Евгений Максимович родился в Киеве 29 октября 1929 года. Но на Украине юный Примаков прожил считанные дни. Его перевезли в Тбилиси (тогда по-русски город назывался Тифлис), где он вырос и жил до 1948 года, пока не уехал в Москву учиться.

Его появлению на свет сопутствовали непростые семейные обстоятельства. Что заставило его мать срочно покинуть Киев? Можно только предполагать, что за решением Анны Яковлевны, взяв грудного младенца, проехать почти через всю страну и обосноваться в Тбилиси, стояла непростая жизненная драма. Практически ничего не известно о его отце. Самые близкие друзья утверждают, что Евгений Максимович об отце никогда не заговаривал. Считалось, что его отец стал жертвой сталинских репрессий и погиб. Расспрашивать его – даже в своем кругу – было не принято.

В автобиографии Примаков писал:

«Отец умер, когда мне было три месяца (к этому времени мы уже переехали в Тифлис). Воспитывался матерью, проработавшей последние тридцать лет своей жизни врачом в поликлинике Тбилисского прядильно-трикотажного комбината. В 1972 она умерла в Тбилиси».

Совсем недавно в мемуарной книге Евгений Максимович уточнил:

«Фамилия моего отца Немченко – об этом рассказала мне мать. Я его никогда не видел. Их пути с матерью разошлись, в 1937 году он был расстрелян. Я с рождения носил фамилию матери – Примаков».

Работая в Кремле или будучи начальником Службы внешней разведки, Евгений Максимович мог, наверное, узнать больше о судьбе отца. Какие-то сведения остались даже о тех, кто пропал в годы сталинской мясорубки. Но если Примаков что-то и выяснил, то рассказывать не пожелал.

Семейные дела Евгения Максимовича Примакова, разумеется, исключительно его личное дело. Они представляют общественный интерес только в одном смысле: как детство без отца повлияло на его дальнейшую жизнь, на его отношения с людьми, на его характер, взгляды и образ действий?

В Тбилиси Примаковы жили в двух комнатах на Ленинградской улице в доме номер 10. К его матери – Анне Яковлевне, которая всю жизнь лечила людей, в городе хорошо относились. Акушер-гинеколог Анна Примакова трудилась в Железнодорожной больнице, потом в женской консультации Тбилисского прядильно-трикотажного комбината. Милая, добрая, скромная, интеллигентная женщина, она многое передала сыну. Но растить его в одиночку ей было, наверняка, не просто.

Нет сомнений в том, что Примаков, как и любой мальчик в столь незавидных обстоятельствах, тосковал и страдал от того, что рос без отца. Рассказывают, что родители его друзей были особенно к нему внимательны, и это несколько компенсировало невосполнимую утрату. У его матери были братья и сестры, но они погибли один за другим. Дядю-врача, который жил в Баку, арестовали и расстреляли в тридцать седьмом. В Тбилиси у Примаковых тоже были заметные родственники. Они помогали молодой женщине, оставшейся одной с ребенком. Сестра Анны Яковлевны вышла замуж за известного медика, профессора Михаила Давидовича Киршенблата, директора Тбилисского института скорой помощи. В период массовых репрессий и его уничтожили.

Примакову повезло в том, что он оказался именно в Тбилиси, замечательном городе с особым теплым и душевным климатом. Тбилиси тех лет был одним из немногих городов, где в какой-то степени сохранились патриархальные нравы и человек не чувствовал себя одиноким, а был окружен друзьями, приятелями, знакомыми, соседями и тем самым принадлежал к какой-то группе, клану, сообществу.

Здесь было принято помогать друг другу. Потом все знающие Примакова будут восхищаться его умением дружить и верностью многочисленным друзьям. Это качество было заложено тогда, в Тбилиси. Он понял, как важно быть окруженным друзьями, и научился дорожить близкими людьми.

Там же, в Тбилиси, рос выдающийся кардиохирург Владимир Иванович Бураковский. Позднее, уже в Москве они станут с Примаковым близкими друзьями.

Вдова Бураковского, Лилиана Альбертовна, выросшая в Сухуми, рассказывала:

– Воспитание у них с Бураковским было одно – тбилисское. У них был один кодекс чести, очень достойный. В старом Тбилиси люди доброжелательно относились друг к другу. Никого не интересовала национальность соседей и друзей – это было неважно. Тбилиси – был интернациональным городом, многоголосым, разноплеменным. Рядом жили грузины, менгрелы, курды, много армян, евреи, турки – очень смешанный город. Было важно другое – как человек относится к жизни, к друзьям, умеет ли он защитить свою честь и не уронить свое достоинство, вести себя как положено мужчине. Вот это были критерии, по которым оценивались люди…

Юный Примаков похож был на маму. Полным он еще не был, средней комплекции. Его иногда называли самураем: глаза раскосые, лицо худое, тонкие усики.

«Тбилиси – это кузница дружбы, там высока культура дружеских отношений, – рассказывал Лев Оников, многолетний сотрудник ЦК КПСС, еще один уроженец этого города. – Многонациональность Тбилиси – это достоинство города. Грузинам присуща большая деликатность в личной жизни, рафинированность. Русские, живущие в Тбилиси, в дополнение к своим качествам – твердости, открытости – вбирали замечательные грузинские черты. А кроме того, в городе кто только ни жил – и греки, и персы, пока их Сталин не выслал. Это делало нас интернационально мыслящими людьми».

А вот в Москве Примаков столкнется с непривычной для него практикой делить людей по этническому признаку. Его друзья не любят говорить на эту тему. Отделываются общими фразами насчет того, что «в нашем кругу его национальность никого не интересовала». В этом никто не сомневается, порядочные люди не могут вести себя иначе. Но Москва не состоит из одних только друзей Евгения Максимовича.

В архивах ЦК КПСС, открытых после августа 1991 года, сохранились письма бдительных ученых, сигнализировавших партийному руководству о неарийском происхождении Примакова в надежде сместить неугодного директора:

«Коммунисты Института востоковедения АН СССР просят вас принять самые строгие меры против произвола, беззакония, взяток, злоупотребления служебным положением, которые насадил в нашем институте «академик» директор Примаков Е. М., настоящая фамилия Киршинблат.

Махровый делец, руководитель сионистской мафии в институте, злоупотребляет служебным положением, почти целый год в году пребывает в загранкомандировках, собирая взятки со своих сотрудников, живущих за границей, и на нетрудовые доходы выстроил себе дачу-дворец на «Малой земле». Не брезгуя ничем, крупной мошной разбазаривает Примаков-Киршинблат государственную казну для своего обогащения, алчности, наживы.

Он полностью развалил институт, разделив сотрудников на угодных ему евреев и неугодных остальных прочих…»

Это малограмотное письмо не анонимное, а с подписями конкретных людей было написано уже в горбачевские времена и поступило в ЦК КПСС в октябре 1985 года. Поскольку Примаков взяток не брал, государственное имущество не разбазаривал и дачу-дворец не строил, то письмо трудящихся практических последствий не имело. Но с такими письмами знакомили высшее руководство, устраивались проверки, и в аппарате сладострастно шушукались: у академика-то, оказывается, не все ладно по пятому пункту…

«Разговоры о том, что Примаков – скрытый еврей, ходили и по нашему Институту мировой экономики и международных отношений, – рассказывал Владимир Размеров, много лет проработавший в ИМЭМО. – Это всегда такие слухи ходят. Даже Иноземцева, предыдущего директора, евреем считали, и Арзуманяна, нашего первого директора, в евреи записали, потому что он, якобы, брал в институт только армян и евреев. Наша страна без антисемитизма и других «анти», без пренебрежительного отношения к «чучмекам» долго еще не сможет обойтись. Такие разговоры в нашем обществе неизбежны при наших дрянных привычках. У нас каждый должен расщепить генеалогическое древо руководителя прямо на спички и найти что-нибудь нехорошее. Таких умельцев полно, в том числе и в нашем институте».

