга, которую смог оказать королеве старый друг, и больше она его никогда не видела.

В этом-то кресле она и сидела дни напролет – старая женщина среди толпы нищих, зевак и просителей, собравшейся на площади перед дворцом, который так недавно был ее домом и всей ее жизнью. Было лето, и королева сильно страдала от жары, но отъехать назад, в благословенную тень статуи божества, означало убраться с глаз прохожих, желающих совершить доброе дело, бросив монетку в протянутую с мольбой руку. Многие охотно подали бы милостыню той, кто совсем недавно правила ими, но мало кто из подданных знал королеву в лицо, а в пропыленных отрепьях ее и вовсе узнавали лишь единицы. Большую часть дней ее мучила жажда, а большую часть ночей она ложилась спать голодной, но все же продолжала сидеть перед дворцом – одна, на троне на колесах.

Потом начались дожди. В первый день ливень загнал половину толпившихся на площади в укрытия, еще через день прибил к земле всю траву на газонах и оборвал все листья с декоративных деревьев вокруг дворца. На третий день иссушенная, потрескавшаяся земля промокла так, что превратилась в ненасытное вязкое болото. Топкая грязь стаскивала с ног прохожих сандалии и башмаки, а крутить колеса кресла старой королеве сделалось и вовсе не по силам. Прикованной к своему трону, с чашей для милостыни, наполненной одной водой, надеяться ей было не на что – в таком отчаянном положении не оказывался и самый последний нищий ее бывшего королевства. Все ниже и ниже склоняясь под безжалостной плетью дождя, она ждала смерти.

Королева не помнила, как подошла к ней та нищенка, хотя порой ей будто бы вспоминался голос среди шума дождя и свиста ветра, да грубые, сильные руки на запястьях, покоившихся на подлокотниках кресла. Глаза она открыла в парном, пахучем тепле коровника, когда чьи-то руки сняли с ее исхудавшего тела лохмотья, насухо вытерли ее с головы до ног, подняли с кресла, будто ребенка, опустили на пол рядом с теплым, мерно вздымающимся коровьим боком и укрыли соломой – множеством охапок соломы. Под тихое, уютное фырканье коров, словно поющих колыбельные телятам, она уснула, а когда проснулась, от грозы не осталось и следа. Снаружи, сквозь щели в стенах коровника, сияло солнце.

Нищенка сидела на куче сена, поджав колени к груди, и жадно поедала какой-то фрукт прямо с кожурой. Увидев королеву, неуверенно потянувшуюся к креслу, она заговорила, и ее голос оказался таким же грубым, как и ее ладони.

– Лежи смирно! Сил у тебя – не больше чем у слепого котенка, так что давай-ка без глупостей. Лежи смирно!

Сколько ей лет? Этого королева понять не могла. Смуглое лицо и голые руки нищенки были измазаны засохшей грязью, а спутанные волосы – перепачканы так, что цвета не различить. Одежда ее была немногим лучше лохмотьев королевы, а ноги и вовсе босы. Покончив с фруктом, она с отвращением отшвырнула сердцевину, вскочила с кучи сена, пошарила вокруг и отыскала ведро, лежавшее без дела в одном из стойл. С этим ведром она подступила к корове, всю ночь согревавшей королеву и тем спасавшей ей жизнь, и вскоре ведро до самых краев наполнилось парным молоком.

– Поставлю здесь. А ты сядь, наклонись и пей. Ночлег в этой гостинице недурен, но вот с завтраками плоховато.

Нищенка подошла поближе и пригляделась к креслу, стоявшему у калитки стойла.

– Симпатичная штука, – заметила она. – Ловко устроена. Только вот проку от нее, пожалуй, мало, если не запрячь пса или козла. Или… – Обернувшись, она язвительно улыбнулась усталой и изумленной королеве. – Или если ее не возьмется толкать какой-нибудь злосчастный дурень. Пей молоко-то, пока теплое, для тебя это сейчас лучше всего. – Она ковырнула черным указательным пальцем корку грязи на колесе. Грязь посыпалась на пол длинными струпьями и мелкими, неровными комочками. – Хотя ловко устроена, ловко…

Королева досыта напилась сладкого молока и только после этого нашла в себе силы спросить:

– Кто ты?

Нищенка только плечами пожала:

– Не из тех, кого ты можешь знать.