«В первые годы перестройки, – вспоминал бывший член Политбюро академик Александр Николаевич Яковлев, – на митингах лидер «Памяти» Дмитрий Васильев распространял листовки, где говорилось, что в Советском Союзе существует сионистский заговор. Кроме меня, как главного советского еврея, там обязательно фигурировал Евгений Максимович Примаков – под другой фамилией. Забыл какая. Потом и Ельцина включили в этот список».

Озабоченные еврейским вопросом не сомневаются в том, что русская фамилия Примакова не настоящая, а придуманная, что не только его мать, но и отец – евреи. Работая над мемуарами, он счел необходимым рассказать о своем происхождении.

«Антисемитизм всегда был инструментом для травли у тупых партийных чиновников, – пишет Евгений Максимович. – Мне всегда были чужды как шовинизм, так и национализм. Я и сегодня не считаю, что бог избрал какую-либо нацию в ущерб другим. Он избрал нас всех, которых создал по своему образу и подобию…

С моей бабушкой по материнской линии – еврейкой – связана романтическая история. Обладая своенравным характером, она вопреки воле моего прадеда – владельца мельницы – вышла замуж за простого работника, к тому же русского, отсюда и фамилия Примаковых».

Эта тема заслуживает внимания опять же с одной только точки зрения: в какой степени это обстоятельство повлияло на жизнь Примакова?

В Тбилиси национальный вопрос не имел значения. Судя по всему, в юношеские годы ему и в голову не приходило, что он чем-то отличается от окружающих его грузинских ребят. Когда Примаков приехал в Москву, то он говорил так, как принято произносить слова в Тбилиси, то есть как бы с сильным грузинским акцентом. Потом его речь очистилась, и он стал говорить очень интеллигентно, чисто по-московски. Но и сейчас в минуту крайнего душевного волнения в его словах могут проскользнуть характерные грузинские интонации.

Антисемитизма в Грузии никогда не было. Евреев не отличали от грузин, и многие грузинские евреи сами себя считали в большей степени грузинами, чем евреями.

От анонимок и чьей-то злобы это, разумеется, не спасало. Но, работая в «Правде» и в Институте мировой экономики и международных отношений, Примаков был под надежной защитой своего руководителя академика Николая Николаевича Иноземцева, который, как это свойственно русскому интеллигенту, к антисемитам относился брезгливо и даже с нескрываемым отвращением.

Собственно политическая карьера Примакова началась уже в перестрочные времена, когда пятый пункт анкеты утерял прежнее значение. Для первого президента России Бориса Ельцина, насколько можно судить по его кадровой политике, национальность сотрудников вовсе не имела значения. Что касается националистов, которые строят свою предвыборную стратегию на лозунге засилья евреев в правительстве, бизнесе и средствах массовой информации, то Примаков сумел поставить себя так, что к нему не смеют цепляться по этому поводу.

В известных кругах, озабоченных чистотой крови, в его еврейском происхождении никто не сомневается. Но к нему подчеркнуто хорошо относятся даже те, кто не любит евреев. В подметных листовках его обвиняли в сионизме, когда он еще был в горбачевском окружении. Когда Примаков стал министром иностранных дел России, а затем и премьер-министром, левая оппозиция, вне зависимости от того, что она думала на самом деле, публично высоко оценивала его патриотическую позицию – в противостоянии Соединенным Штатам, в борьбе против расширения НАТО, в критике экономистов-либералов и готовности поддерживать отечественного производителя.

Как выразился в ту пору один из губернаторов:

– Евгения Максимовича Примакова мы считаем истинным российским патриотом.

Когда главой правительства был назначен Сергей Кириенко, сразу стали говорить и писать, что его настоящая фамилия – Израитель и поэтому понятно, что ничего хорошего он для России не сделает… Примакову таких претензий не предъявляли.

Евгения Максимовича, выросшего в Тбилиси, обошли стороной некоторые проблемы, которые для других оказались губительными. В благодатном климате Грузии, не только географическом, но и душевном, устанавливались гармонические отношения с внешним миром. Тбилисцы оптимистичнее смотрят на мир, чем те, кто родился севернее. Здесь, как заметил один американский советолог, царит средиземноморская атмосфера наслаждения жизнью.

Лилиана Бураковская:

– Климат, красота Грузии, богатство природы, а ведь это райский уголок, – все это имело значение. Южане теплее в человеческих отношениях, может быть, в силу климатических условий. Бесподобный город Тбилиси. Особенно весной – цветущие деревья, фиалки, мимозы. Мы любили с друзьями ходить в горы, смотреть развалины монастырей.

А осенний базар! Обилие фруктов, овощей, немыслимые запахи немыслимых южных трав. Угощали друг друга, приносили друзьям и знакомым домой вино, фрукты. Это так происходило. Вдруг звонят в дверь. Открываешь, стоит незнакомый человек с корзиной фруктов:

– Вот, принес, берите, пожалуйста, кушайте на здоровье.

Благодаришь, спрашиваешь:

– Кто посылает?

– Не знаю, – отвечает незнакомец. – Какая разница? Пусть у вас будет.

В военные и послевоенные годы в Тбилиси тоже жили трудно, но все же чуть лучше, чем в Москве. Выручала дешевая зелень, кукурузная мука, инжир стоил копейки. А инжир и немного хлеба это уже обед.

Пристрастие к грузинской кухне Примаков сохранил. Любил сациви, курицу с орехами и с пряностями. С удовольствием ел овощи, приготовленные на грузинский манер. Впрочем, грузинской кухней не ограничивался. Обожал шпроты. Друзья, приглашая Евгения Максимовича, ставили перед ним открытую баночку с шпротами.

В Грузии принято пить красное вино. Оно было очень дешевое. Никто и не думал о водке. Когда переехали в Москву, таких вин в столичных магазинах не было, хотя иногда друзья присылали. В более поздние годы перешли на водку из соображений медицинских. Стали старше и не могли выпить столько, сколько в молодости. С годами начинаются проблемы с желудком. Вино кисловато, и не всегда хорошо для желудка. Перешли на более крепкие напитки. Бураковский полюбил коньяк, Примаков предпочитал водку.

В 1937 году Примаков поступил в школу. Сначала учился в 47‑й, потом в 14‑й мужской средней школе. Выпускники этой школы всю жизнь вспоминают не только замечательных педагогов, но и чудесную атмосферу школы. Никто тогда не мог предположить, что со временем Евгений Максимович Примаков станет почетным гражданином Тбилиси, получит символические ключи от города и медаль. И, тем более, никто не мог представить, что произойдет с Грузией в конце восьмидесятых – начале девяностых годов, когда страну начнут раздирать междоусобные схватки.

Примаков не раз говорил, что разочарован происходящим в Грузии, потрясен тем, как изменились люди. Но от своего тбилисского прошлого не отрекся. Татьяна Викторовна Самолис, которая работала вместе с Примаковым в Службе внешней разведки, говорит, что она была потрясена его искренней любовью к Грузии.

Война только казалась далекой от тылового Тбилиси. Никто не знал, когда она закончится. Городская молодежь считала месяцы, оставшиеся до призыва.

Евгений Примаков выбрал профессию военного моряка. Наверное, на него, как и на многих юношей, произвела впечатление романтика морских путешествий. Тбилиси город сухопутный, до ближайшего моря далеко. Оказалось, что и расстояние не помеха, было бы желание. Пятнадцатилетний Примаков в первый раз надолго уехал из дома, отправился в Баку, чтобы стать морским офицером. В 1944 году он был зачислен курсантом Бакинского военно-морского подготовительного училища министерства обороны.

Морские подготовительные училища были созданы с той же целью, что и артиллерийские спецшколы – для подготовки старшеклассников к службе в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Это был, так сказать, советский кадетский корпус. Курсанты одолевали учебный курс последних трех классов средней школы – восьмого, девятого и десятого, параллельно изучали ряд военных дисциплин и «оморячивались», то есть плавали, осваивали морское дело на Каспии.

«В Баку поехали целой компанией, – вспоминает Примаков. – Все, кроме меня, вернулись домой через несколько месяцев. Я провел в училище два, скажем прямо, нелегких года, прошел практику на учебном корабле «Правда».

Моряком Евгений Максимович не стал: когда в сорок пятом война закончилась, все изменилось. Одно дело готовить себя к фронту, другое – выбрать военную карьеру в мирное время, когда началась демобилизация и солдаты и офицеры, сняв погоны, стали возвращаться домой. Желание служить Родине у Примакова было всю жизнь, а морского призвания не оказалось. С учетом дальнейшей истории это явно к лучшему. Боевых офицеров отечественному флоту всегда хватало, а осенью 1998 года в России нашелся только один человек, который смог возглавить правительство и вывести страну из опасного политического кризиса.

Между прочим, один из курсантов Бакинского военно-морского подготовительного училища, с которым Примаков вместе постигал азы морского дела, сделал блистательную морскую карьеру. Речь идет об адмирале флота, Герое Советского Союза Владимире Николаевиче Чернавине.

Адмирал Чернавин всего на год старше Примакова, но карьеру делал быстрее. В 1985 году он был назначен главнокомандующим военно-морским флотом и заместителем министра обороны СССР. Вершина примаковской карьеры была еще впереди. Они встретятся через много лет. Чернавин пригласит Примакова на свое семидесятипятилетие и сожалеющее скажет:

– А ведь тоже мог стать адмиралом.

В 1946 году Примакова отчислили из училища по состоянию здоровья. Евгений Максимович пишет, что у него обнаружили начальную стадию туберкулеза. В Баку примчалась заботливая мама-врач и забрала его домой. Он вернулся в Тбилиси и благополучно закончил школу. Сомнений в дальнейшем пути не было – ехать в Москву и получать высшее образование.

Он выбрал Московский институт востоковедения. Надеялся, что именно в этот институт поступит. Так и получилось. Примаков сдал экзамены и был зачислен. Его определили изучать арабский язык. В институте востоковедения у Примакова появились новые друзья и множество знакомых. На курс старше учился Вадим Кирпиченко, будущий заместитель Примакова в Службе внешней разведки. В книге воспоминаний «Разведка: лица и личности» генерал-лейтенант Кирпиченко вспоминал, что Примаков поставил рекорд по количеству друзей:

– Через несколько недель пребывания в институте его уже знали все, и он знал всех. Быть все время на людях, общаться со всеми, получать удовольствие от общения и не уставать от этого – здесь кроется какая-то загадка. Скорее всего, это врожденное качество, помноженное на кавказское гостеприимство и южный образ жизни…

В 1951 году, на третьем курсе, Примаков женился на девушке из Тбилиси. Свадьбу, как положено, отмечали и в Москве, и в Тбилиси. Потом Примаков привез жену в Москву, и они не расставались до самой ее смерти. Они прожили вместе тридцать шесть лет.

Его жена Лаура Васильевна Харадзе училась тогда в Грузинском политехническом институте, после свадьбы ее перевели в Москву, в химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева. Лаура выросла в артистической семье. Ее тетя, Надежда Васильевна Харадзе, профессор тбилисской консерватории, была известной оперной певицей.

Но и сам Примаков не был чужд искусствам. Он писал стихи, о чем тогда знали только близкие люди, и участвовал в студенческой самодеятельности, пел забавные куплеты. Примаков занимался в научном кружке и не забывал о необходимой в ту пору общественной работе. Герман Германович Дилигенский, который со временем станет профессором и главным редактором академического журнала «Мировая экономика и международные отношения», помнил Примакова совсем молодым:

– Он стал одним из руководителей лекторской группы при московском обкоме комсомола. Тогда много было молодых людей, студентов и аспирантов, которые по комсомольской путевке ездили в трудовые коллективы читать лекции. Он руководил международной секцией. И видно было, что он действительно руководит, командует. Он делал это очень умело. Он прирожденный лидер. Он стремится к этому, и он способен быть лидером…

В 1953 году Примаков закончил институт, специальность «страновед по арабским странам». После института его взяли в аспирантуру экономического факультета МГУ, это большое достижение для провинциального студента. Жилья своего не было, жил в общежитии, маленького сына Сашу они с Лаурой отправили к матери в Тбилиси.

Счастливые аспирантские годы пролетели быстро, но по истечении положенных трех лет диссертацию он не защитил. Зато написал первую свою книжку – «Страны Аравии и колониализм». Он стал кандидатом экономических наук в тридцать лет, уже работая на радио. Тема диссертации: «Экспорт капитала в некоторые арабские страны – средство обеспечения монопольно высоких прибылей».

Закончив аспирантуру, в сентябре 1956 года Примаков нашел работу на радио. Первая должность – корреспондент. Поступив работать на радио, Примаков вовсе не был уверен, что поедет когда-нибудь на Арабский Восток. В те времена за границу пускали немногих. Он уже видел немало профессоров-востоковедов, которые никогда не были в странах, о которых они так увлеченно рассказывали. Но, так или иначе, он на многие годы связал себя с Арабским Востоком. И хотя потом он перестанет заниматься исламским миром, этот шлейф будет за ним тянуться. Его всегда подозревали в особой любви к арабскому миру и к некоторым арабским лидерам.

В сентябре 1953 года Примакова взяли в комитет по телевидению и радиовещанию и определили в главное управление радиовещания на зарубежные страны. Иновещание существует и по сей день, находится в том же здании на Пятницкой улице и называется сейчас «Голос России». Примаков, как многие международники, аспирантом подрабатывал на иновещании, в арабской редакции. Здесь для него и нашлась вакансия.

В те далекие времена молодой Примаков, как человек с Кавказа, был вспыльчив и горяч. Он был утонченно внимателен к женщинам и был готов драться, если ему казалось, что кто-то бросил косой взгляд на его женщину.

Как выяснилось, Примаков нравился отнюдь не всем. В 1958 году его включили в группу журналистов, которые освещали визит Никиты Сергеевича Хрущева в Албанию. Поездка за границу, да еще в свите Никиты Сергеевича была большой честью. Но после Албании Примаков попал в «невыездные». Было такое понятие – люди, которым запрещался выезд за границу. Причем официально это не признавалось, и невозможно было получить объяснение: почему меня не пускают? Просто говорили: поездка нецелесообразна. «Невыездной» – значит неблагонадежный…

Валентин Зорин:

– Были мы молодые, были мы уверенные в себе. Основные черты характера были заложены тогда, что и привело к изгнанию Примакова из системы иновещания. Он стал неугоден сектору радиовещания идеологического отдела ЦК КПСС, потому что отстаивал то, что считал правильным, а не делал то, что ему говорили. Так что жизнь далеко не всегда ему улыбалась…

– Примаков всегда умел ладить с начальством. А что тогда произошло?

– Это тоже миф, что Примаков подходит под каждое руководство. Он подошел тому руководству, которое взялось за серьезную ломку старого. Ему не нужно подстраиваться ради карьеры. Он может отстаивать только то, во что он сам верит. Его карьера на радио была сломана после выступления на партсобрании, когда кураторы из ЦК решили, что человек с такими взглядами не может занимать пост в Госкомитете по телевидению и радиовещанию…

«Я весьма осязаемо почувствовал скверное отношение ко мне заведующего сектором ЦК, – пишет Примаков. – Может быть, ему не понравилось мое выступление на партсобрании, может быть, были какие-то другие причины, но я фактически оказался «невыездным». «Рубили» даже туристические поездки.

Тогда же была запущена легенда о моем происхождении. Мне даже приписали фамилию Киршенблат. Позднее я узнал, что в других «файлах» мне приписывают фамилию Финкельштейн – тут уж вообще разведешь руками, непонятно откуда».

Примаков фактически лишился работы. И вот счастливый случай. Валентин Зорин позвонил своему однокашнику Николаю Николаевичу Иноземцеву. Он был тогда заместителем главного редактора газеты «Правда» и занимался как раз международным разделом.

Зорин сказал ему:

– У нас есть талантливый парень, остался без работы.

– Приводи, – ответил Иноземцев. – Только попозже, когда я полосы подпишу.