Но королева уже вновь спала. Нищенка укрыла ее еще охапкой соломы, подняла чашу для милостыни, упавшую на земляной пол, и задумчиво оглядела ее со всех сторон.

– Симпатичная штука, – снова сказала она и вышла из сарая с чашей под мышкой.

Остаток дня королева дремала под соломой, просыпаясь только затем, чтобы глотнуть еще молока и снова заснуть. Наконец-то проснувшись окончательно, согревшаяся и голодная, она увидела нищенку. Та сидела рядом, перебирая ковриги хлеба, целые круги сыра, мешочки с сухой чечевицей и горохом, две бутылки вина, и даже связку соленой рыбы. Увидев, что королева проснулась и смотрит на нее, нищенка гордо улыбнулась (тут королева заметила, что у нее во рту не хватает нескольких нижних зубов) и царственным жестом указала на свои богатства.

– И еще деньги, – объявила она, позвякивая монетами в кулаке. – Надо думать, на дорогу нам хватит.

– На дорогу куда? – озадаченно спросила королева. – И где моя чаша? Ты ведь спасла меня от смерти, и теперь я должна просить милостыню для нас обеих – это самое меньшее, чем я могу отблагодарить тебя. Если бы ты только помогла мне сесть в кресло…

Нищенка расхохоталась – грубо, как, по всей видимости, делала и все прочее.

– Нет уж, сударыня моя, пока что ни тебе, ни мне милостыню просить ни к чему. Надо же: чаша для милостыни, отделанная серебром! Откуда только такая взялась? Конечно, – не дожидаясь ответа, продолжала она, – сегодня вечером мы уже никуда не пойдем, и завтра тоже, пока ты не накопишь малость силенок. Но зима близко, а здесь, перед дворцом, слишком уж много воробьев охотится за крошками, если смекаешь, о чем я. Нам лучше будет там, среди холмов, где люди реже видят таких, как мы. – Тут она пристально взглянула на королеву живыми и умными темными глазами. – Конечно, из каких уж ты ни будь, не мое это дело. Но уж всяко не из простых, при такой-то чаше, отделанной серебром, и этом треклятом кресле, которое мне всю дорогу придется толкать и вытаскивать из каждой колдобины, можно не сомневаться. И, может быть, эти твои манеры тоже сослужат в пути добрую службу. На-ка, держи, – нищенка подала королеве краюху хлеба, оторванную от каравая, а к ней и ломоть сыра. – Отъешься и отоспись несколько дней, пока дороги не подсохнут. Отъешься и отоспись.

Королева сделала, как было велено, и целых три дня только спала, просыпалась, отщипывала от добычи нищенки того или сего и возвращалась под уютный, теплый, гостеприимный коровий бок. По ночам, ненадолго просыпаясь от храпа нищенки в нескольких футах неподалеку, она изо всех сил старалась вспомнить утраченную жизнь и потерянного мужа… но даже он казался бесконечно далеким, будто все время был не более, чем сказкой, сочиненной ею еще в детстве для самой себя. Все эти дни и ночи ей снились сны, и, хотя одни из них были печальны, а другие страшны, во всех сновидениях она неизменно могла ходить, как до дня свадьбы. Вот только почему-то всегда была одна…

Сама нищенка приходила и уходила, когда захочет – всегда дружелюбная и жизнерадостная в своей странной насмешливой манере, чаще всего неумытая, порой с едой или парой монет, порой с пустыми руками, но часто, как показывали наблюдения, со свежими синяками на руках и ногах, а то и на лице. Но когда королева подступала к ней с расспросами, она либо фыркала и отмахивалась, либо отвечала просто:

– Мелкая размолвка.

Однажды ей удалось раздобыть где-то матросскую иглу и нитки, чтобы заштопать рваные и грязные отрепья королевы – уж как удастся. Не умея шить, она частенько колола пальцы и всякий раз затейливо ругалась, но продолжала работу с мрачным терпением, совершенно не похожим на ту глумливую манеру, в которой она обычно обходилась с королевой. Довольно долго провозилась она и с креслом, сидя возле него на корточках, отчищая колеса от грязи и добавляя в подушку сиденья перья и мягкую ветошь. При этом она то и дело поднимала взгляд и удивленно бормотала:

– Скажи-ка еще разок, кто сделал тебе эту чертовски нелепую штуку? Он что же, за обезьяну тебя принимал? Тут же, чтобы только повернуть, нужны две пары рук и хвост!