Полосы в «Правде» в те времена подписывались часов в двенадцать ночи. Зорин и Примаков приехали в редакцию в полночь. Просидели до двух часов ночи. Примаков понравился Иноземцеву. Николай Николаевич сказал:

– Я вас беру. Но поскольку вас заставили уйти с радио люди из отдела пропаганды, то сразу принять на работу в «Правду» я не в состоянии. В агитпропе прицепятся и помешают. Вам надо несколько месяцев где-то пересидеть.

– Где?

– В Институте мировой экономики и международных отношений, – придумал Иноземцев. – Вы же кандидат наук. Я позвоню директору и договорюсь.

Иноземцев пришел в «Правду» с должности заместителя директора этого института. Но еще не знал, что через несколько лет сам вернется в институт уже директором, и это будут его звездные годы.

Заодно Иноземцев вызвал заведующего отделом кадров «Правды»:

– Запросите соответствующие органы о возможности использовать Примакова в качестве нашего собственного корреспондента в одной из капстран.

Такой запрос отправлялся в отдел ЦК КПСС по работе с заграничными кадрами и выездам за границу. Этот отдел решал, кому можно ездить, а кому нельзя. На каждого выезжающего, кроме высших чиновников государства, отдел ЦК в свою очередь посылал запрос в комитет госбезопасности.

– Все, – твердо сказал Иноземцев, – ты идешь на три месяца научным сотрудником к Арзуманяну. За это время ты перейдешь из ведения агитпропа ЦК в отдел науки, и я беру тебя в «Правду».

Таковы были номенклатурные правила. Взять изгнанного напрямую не рисковал даже заместитель главного редактора «Правды»…

Иноземцев сдержал слово. В сентябре 1962 года Примакова приняли в Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР на должность старшего научного сотрудника только что созданного сектора экономики и политики слаборазвитых стран. Сектор был идеологизирован, не столько изучал, сколько проповедовал принятые тогда нелепые догмы. Ничего из того, что писали сотрудники сектора, не имело ни малейшего отношения к реальности… Когда выяснилось, что у КГБ нет претензий к Примакову и он является «выездным», то в декабре того же года его оформили в центральный орган ЦК КПСС газету «Правду».

Примаков за эти несколько месяцев не успел вжиться в институтские дела. Он тогда не представлял, что эта временная пересадочная станция станет большим куском его судьбы и что он многие годы будет связан с Николаем Иноземцевым, который отправит его работать корреспондентом на Ближний Восток, потом возьмет к себе в институт и вообще сыграет в его жизни важнейшую роль.

В декабре 1962 года Евгений Примаков приступил к работе в «Правде» сначала обозревателем, а вскоре заместителем редактора отдела стран Азии и Африки. В его отделе трудились всего четыре-пять человек, чуть меньше, чем насчитывалось корреспондентов за рубежом. Поработав несколько лет за границей, корреспондент возвращался в редакцию, а на его место отправлялся кто-то из сотрудников отдела.

Когда Примаков в 1965 году приехал в Египет, Арабский Восток бурлил. Этот мир был как кипящая лава, благодатный материал для журналиста. Освободившись от чужой власти, арабский мир все никак не мог оформиться. Государства соединялись и раскалывались. Арабские политики в результате кровавых переворотов свергали предшественников, с которыми только что обнимались, и новые люди появлялись у власти. Они ненавидели друг друга и время от времени воевали между собой. Смена лидера, как правило, влекла за собой резкую перемену политического курса. Арабский мир не мог решить, каким путем ему идти. Консервативные режимы тянулись к богатому Западу, к Соединенным Штатам в первую очередь. Молодые и радикально настроенные лидеры, напротив, искали помощи у Советского Союза. Во-первых, они не хотели иметь дело с западными странами, бывшими колонизаторами. Во-вторых, со стороны социалистическая система казалась им более справедливой. В-третьих, Советский Союз был готов помогать им на безвозмездной основе и снабжать оружием.

Приехав в Каир, Примаков погрузился в этот бурлящий мир, где традиционная восточная экзотика смешивалась с еще более экзотической политикой.

Президентом Египта был самый знаменитый в те годы ближневосточный политик Гамаль Абд-аль Насер, о котором Примаков будет много и часто писать с симпатией и уважением. Насер был главным партнером и любимцем Советского Союза на Ближнем Востоке. Он пытался построить арабский социализм, и этим был более чем важен для Москвы.

Советская печать получила указание масштабно поддержать арабские страны и разоблачать преступления Израиля. После шестидневной войны 1967 года в советском обществе появилась когорта людей, которые жизнь посвятили борьбе с мировым сионизмом, понимая под этим борьбу с евреями. Среди них были как истинные фанатики, так и просто зарабатывающие себе этим на жизнь, благо платежеспособный спрос все увеличивался – в газетах, журналах, на радио и телевидении. Даже в антиамериканской пропаганде соблюдались определенные правила, накануне встреч на высшем уровне она вообще затухала. И только накал антиизраильской и антисионистской пропаганды никогда не спадал…

Примаков видел триумфальные выступления Насера перед египтянами, которые восторженно встречали своего вождя, и его трагедию, когда Египет потерпел сокрушительное поражение в шестидневной войне 1967 года. И в 1967 году, и позднее Примаков писал антиизральские статьи и книги. Израиль тогда неизменно именовался агрессором. Современная история трактует события тех лет иначе.

Арабский мир, живой и непосредственный, нравился Примакову. Среди дружелюбных и гостеприимных людей, он чувствовал себя вполне уютно. И симпатии к арабскому миру останутся у Примакова навсегда.

От каких-то оценок прежнего времени он отказался. Но в основе своей взгляд Евгения Максимовича на причины ближневосточного конфликта, мне кажется, не изменились. Характерно, что если Примаков пишет об «ошибках и заблуждениях» арабских властителей, то в отношении Израиля тон его куда суровее – «кровавые расправы над арабским населением», «кровавая война израильской военщины»…

Евгений Примаков всю жизнь носит погоны под штатским костюмом – в этом уверены не только за рубежом, но и в нашей стране. Считается, что Примаков начал карьеру разведчика на Ближнем Востоке под крышей корреспондента «Правды».

Служба внешней разведки неустанно опровергает эти слухи, хотя и без особого успеха, просто потому что публика не верит официальным опровержениям. Когда Примаков стал главой правительства, английские журналисты, не поленившись, пролистали старые подшивки «Правды» за те годы, что он работал корреспондентом на Ближнем Востоке, чтобы выяснить, как часто он печатался. Они увидели, что его статьи появлялись отнюдь не каждый день. Ага, решили англичане, тогда все ясно: он разведчик, поэтому у него просто не было времени писать в газету…

Дотошные англичане промахнулись, потому что плохо знают нашу жизнь. Это в западных газетах корреспондент из-за рубежа пишет каждый день. «Правда» держала корреспондентов по всему миру, газетной площади для всех не хватало, и пробиться на полосу было невероятно трудно. Писать из Египта каждый день не было никакой необходимости.

Понять, что Примаков не был сотрудником КГБ, можно еще и потому, что некоторое время он был просто «невыездным», за границу его не выпускали. И лишь Николай Иноземцев, заместитель главного редактора «Правды», добился, чтобы он стал «выездным», что в то время было очень важным. Ездить за границу Примаков стал с 1965 года. Его хотели отправить в долгосрочную командировку в Кению в роли советника вице-президента. Уже состоялось решение ЦК КПСС, без которого советский человек не мог поехать за границу. Но в конце концов поездка не состоялась – изменилась обстановка в Кении, и Примаков не получил визы.

Зато вскоре он отправился корреспондентом «Правды» на Ближний Восток. Он побывал почти во всех странах Арабского Востока – в Египте, Сирии, Судане, Ливии, Ираке, Ливане, Иордании, Йемене, Кувейте. Уже потом, уйдя из «Правды» и работая в институте, он в первый раз поедет в Соединенные Штаты, побывает в Европе. Начнется другая жизнь…

Надо понимать, что не так уж сложно выявить кадрового сотрудника внешней разведки. Каждый из них должен был исчезнуть из поля зрения друзей и знакомых хотя бы на год, а чаще на два года – это время обучения в разведывательной школе. Через эту школу прошли все, кого брали на работу в первое главное управление КГБ СССР – внешнюю разведку.