– Его заказал мне муж, – ответила королева. – Он хотел, чтобы я была хоть настолько властна над собственной жизнью, когда его… когда он должен будет отправиться в новый путь.

Она давно была слишком стара, чтоб плакать, но в этот миг глаза защипало там, где могли бы выступить слезы.

– А ноги тебе отказали прямо в день свадьбы? – Нищенка зашлась в приступе громкого, грубого смеха. – Вот это да! Вот так брачная ночь!

– В самом деле, – тихо сказала королева, и нищенка вновь захохотала.

Однажды утром королева проснулась от яркого солнечного света и увидела, что двери в коровник распахнуты настежь и сквозь них взад-вперед порхают птицы. Нищенка деловито, с изумительной изобретательностью собирала запасы еды в дорогу. С железного прута над спинкой кресла свисали мешки всевозможных размеров, другие мешочки и свертки были распиханы всюду, куда их только можно было уложить, и в кресле каким-то чудом еще оставалось место для самой королевы. Костлявые, но сильные руки подхватили ее и опустили на сиденье.

– От того, что ты просидела в нем полжизни, оно ничуть не стало меньше, вот что я тебе скажу, – раздраженно буркнула нищенка.

Однако с этими словами она крепко ухватилась за ручки кресла и вывезла его наружу. Здесь обе ненадолго остановились и бросили последний долгий взгляд на омытый дождем, сверкающий росой под утренним солнцем дворец. Площадь снова наполнялась нищими; до сарая доносились льстивые голоса и буйные ссоры над горсткой монет, раздававшихся каждое утро. А голос нищенки на минуту сделался непривычно мягким.

– Вон там я и родилась, – сказала она, пряча все сожаления за обычным грубым смешком. – Прямо за тем водопойным корытом, в луже грязи. По крайней мере, мамка говорила, что это была грязь.

– А я родилась на ступенях дворца, – сказала королева. – Именно там у матери начались схватки.

О том, что ее мать, жена богатого купца, вышла туда из дворца, в сопровождении свиты и нянек, чтобы в последний раз вдохнуть вольного воздуха перед родами, она говорить не стала.

Во взгляде нищенки мелькнуло что-то вроде почтения.

– А, вот оно что. Тогда понятно. Вот откуда в тебе вся эта важность, фу-ты ну-ты, ножки гнуты. Хотя какой тебе с нее прок, верно? Я, знаешь ли, малость последила за тобой там, на площади. Можно подумать, тебе в жизни не приходилось клянчить! – Она снова захохотала, ковыряя в ухе обломанным ногтем. – Ну что ж, пора трогаться. Путь до холмов и так-то долог, а с твоей треклятой господской каретой выйдет еще дольше. – Ухватившись за ручки кресла, она всем весом навалилась на него сзади. – Сиди смирно! Идем.

– Отчего ты спасла меня в тот день, под дождем? – спросила королева, когда кресло запрыгало по ухабам и корням, торчащим из земли. – И вот сейчас… Я ведь тебе никто – зачем же взваливать на себя ответственность за мою жизнь?

Казалось, вопрос заставил нищенку всерьез призадуматься. Сморщив вечно испачканный нос, она запустила пятерню в свалявшиеся волосы, поскребла в затылке и, наконец, ответила:

– Просто в жизни никогда не видела, чтоб кто-то тонул сидя. Так это было глупо, что я и подумала: уж не знак ли какой.

И королева засмеялась – впервые за долгое-долгое время.

В тот первый день они ушли совсем недалеко, несмотря на то, что дороги оказались вполне ровными, без глубоких рытвин и препятствий, которые нельзя было бы обогнуть с креслом. Казалось, холмы, поблескивавшие на горизонте заманчивой прохладой, ничуть не приблизились, а кроме пары ломтиков хлеба да кусочка медовых сот, выпрошенных у недоверчивого фермера, обедавшего на обочине, раздобыть ничего не удалось. Но ночь выдалась теплой, и королева прекрасно выспалась на ложе из мягкой травы, которое нищенка устроила для нее, не прекращая ворчать:

– Только не думай, сударыня моя, будто так оно и дальше пойдет только потому, что тебе лень шевелить ногами. Придет, придет времечко, и это я буду сидеть, развалившись на этой идиотской штуке, а ты – пупок надрывать, толкая меня в горку. Завтра, вот прямо завтра, усядусь, пока ты еще не проснулась, а нынче просто очереди жду. Чтобы все честь по чести, а то путь до холмов еще долог…

Эту присказку – «путь до холмов еще долог» – она часто повторяла, даже когда холмы окружили путниц со всех сторон, извилистая дорога с каждым днем становилась все круче и ухабистее. Ей чаще и чаще приходилось изо всех сил удерживать кресло, готовое скатиться по скользкой каменистой тропе назад и сбить ее с ног, или мчаться вперед бегом, катя перед собой беспомощную королеву, когда тропа неожиданно шла под уклон, и с каждым вторым выдохом с ее языка срывались проклятия. Но, несмотря на все свои клятвы и усталую ругань, она катила неуклюжее кресло с охваченной непреходящим ужасом пассажиркой вперед и вперед, в земли, где коровы беззаботно паслись на пологих крышах домов, а сады росли на вырубленных в скале террасах, устроенных так, чтобы ни один фут земли не пропал даром. Жители холмов, как и предрекала нищенка, действительно проявляли к путницам куда больше щедрости, чем горожане, но все же и им точно так же не терпелось спровадить бродяжек прочь. Лишь изредка нищенке с королевой позволяли провести хотя бы ночь в амбаре или в погребе. Приют им предоставляли только в бурю, и то не всегда, и королева, уже успевшая оценить тупое, безмятежное коровье гостеприимство, научилась ценить по достоинству и сухой хворост для костра, и обноски крестьянских дочерей. Однажды кузнец починил сломанное колесо ее кресла, не спросив никакой платы за труд, в другой раз рыбак отклонился от собственного пути, чтоб увести их с дороги, кишевшей разбойниками, и указать другую, безопасную… Мало-помалу королева привыкла принимать все эти странные дары с той же учтивостью, с какой принимала бы послов великих государств, и дарила в ответ все, что могла – улыбку от чистого сердца.

С каждым днем все труднее становилось вспоминать дворцовые перины, и дворцовые яства, и слуг (кроме того самого, единственного из многих), и пышные празднества в честь соседних владык, и даже такие крохотные радости, как чтение мужу, королю, стихов, или гуляния с ним – в его объятиях – по дворцовым садам в прохладной синеве вечерних сумерек. Стоило осознать, что еще одно драгоценное воспоминание покинуло ее навсегда – и королеву вновь охватывала горькая печаль, а нищенка насмехалась:

– Ну, и по ком ты на этот раз хнычешь? По мужчине, небось? По какому-то дюжему пройдохе, додумавшемуся взять в жены ту, кто не сможет сбежать? Сядь прямо и не хнычь – путь до холмов еще долог.

Сама она с виду казалась двужильной и неутомимой, но королева знала, что это не так. Почти каждую ночь, лежа рядом со спутницей на холодной земле или песчаном полу конюшни, она слышала в ее прерывистом дыхании тихий стон, рвущийся из груди после еще одного дня упорной борьбы с расшатанным креслом на пути… куда? К каким холмам? К какой цели?

А цель у нищенки, определенно, имелась, и заключалась она вовсе не в поисках более щедрых подаяний – в этом у королевы давным-давно не осталось ни малейших сомнений. Она стремилась добраться куда-то, хотя бы ценой последних сил; это было видно в ее пугающе огромных на истончившемся лице глазах, с каждым днем все глубже и глубже утопавших в глазницах, это чувствовалось в напряжении стертых в кровь рук, толкающих кресло вперед. Если бы чувство вины и сострадание могли помочь подняться, нищенке и вправду пришлось бы ехать на ее месте, но чудес не бывает, и королеве оставалось только убеждать ее отлежаться денек-другой в какой-нибудь пещере, или лучше в заброшенном амбаре, но нищенка только злилась в ответ:

– Если тебе и охота принять мученическую смерть в грязи под дождем, как в тот день, то мне – нет, это уж точно! Зима надвигается, а в нору будем прятаться, когда доберемся до своих нор. Поэтому заткнись, да не вертись так, когда я тебя поднимаю!