В трудовую книжку начинающему разведчику вписывают какое-то благопристойное место работы, но в реальности человек буквально исчезает, потому что занятия в разведшколе идут с понедельника по субботу. Живут начинающие разведчики там же, на территории школы, домой их отпускают в субботу днем, а в воскресенье вечером или в крайнем случае в понедельник рано утром они должны быть в школе.

При таком обилии друзей многие бы обратили внимание на то, что Примаков куда-то исчез, да не на день-другой, а на целый год! Надо еще и понимать, что по своим анкетным и физическим данным студент института востоковедения Примаков вряд ли мог заинтересовать кадровиков министерства государственной безопасности (МГБ существовало до марта 1953 года, когда было создано единое Министерство внутренних дел, а с марта 1954‑го уже существовал Комитет государственной безопасности).

Могли Примакова, когда он поехал корреспондентом на Ближний Восток, привлечь к сотрудничеству с КГБ в качестве агента?

По инструкции, существовавшей в комитете госбезопасности, запрещалась вербовка сотрудников партийного аппарата. Что касается центрального органа партии – газеты «Правда», то рекомендовалось воздерживаться от оформления сотрудничества с правдистами и использования корпунктов «Правды» в качестве крыши для разведывательной деятельности.

Другое дело, что практически каждый корреспондент, работавший за границей, поддерживал те или иные отношения с резидентурой советской внешней разведки – как минимум, делился информацией.

Словом, как и очень многие корреспонденты, Примаков, вероятно, помогал нашим разведчикам. Но в кадрах КГБ (до назначения в 1991 году начальником внешней разведки) он не состоял и среди «добровольных помощников» госбезопасности тоже не числился.

Почему же Примакову упорно приписывают службу в КГБ? Возможно, потому что он выполнял в семидесятые годы некоторые деликатные миссии за границей. Это действительно были особые задания, но не разведки, а ЦК КПСС.

«Я выполнял ответственные поручения Политбюро, – пишет Примаков. – Как правило, меры безопасности и связь поручалось обеспечивать комитету госбезопасности».

О своем участии в тайной дипломатии Евгений Максимович рассказал в книге «Конфиденциально: Ближний Восток на сцене и за кулисами (вторая половина XX века – начало XXI века)».

В 1970 году он ездил в Бейрут для встречи с лидером Народного фронта освобождения Палестины Жоржем Хабашем, который прославился громкими терактами. Это он придумал захватывать самолеты и превращать пассажиров в заложников. Это ему мир обязан таким количеством трагедий. Примакову поручили передать Жорж Хабашу мнение советского руководства: захват самолетов нецелесообразен, потому что «сплачивает население вокруг израильского правительства». Такие же деликатные миссии Евгений Максимович исполнял в других странах.

Примакову благоволил влиятельный референт Брежнева Евгений Матвеевич Самотейкин, в прошлом сотрудник Министерства иностранных дел. Самотейкин в меру возможности поддерживал самостоятельно мыслящих людей, заказывал им записки на самые деликатные внешнеполитические темы, что позволяло ему предлагать своему шефу оригинальные идеи. В июле 1971 года он попросил Примаков набросать новые предложения в отношении советской политики на Ближнем Востоке. Примаков в осторожной форме рекомендовал «некоторые инициативные шаги в отношении Израиля», с которым Советский Союз разорвал дипломатические отношения после шестидневной войны.

Арабские страны радостно приветствовали это решение. Тем более, что они стали получать советское оружие в удвоенном количестве. Казалось, что Советский Союз приобрел себе на Арабском Востоке друзей на вечные времена. Но вскоре выяснилось, что Советский Союз не в состоянии играть ключевую роль на Ближнем Востоке, потому что не имеет дипломатических отношений с Израилем.

Евгений Самотейкин передал записку Примакова Брежневу, который ее одобрил. Леонид Ильич сам считал, что разрыв отношений с Израилем был шагом эмоциональным и потому недальновидным. Но как их восстановить, если в Москве заявили, что это станет возможным только после полного ухода израильской армии с завоеванных во время войны территорий?

Активным сторонником налаживания секретного канала связи с еврейским государством был председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов. В аппарате КГБ не раз предпринимали попытки самостоятельно, в обход министерства иностранных дел, заниматься внешней политикой. Особые отношения КГБ установил с правительством ФРГ, когда канцлером был Вилли Брандт. Пытались наладить доверительный канал связи с государственным секретарем США Генри Киссинджером, но эту акцию сорвал министр иностранных дел Громыко, который конкуренции не терпел и ревниво относился к любым попыткам вторгаться в его епархию. Что касается Израиля, то в данном случае Громыко не возражал против активности КГБ. Отсутствие дипломатических отношений с еврейским государством исключало участие министерства иностранных дел.

Тайные контакты были поручены Примакову, организационную сторону взяло на себя КГБ. Миссия была важной, утвержденной решением Политбюро от 5 августа 1971 года. С августа 1971 по сентябрь 1977 года Примаков тайно приезжал в Израиль или встречался с израильскими представителями в столице Австрии.

Его собеседниками были руководители страны – премьер-министр Голда Меир и министр иностранных дел Аба Эбан, потом новая команда – премьер-министр Ицхак Рабин, министр иностранных дел Игал Аллон, министр обороны Шимон Перес.

Израильтян, конечно, прежде всего интересовало, кого представляет Примаков, каковы его полномочия. Он отвечал, что «направлен в Израиль с неофициальной и конфиденциальной миссией советским руководством», но не имеет полномочий обсуждать вопрос о восстановлении дипломатических отношений.

Идея состояла в том, чтобы убедить Израиль покинуть занятые в ходе шестидневной войны 1967 года территории – сектор Газа и Западный берег реки Иордан. Взамен предлагались международные гарантии безопасности Израиля, но Примаков быстро понял, что израильтяне считают такого рода гарантии пустой бумажкой, которая не спасет их в случае нападения арабских стран. Голда Меир напомнила Примакову, как легко в 1967 году были выведены с Синайского полуострова войска ООН, разъединявшие Израиль и Египет, когда это потребовал президент Насер.

Андропов и Громыко предложили согласиться с идеей израильтян «расширить консульскую секцию посольства Нидерландов в Москве». Дело в том, что после разрыва дипломатических отношений интересы Израиля в Советском Союзе представляло голландское посольство. Имелось в виду, что в составе консульской секции посольства в Москве появятся израильские дипломаты и это упростит диалог. Но остальные члены Политбюро отвергли предложение председателя КГБ и министра иностранных дел. Слепая ненависть к еврейскому государству лишала Советский Союз возможности играть более важную роль на Ближнем Востоке.

Много лет Примаков был связным с иракскими курдами, и он даже участвовал в попытке нормализовать отношения между руководством курдов и правительством в Багдаде. Но надо правильно понимать его тогдашнюю роль. Его отправили к курдам для того, чтобы создать прямой канал общения, узнать, что происходит у курдов, чего они хотят и можно ли их убедить сотрудничать с правительством. Этот канал связи шел через ТАСС. Только сообщения Примакова в Москву не печатались в газетах, а с грифом секретности поступали в ЦК, МИД и КГБ.

Когда Примаков вернулся из командировки в Каир, заместитель главного редактора «Правды» Николай Николаевич Иноземцев уже ушел из газеты и возглавил Институт мировой экономики и международных отношений. Примаков приехал к нему повидаться.

Иноземцев решительно сказал:

– Хватит тебе сидеть в «Правде». Тебе надо переходить в науку. Иди ко мне заместителем.

Не каждый мог решиться уйти из «Правды». Работа в первой газете страны сулила как минимум постоянные командировки за рубеж. Каждая публикация в «Правде» была заметной. Но Иноземцев сделал Примакову предложение, от которого тот не мог отказаться. Как выяснилось потом, это был верный шаг.

30 апреля 1970 года Примаков был назначен заместителем директора Института мировой экономики и международных отношений Академии наук. Ему было всего сорок лет, для его возраста это была прекрасная научная карьера.