И тонкие дрожащие руки с растрескавшимися, кровоточащими ладонями поднимали королеву и снова усаживали в кресло – все с той же удивительной ловкостью, все с той же настойчивой мягкостью, под ту же знакомую воркотню:

– Ох, растреклятая баба, неужто тебя никто не учил хоть голову держать повыше? Сядь прямо, чтоб тебе лопнуть!

С этими словами ее плотно укутывали одеялом – единственным на двоих.

Но вот пришло то неизбежное (королева понимала, что это вот-вот должно случиться) утро, когда нищенка – это она-то, всегда настаивавшая на том, чтоб отправляться в путь с рассветом! – сумела подняться на ноги, проглотить остатки вчерашнего ужина из остатков предыдущей трапезы и, наконец, взяться за ручки кресла лишь к полудню. Ночью прошел дождик, полуденный воздух был ничуть не теплее утреннего, и королева стиснула зубы, готовые вот-вот застучать от озноба. Но нищенка, невзирая на все невзгоды, мужественно двинулась вперед, с невнятным ворчанием толкая кресло по раскисшей тропе, через вязкие груды прелых листьев. Поначалу все шло, как обычно, но, поднажав, чтобы перевалить возвышающийся над тропой корень, она вдруг остановилась и медленно осела наземь, будто еще один палый лист. Она попыталась было подняться, но не сумела, а больше не стала и пробовать.

Королева никогда в жизни не могла позволить себе предпринять хоть что-нибудь, не обдумав последствий, и потому так и не поняла, как ей хватило храбрости без размышлений извернуться, выброситься из кресла и упасть рядом с нищенкой, ударившись оземь с такой силой, что на миг у нее перехватило дух. Несколько долгих минут обе недвижно лежали бок о бок, затем королева кое-как ухитрилась сесть и положила покрытую синяками голову бедняги к себе на бедро.

Тут нищенка открыла глаза, и только теперь королеве сделалось ясно, насколько она стара. Нет, дело было не в незамеченных прежде морщинах, и не в отсутствии еще пары зубов, и даже не в волосах, словно бы поседевших и истончившихся за одну ночь. Страшнее всего были древняя скорбь, жгучая ярость и непомерная усталость, лежавшие на ее лице одна над другой, будто геологические пласты. Слова заскрежетали в ее горле, как камни, но королева расслышала их все до одного.

– Путь до холмов долог, – сказала она. – Но вот здесь, в холмах, ему и конец.

– Вздор, – уверенно (ах, как ей хотелось бы ощутить эту уверенность на самом деле!) сказала королева. – Там, в какой-то миле впереди, деревня – ты сама говорила об этом только вчера. Мы легко можем добраться до нее и там отдохнуть, пока тебе не станет лучше. Теперь полежи, а я подожду, сколько нужно, пока мы не будем готовы идти. – Взяв нищенку за руки, королева прижала ее ладони к груди. – Ты только отдохни, дорогая моя.

Но нищенка с улыбкой покачала головой, и в первый раз в ее улыбке не было ни насмешки, ни злости – одна лишь странная грусть.

– Дальше я не пойду. Путь был слишком долог… дольше, чем ты думаешь.

Она закашлялась, сплюнула, и королева вытерла ей губы рваным рукавом.

– Ты королева, – сказала нищенка.

Прежде она ни разу не произнесла этого слова.

Королева попыталась улыбнуться. Теперь и ее горло болело все сильней и сильней.

– Должно быть, ты узнала об этом в первый же день. Ведь я была такой скверной нищенкой…

Нищенка приподняла голову с коленей королевы. Глаза ее горели на пепельно-сером лице, словно угли.

– Много раньше, – сказала она. – А муж твой был королем.

– Да, – шепнула в ответ королева. – Пока не пришел его срок. Пока не пришло его время уйти. Отправиться в скитания, как я.

Последних слов она не смогла расслышать и сама.

А голос нищенки обрел силу, зазвучал жестче:

– Он был охотником. Великим охотником. И убил оленя, помнишь?

Королева наморщила лоб и вновь попыталась выжать из себя улыбку.

– Он очень любил охоту. Я еще говорила, что он любит охоту больше, чем меня. А он целовал меня и отвечал: «Вовсе нет, сердце мое… вовсе нет». Но он убил так много оленей, что… Прости.

– Этого оленя ты помнишь, – возразила нищенка. – Огромный, рыжий, рога ветвистые, будто лес… будто сад… Он был убит накануне вашей свадьбы.