Институт, где собрались экономисты высокой квалификации, готовил закрытые для обычной публики прогнозы развития мировой экономики. Они рассылались в ЦК, в аппарат Совета министров, Госплан (здесь-то концентрировались компетентные читатели). Разумеется, делалось все, чтобы тексты были приемлемы для партийного аппарата, но факты и цифры разительно расходились с тем, что писали газеты и говорили сами партийные секретари. Усиливающееся отставание советской экономики становилось все более очевидным. Замаскировать этот разрыв было невозможно. И это вызывало недовольство, раздражение и даже обвинения авторов в ревизионизме. Авторы же искренне надеялись, что заставят советских руководителей задуматься, подтолкнут их к радикальным реформам в экономике. Для правительства институт готовил конкретные разработки, опираясь на зарубежный опыт.

Анатолий Сергеевич Черняев, много лет проработавший в международном отделе ЦК КПСС, пишет, что на Иноземцева писали доносы Брежневу. Доносчики доказывали, что Иноземцев и компания – ревизионисты, не верят в будущую революцию и уверены, что капитализм и дальше будет развиваться. И это при том, что Николай Иноземцев входил в группу партийных интеллектуалов, которая годами писала речи и доклады Брежневу.

Евгений Максимович был единомышленником и другом Иноземцева. Пока Николай Николаевич работал на генерального секретаря, институтом руководил Примаков. Он замещал Иноземцева, когда тот уезжал в отпуск или командировку. У них сложились хорошие, доверительные отношения. Но к директору Примаков относился с пиететом, обращался исключительно на «вы» и по имени-отчеству: Николай Николаевич.

Иноземцев много раз предлагал перейти на «ты»:

– Да, брось ты, Женя, эти церемонии.

Примаков соблюдал политес. Это восточное воспитание.

Когда он только пришел, академические коллеги настоящим ученым его не признали, считали всего лишь умелым журналистом. Пренебрежительно говорили, что Примаков защитил докторскую диссертацию по книге, причем одной на двоих с журналистом Игорем Беляевым. Примаков и Беляев, тоже правдист, написали толстую книгу «Египет: время президента Насера» и решили на ее основе защитить докторские диссертации. Но это была тактическая ошибка: докторские диссертации – в отличие от книг – в соавторстве не пишутся. Ученый обязан продемонстрировать творческую самостоятельность.

Вспоминает один из сотрудников ИМЭМО:

– Они с Игорем Беляевым, два арабиста, принесли в институт совместную работу и хотели защититься. Им, как полагается, устроили так называемую предзащиту – это обязательное широкое обсуждение. Накидали множество замечаний, народ даже хихикал по поводу этого соавторства. Примаков и Беляев все правильно поняли, разделили свой труд, представили диссертации в новом виде, и оба успешно защитили докторские…

Потом Примаков уже сам, без соавторов, подготовил монографию «Анатомия ближневосточного конфликта». Когда он пришел в институт, достаточно было скептических настроений:

– Да кто он такой? Журналист (это слово научные работники произносили с оттенком пренебрежения)? А что он понимает в настоящей науке?

Но эти разговоры быстро закончились. Все увидели, что Примаков умелый организатор, а в академическом институте это редкость, потому что, как мне говорили его коллеги, «гениев много, а работать никто не умеет и не хочет». Он знал ближневосточный конфликт во всех его подробностях, во всех его скрытых и открытых сторонах, понимал подводные течения и взаимосвязи, со многими политиками, игравшими ключевую роль на Ближнем Востоке, был знаком лично.

Иноземцев и Примаков переориентировали институт на оперативный политический анализ. Некоторые ученые упрекали их за пренебрежение серьезной академической наукой. Другие полагали, что они правы – важнее донести до руководства страны реальную информацию о положении в стране и мире.

Примаков не склонен к академической науке. Ему хотелось, чтобы институт давал практическую отдачу, это замечалось и поощрялось. Он перенес на российскую почву разработанный западными учеными метод ситуационного анализа. Это мозговые атаки: собираются лучшие специалисты и предлагают несколько вариантов решения какой-то актуальной проблемы. Например, анализ ситуации на рынке нефти. Какие факторы повлияют на цены? Будет ли расти добыча? Как поведут себя Иран, Ирак, Саудовская Аравия?.. Обсуждение проходило за закрытыми дверями и не предназначалось для публикации, поэтому можно было высказываться относительно свободно. Это было приятной роскошью для настоящих ученых.

В конце декабря 1977 года Примаков был назначен директором Института востоковедения. В 1979 году Примаков стал по совместительству профессором Дипломатической академии, еще через десять лет профессором Московского университета.

15 марта 1979 года его избрали действительным членом Академии наук. Это было ключевым событием в его жизни. Это пожизненное звание – вершина научной карьеры, свидетельство высокого социального статуса и некая гарантия материальных благ. Недаром советские партийные и государственные чиновники всеми правдами и неправдами пробивались в академию. Они понимали, что рано или поздно лишатся хлебного места в аппарате, но из академии их не исключат, и будут они получать высокую зарплату, смогут пользоваться машиной и академической поликлиникой. И вообще – одно дело пенсионер, тоскующий на лавочке у подъезда, другое – академик…

Примакова избрали академиком, когда ему еще не было и пятидесяти. Некоторые из коллег, впрочем, отнеслись к его избранию весьма скептически, не считая его научный вклад столь уж значительным. Другие спокойно отвечали на это, что Примаков, как и Николай Иноземцев, и Георгий Арбатов, и многие другие, стали академиками в первую очередь по праву директорства в крупном академическом институте. Это одно из правил игры в учреждении, которое называется Академией наук.

После смерти академика Иноземцева ИМЭМО возглавил Александр Яковлевич Яковлев. В июле 1985 года он возглавил отдел пропаганды ЦК и оставил институт. Уходя, Яковлев позаботился о том, чтобы директором ИМЭМО стал академик Примаков.

«Я предложил Примакова, – вспоминал Яковлев. – Но не все были согласны с его кандидатурой. Нет, не все. С некоторой настороженностью отнесся комитет госбезопасности. В то время все эти назначения согласовывались. Они в КГБ не то, что были откровенно против. Они, скажем так, считали, что другие кандидатуры лучше…»

Говорят, что директором ИМЭМО хотел стать сын Громыко. Горбачев был в долгу перед старшим Громыко, но директором в ноябре 1985 года все-таки сделали Примакова. Яковлев умел настоять на своем. Напрасно говорят, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Примаков вернулся в ИМЭМО, но уже в роли директора. В институте он всех знал. А как отнеслись к его возвращению?

«К нему лучше относились, когда он стал директором, чем когда он был заместителем, – рассказывал Герман Дилигенский, главный редактор журнала «Мировая экономика и международные отношения». – Евгений Максимович принадлежит к числу людей, которые лучше всего себя проявляют, когда становятся полновластными хозяевами.

Его талант, его способности – это способности менеджера. Сила его в том, что он может организовать, собрать людей. Он не исследователь-одиночка. Такие люди тоже есть. Он на них опирался. Не помню никого, кто был явно им недоволен. Он способен и командовать – все необходимые для этого качества у него есть. Но умеет и выслушать людей. У него неплохой вкус в смысле подбора кадров. Примаков знает, как расположить к себе коллектив, он заставляет подчиненных работать, но и заботится о них. Я бывал с ним в заграничных командировках, он общителен, задушевен в личном общении».

– Насколько точно он представлял себе картину мира? Что было для него важным – его любимый Ближний Восток?

– Многие годы работы в институте, я думаю, обусловили то, что горизонты у него глобальные, – считал Дилигенский. – Институт такой. Примаков давно перерос из региональщика в международника широкого профиля. Он когда пришел директором, то подчеркнуто отодвигал от себя ближневосточные сюжеты. Занимался больше глобалистикой, разоружением.

– Он подбирает свою команду и повсюду расставляет своих людей? Или умудряется мобилизовать весь коллектив, не устраивая перетрясок?

– У него нет такого: это моя команда, все остальные не считаются, – ответил Герман Дилигенский. – Не помню, чтобы при Примакове были какие-то привилегированные группы или отделы. Но есть люди, которым он доверяет. Причем это не связано с личными пристрастиями. Я знаю коллег, которые не имели с ним никаких личных отношений и которых он очень продвигал. Просто ценил их деловые качества и доверял их оценкам.

Но вряд ли можно позавидовать человеку, который встал бы к нему в прямую оппозицию. Довольно проигрышная ситуация. Некоторые говорят даже сильнее: Евгению Максимовичу нельзя становиться поперек дороги. У него железный характер. Есть люди, которые ушли из института и жаловались на жесткость Примакова.

– Как считали в институте: его стремительная карьера связана с его личными достоинствами, или кто-то ему явно благоволил и подтягивал вверх?

– Евгений Максимович – это человек, который обладает гениальным даром завоевывать расположение и особенно наверху. Я думаю, его карьера результат его личных способностей.

– В чем секрет этого дара? В умении говорить, предложить хорошую идею?

– Я думаю, в умении показать свою полезность, в том числе в выдвижении идей. Это и деловые качества, и такие трудно описываемые способности, как умение общаться с людьми, в частности, с начальством.

Примаков заменил Иноземцева не только в кресле директора, но и в роли советчика и консультанта высшей власти. И весь институт, возглавляемый Примаковым, стал работать на политическую линию нового генерального секретаря. Причем эта работа делалась с удовольствием – Горбачев нравился научной интеллигенции.

26 февраля 1987 года на заседании Политбюро Горбачев говорил о необходимости менять внешнюю политику, активно действовать по всем направлениям:

– От наших институтов потребовать – от Примакова, Арбатова – потребовать, чтобы они нам давали подробный объективный научный анализ раз в квартал, через каждые сто дней.

Примакова стали включать в роли эксперта в делегации, которые сопровождали Горбачева во время поездок за границу. Там были разные люди, писателей и деятелей культуры брали для представительства. Примаков не рассматривал такие поездки как форму отдыха и туризма. На узких совещаниях у Горбачева предлагал свежие и неожиданные идеи, но предпочитал держаться в тени. Примаков сознательно оставался незаметным для широкой публики и не жаждал громкой славы. Ему нравилось заниматься закулисной политикой.

«Во-первых, он профессионал, – говорил Александр Яковлев. – Во-вторых, он не лезет в друзья, не старается себя показать, подсуетиться. Другим кажется, если суетиться, на них быстрее внимание обратят. Глупости. Даже Брежнев при всех своих ограниченных интеллектуальных ресурсах и то морщился. Использовал таких людей, но морщился… Так вот, я не видел, чтобы Примаков суетился возле какого-нибудь начальника. Посмотрите телевизионную хронику, газеты, не найдете. Я не припоминаю, чтобы он сказал какое-то слово, которое можно было расценить как подхалимаж в отношении Горбачева. Вот после смерти Иноземцева – да, на заседании, посвященном его памяти, он выступал и не скупился на слова».

Горбачев заметил и оценил Примакова, но приблизил его отнюдь не сразу.

Александр Яковлев:

– Поначалу Горбачев относился к нему несколько настороженно. До обидности настороженно. Внешне все нормально, поручения институту давал, но что-то мешало… Михаила Сергеевича вообще трудно понять. Это вещь в себе. Добраться до души Горбачева невозможно – это человек-луковица. Может быть, все дело в том, что Примаков был близок ко мне, а Михаил Сергеевич к этим вещам настороженно относился. И на этом органы безопасности очень хорошо играли.

Горбачев долго сомневался насчет Примакова, присматривался, прикидывал, можно ли доверять этому человеку, продвигать его?

– В 1988 году был такой сюжет, – вспоминал Яковлев. – Подбирали заведующего международным отделом ЦК. Михаил Сергеевич попросил меня предложить две кандидатуры. Я предложил Примакова номером один и Фалина номером два.

Валентин Михайлович Фалин – один из самых известных советских дипломатов. Он был послом в Западной Германии, потом работал в ЦК, очень нравился Брежневу. Но когда родственник Фалина совершил нечто недозволенное, его изгнали из ЦК, отправили обозревателем в газету «Известия».

– Я знаю точно, – продолжает Яковлев, – что выбрали Фалина, потому что комитет госбезопасности отдал ему предпочтение. Михаил Сергеевич сказал: вноси представление в Политбюро на Фалина. При этом к Фалину я отношусь нормально, он ученый человек, знаток.

Политическая карьера Примакова началась в 1989 году. Четыре года понадобилось Горбачеву, чтобы распознать таланты и человеческие качества Евгения Максимовича.

Горбачев намеревался отправить Примакова послом в Индию. Евгений Максимович позвонил Шеварднадзе и наотрез отказался – индийский климат был противопоказан его жене Лауре Васильевне, страдавшей тяжелым сердечным заболеванием. Тогда в мае 1989 года Горбачев предложил Примакову куда более важный пост – возглавить одну из палат только что избранного парламента. Это был, конечно, большой поворот в его жизни.

10 июня 1989 года новый Верховный Совет начал работу с избрания председателей палат. Горбачев предложил на роль председателя Совета Союза Евгения Максимовича Примакова, ставшего народным депутатом по списку КПСС (сто партийных депутатов получили свои мандаты безальтернативно, посему именовались «красной сотней»).

Примакову задали много вопросов. Отвечал он толково, уверенно. Избрали его почти единодушно при трех воздержавшихся. Горбачев уступил ему председательское место, и Примаков повел заседание дальше.

Евгений Максимович неохотно согласился на пост председателя Совета Союза. И быстро убедился в том, что был прав в своих сомнениях. Несколько раз говорил друзьям, что был бы рад поскорее избавиться от этой должности. Повторял:

– Это не мое.

Основные заседания Верховного Совета проводились совместно, их вел или сам Горбачев, или его первый заместитель Анатолий Иванович Лукьянов, общение с которым было лишено приятности. Председатели палат должны были присутствовать при сем, сидеть в президиуме и в случае необходимости ассистировать, то есть в основном помалкивать. Но и когда палаты заседали раздельно, и для председателя Совета Союза находилось занятие, эта работа вовсе не вдохновляла Примакова. И многие депутаты были недовольны его манерой ведения заседаний, обижались, говорили, что мрачный спикер их поучает.

Вот как об этом периоде свой жизни рассказывал мне сам Примаков:

– Мне в Верховном Совете знаете из-за чего не нравилось работать? Из-за телевизионщиков. Я сидел за трибуной, за выступающим. А тогда был всплеск интереса к работе Верховного Совета, так что когда я потом смотрел телевизионный отчет о заседании, то все время видел себя засыпающим…

А действительно иногда хотелось заснуть. Это очень трудно высидеть целый рабочий день, не вставая, и слушать. Словно летишь на самолете из Москвы в Токио. Но в самолете можно журнал почитать, тебе виски наливают. Или водки – это еще лучше… А здесь только сидишь. Когда я пришел в Верховный Совет, начиналась его демократизация. Мне казалось, что я могу вести заседание, как в академии наук: приглашать выступить, затем сделать резюме сказанного и предложить другим обсудить эти идеи. Мне сразу сказали: кто ты такой? Ты должен предоставлять депутатам слово и больше ничего… Вот такая была моя должность на виду – беспрерывное сидение. Кроме того, конечно же, была и серьезная законодательная работа, которая проходила без присмотра телекамер. Но я все равно взмолился, сказал: не могу больше! Хотя это была почетная должность…

В сентябре 1989 года его избрали кандидатом в члены Политбюро. Евгений Максимович отнесся к этому на диво спокойно, хотя это было вознесением на политический олимп. Когда он после пленума ЦК вышел на улицу, его уже ждала не «волга», а «зил» с охраной.

Один знакомый профессор встретил его после пленума. Искренне пожал ему руку:

– Поздравляю, Евгений Максимович!

Тот недоуменно переспросил:

– С чем?

– Как с чем? С избранием в Политбюро!