Выпустив пальцы нищенки, слегка согревшиеся на груди, королева прижала ладони к губам.

– Жертвоприношение… Муж накормил мясом этого великолепного зверя целую деревню. И сказал, что это жертва богам, чтобы мы всегда были счастливы вместе. И мы были счастливы – были счастливы, даже когда…

– Тот олень был моим мужем, – тихо, бесстрастно сказала нищенка. – Муж был оборотнем, настоящим мастером, но никогда не использовал свой дар кому-либо во вред. Ему просто нравилось порой побыть зверем, птицей или рыбой – лисом, выдрой, филином, лососем. Но олень…

Теперь она сама схватила королеву за запястья, да с такой силой, что королева тихо ахнула от боли.

– Олень был его любимым обликом. Олень удавался ему лучше всех остальных. Он всю жизнь хотел, чтобы я тоже превратилась в олениху, чтоб вместе убежать в чащу леса, и, может… и, может, больше не возвращаться. Но я так и не сумела, как ни старалась. Для такого я была слаба – слишком слаба в ведовстве.

Охваченная ужасом, королева едва не отпрянула от нее, но тут же поняла, что, если отодвинется, голова и плечи нищенки снова окажутся на сырой земле, и велела себе сидеть смирно, хотя все тело и рвалось прочь.

– Прости, – сказала она. – Муж никогда… никогда бы… если бы он только знал. Если бы он только знал…

– Да, – откликнулась нищенка, казалось, даже не слышавшая ее. – В тот день сердце оставило меня. Уползло от меня и умерло, и пустоту в груди смогла заполнить одна только жажда мести. Твой муж отнял у меня моего, и я отняла бы его у тебя в тот же день, если бы смогла. Но и на это моих ведьминских сил было мало… – Ее голос зазвучал тише, перешел в горький, отчаянный шепот. – Тогда… хотя бы отнять у него тебя… лучшее из оставшегося…

Внезапно на королеву снизошла странная безмятежность, безмерно далекая от гнева и страха, и даже от той утраты, с которой она прожила полжизни.

– Ноги, – негромко сказала она. – Бедная, так это ты прокляла меня…

Она откинула с лица нищенки пряди спутанных грязных волос.

– Но всему есть цена, – прошептала нищенка. – За все, что берешь, нужно платить… – Глаза ее смотрели в неведомую даль, и голос звучал, словно где-то вдали, но королева явственно слышала каждое слово. – Стоило мне проклясть тебя, и я потеряла силу… всю, без остатка. Мой чудный невеликий дар… покинул меня навсегда. – В ее внезапном хриплом смехе послышалось бульканье крови. – Проклятья обходятся дорого. С тех пор нищенствую, в точности, как ты… и никакой радости от мести, хоть бы на день, хоть на час…

Нищенка заплакала – неуверенно, без слез, словно давно разучилась плакать. Этого королева вынести не смогла. Едва ли не против собственной воли она обняла нищенку, прижала ее к себе и забормотала:

– Тише, тише, успокойся, прошу тебя! Ты вовсе не причинила мне вреда – да и как это было возможно? Я не лишилась ничего важного, а вот ты… ты потеряла все, и мне так жаль! Прошу тебя, пожалуйста, прости моего мужа! Он не знал…

Но жуткий сухой плач продолжался, сотрясая все тело королевы в той же мере, в какой и изможденное тело нищенки, покоившееся у нее на руках, словно ребенок, которого она так никогда и не родила. В отчаяньи королева воскликнула:

– Я прощаю тебя! Если ты только согласна простить моего мужа, я прощаю тебя – прощаю за все и от всей души!

Ее слова тут же перешли в крик: ноги начали оживать, а вместе с этим явилась и боль, да такая, какой королеве не доводилось испытывать никогда в жизни! Мучительная боль, зародившись в ступнях, давным-давно не знавших обуви, поползла вверх, и королева закричала:

– Прекрати это! О, боги, прекрати!

Но нищенка закричала тоже. Плача и кашляя, она звала кого-то (это имя королеве было незнакомо), и обе со стонами забились на земле, разбрасывая в стороны прелую листву.

Но вот боль в оживших ногах королевы пошла на убыль и вскоре сменилась неуклюжей, непослушной силой новорожденного олененка. Впервые со дня свадьбы королева встала, не удержалась на ногах, упала, но тут же поднялась вновь – неуверенно, покачиваясь, чувствуя себя зыбкой, как дождь.

– Настал твой черед ехать, – сказала она, наклоняясь, чтобы усадить нищенку в кресло, но та устало покачала головой.

Осторожно, еще не доверяя ногам, королева сделала шаг назад. Лицо нищенки словно помолодело: порой на пороге смерти смятая жизнью кожа разглаживается, точно простыня под утюгом.

– Прошу тебя, – снова сказала королева. – Теперь ехать должна ты.

– Я уже сделала все, что должна, – ответила нищенка. – Кроме одного.

Тогда королева опустилась рядом с ней на колени, чего не смогла бы сделать еще минуту назад, и с мольбой в голосе заговорила:

– Я умерла бы, если бы не ты. И не только в тот первый день, под дождем, но во всех отношениях… будто выгорела бы изнутри. Куда бы мы ни пошли, ты оберегала меня, отказывала себе в том, что было нужно мне, терпела холод, чтобы я спала в тепле. Какое бы зло ты мне ни причинила, ты искупила его сполна, и я с радостью прощаю тебя… нет, мы с тобой, две старых женщины, прощаем друг друга. – Она погладила нищенку по перепачканной щеке и поцеловала в лоб. – Идем. Деревня так близко, что я смогу тебя донести. Оставим бедное старое кресло здесь – оно нам больше ни к чему. Да я буду гордиться тем, что несу тебя!

– Нет, – зашептала нищенка, стоило королеве начать поднимать ее. – Нет. Путь слишком далек… Я думала, если приведу тебя… и если ты простишь… то моя сила… но проклятья обходятся дорого, а путь до холмов еще долог, очень долог…

Тело ее обмякло, сопротивление прекратилось, дыхание прервалось, и когда королева встала, подхватив ее на руки, нищенка показалась ей почти невесомой. Без труда освободив одну руку, королева закрыла ей глаза. Долгое время стояла она так – молча, не вознося молитв, не вымолвив ни слова на прощание.

Если бы не дождь, королева ни за что не смогла бы вырыть голыми руками могилу. Даже в такую сырость пришлось копать весь остаток дня, пока яма не стала достаточно глубокой, чтоб уберечь тело нищенки от зверей и непогоды. Королева отметила могилу колесом от кресла и в мыслях пообещала вернуться с могильным камнем, как только осядет земля. С этим она отерла руки самой чистой из имеющихся тряпок и двинулась дальше одна. Ноги, отвыкшие от ходьбы, все еще дрожали, будто у новорожденного олененка.

На окраине деревни королева увидела старика, собиравшего хворост. Она тут же узнала его, но он ее не узнал – и, судя по изумительно светлой рассеянной улыбке, не смог бы узнать никогда. Но при виде ее окровавленных ладоней он жалостливо заохал, а она помогла ему поудобнее пристроить собранный хворост в трех петлях за спиной и сама взяла, сколько могла унести, и дальше они пошли вместе. Он доверчиво взял ее за руку и вновь улыбнулся, когда она окликнула его по имени, которого он не узнал. Тогда королева попросту нежно прислонилась виском к его седому виску, и оба двинулись вдаль.

Благодаря таким классическим произведениям, как «Последний единорог», «Тамсин» и «Песня трактирщика», Питер С. Бигл признан легендой жанра фэнтези. В 2011 г. ему была присуждена Всемирная премия фэнтези за заслуги перед жанром. Лауреат «Хьюго», «Небьюлы», «Локуса» и Мифопоэтической премии, Бигл написал множество теле- и киносценариев, включая мультипликационные версии «Властелина колец» и «Последнего единорога», плюс так любимый поклонниками сериала «Звездный путь: Следующее поколение» эпизод «Сарек». Последний из его романов, «Милая молния», можно назвать «бейсбольным фэнтези».

Повествователь, юная сказочница, по-видимому, сочиняет сказки сама, а другие – подобно «Лесному царю» – слышала от матери. Несмотря на все свое сходство с известной сказкой (вот только с какой – так и остается для читателя загадкой), «Лебкухен» – современная сказка, сочиненная современной сказочницей. Возможно, «Лебкухен» находит отклик в наших сердцах, поскольку касается сложных чувств, которые в тот или иной момент жизни должен испытать каждый.