Примаков пренебрежительно махнул рукой:

– Фигня все это.

И пошел дальше.

Как положено по номенклатурным правилам, Примаков полетел в отпуск уже не обычным рейсом «Аэрофлота», а спецсамолетом в сопровождении охраны. Собственный самолет полагался всем членам и кандидатам в члены Политбюро. Но газета «Рабочая трибуна» написала именно о том, что на спецсамолете летает официальный борец с привилегиями Евгений Максимович Примаков. Эта история не улучшила отношения Примакова к газетам и журналистам. Он решил, что эта акция организована кем-то из его доброжелателей…

Самое тяжкое испытание на долю Примакова-политика выпало в январе 1990 года. Он впервые должен был принимать решения, когда речь шла в буквальном смысле о жизни и смерти людей. События вокруг Нагорного Карабаха повлекли за собой кровавые последствия: исход армян из Азербайджана, азербайджанцев из Армении. Вслед за армянской резней в Сумгаите, которая осталась безнаказанной, 13 января 1990 года начались армянские погромы в Баку. Они переросли в настоящий бунт, в восстание против слабой и неумелой власти. Выплеснулось долго копившееся недовольство. Это был не только национальный, но и политический, и социальный конфликт.

Руководство республики не могло справиться с происходящим. Горбачев отправил в Баку кандидата в члены Политбюро Примакова и нового секретаря ЦК КПСС по национальным делам Андрея Николаевича Гиренко, профессионального партийного работника с Украины. Гиренко прежде руководил Крымским обкомом, а там проблема с крымскими татарами, так что он считался специалистом по национальным делам.

Прилетев в Баку, они сообщили в Москву, что беспорядки продолжаются, остановить их не удается, местная власть утратила всякий авторитет, не контролирует ситуацию. Фактически колеблется вся республика.

Бюро ЦК компартии Азербайджана распространило сообщение:

«В ходе беспорядков и бесчинств, спровоцированных в Баку 13 января, произошли трагические события. От рук преступников погибли люди, главным образом – армяне, имеются десятки раненых. Совершены погромы жилищ…

Состоялся чрезвычайный пленум Бакинского горкома партии, в котором приняли участие кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Е. М. Примаков, секретарь ЦК КПСС А. Н. Гиренко, первый секретарь ЦК КП Азербайджана А. Х. Везиров».

Примаков встречался с активистами оппозиционного Народного фронта Азербайджана, представителями интеллигенции, журналистами, 18 января он выступал на митинге, пытаясь убедить многочисленную толпу, собравшуюся на площади, успокоиться и разойтись. Его слушали, но не расходились. Разговоры не помогали. Люди ждали каких-то действий.

19 января 1990 года президиум Верховного Совета СССР своим указом ввел чрезвычайное положение в Баку в связи с «попытками преступных экстремистских сил насильственным путем, организуя массовые беспорядки, отстранить от власти законно действующие государственные органы и в интересах защиты и безопасности граждан».

Комендант особого района города Баку генерал-лейтенант В. С. Дубиняк с одиннадцати часов вечера до шести утра ввел комендантский час. Город был разбит на одиннадцать комендантских участков. Комендант запретил все собрания, митинги, уличные шествия, демонстрации, спортивные и театральные мероприятия, забастовки и «бесконтрольную работу средств массовой информации».

Москва требовала прекратить беспорядки и восстановить власть в республике. Но как? Единственной силой, способной на это, казалась армия. Тогда шутили: советская власть в Закавказье это воздушно-десантные войска плюс военно-транспортная авиация.

В ноябре 1988 года десантников уже вводили в Баку, чтобы обеспечить порядок. Но тогда все обошлось достаточно спокойно. Люди митинговали, но за оружие не брались. Под прикрытием десантников основная часть армян сумела покинуть Азербайджан. Остались те, кто не мог уехать. Теперь азербайджанцы вооружились.

В январе 1990 года Горбачев вновь отправил в Баку войска – воздушно-десантные части. А в качестве правового обоснования 20 января президиум Верховного Совета СССР объявил в Баку чрезвычайное положение.

Тульской воздушно-десантной дивизией командовал полковник Александр Иванович Лебедь, которому еще только предстояло стать знаменитым. В ночь с 19 на 20 января его десантники начали входить в город. Но за год в республике многое изменилось: десантники оказались во враждебном городе.

Союзные войска пришли слишком поздно, чтобы остановить армянские погромы. В Азербайджане восприняли ввод войск как шок, как вторжение иностранной армии, как оккупацию. Бакинская молодежь пыталась противостоять вводу войск. Солдаты прорывались через баррикады, через перегородившие дороги грузовики под огнем стрелкового оружия и градом камней. Десантники пустили в ход оружие. В ночном бою погибло около двухсот человек. Можно сказать, что этот кровавый эпизод невероятно усилил стремление Азербайджана выйти из единого государства.

Фактически республика вышла из подчинения Москвы.

20 января председатель президиума Верховного Совета Азербайджана Эльмира Микаил кызы Кафарова (недавний руководитель местного комсомола) по радио выразила резкий протест против грубого нарушения суверенитета республики, поскольку азербайджанские власти не дали согласия на введение чрезвычайного положения:

– Вся ответственность за пролитую кровь лежит на тех органах и тех должностных лицах СССР, которые принимали это решение и обеспечивали его непосредственное исполнение. Азербайджанский народ никому не простит трагической гибели своих дочерей и сыновей…

В ночь на 21 января собрался Верховный Совет Азербайджана. Он приостановил действие союзного указа об объявлении в Баку чрезвычайного положения и потребовал вывести войска из города. Действия войск министерства обороны, МВД и КГБ СССР были признаны противоправными.

В кровопролитии стали обвинять и Примакова, считая, что это именно он вызвал войска в Баку и как старший по партийному званию руководил их использованием.

Александр Яковлев:

– Он очень переживал, когда ему стали инкриминировать бакинские события. Все развивалось на моих глазах, знаю его телеграммы. Он мне звонил из Баку, рассказывал, просил помочь. Он отказался категорически от координации действий силовых структур. Сказал, пусть это координирует министр обороны или КГБ. Он не профессионал и не будет это делать.

19 января 1990 года Примаков из Баку на слова Горбачева о том, что принято решение ввести в Баку войска, сказал, что не может руководить военными действиями. Горбачев сказал: через час в столицу Азербайджана вылетают министр обороны Язов и министр внутренних дел Бакатин.

Ночью 24 января в Баку, где еще слышались выстрелы, собрали пленум азербайджанского ЦК. Его вел избранный вторым секретарем ЦК Виктор Петрович Поляничко. Он был секретарем Оренбургского обкома, работал в аппарате ЦК в Москве, три года был главным партийным советником в Афганистане. Викторя Поляничко считался твердой рукой. Должность в Баку станет для него последней, в 1991 году Поляничко убьют…

Абдул-Рахман Халил оглы Везиров, который начинал свою карьеру руководителем азербайджанского комсомола, освободили от должности первого секретаря ЦК «за серьезные ошибки в работе, приведшие к кризисной ситуации в республике». Его сменил Аяз Ниязович Муталибов, который был главой республиканского правительства, до этого председателем госплана. Примакову пришлось выступать на пленуме с успокаивающей речью. Он вздохнул с облегчением, когда Горбачев разрешил ему вернуться в Москву.

В марте 1990 года Примаков к своему величайшему облегчению освободился от обязанностей в Верховном Совете. Горбачев назначил его членом новой структуры – Президентского совета. Горбачев нуждался в личном мозговом центре, который обсуждал бы ключевые проблемы, генерировал идеи и воплощал их в президентские указы. Но он никак не мог придумать подходящую административную конструкцию.

В Президентском совете Примаков близко познакомился с Юрием Дмитриевичем Маслюковым, которого со временем сделает своим первым заместителем в правительстве. Маслюков, председатель Госплана, считался тогда одним из главных прогрессистов и сторонником экономических реформ.

В декабре 1990 года на съезде народных депутатов предстояло впервые избрать вице-президента СССР. Горбачев перебрал много кандидатур. Александр Яковлев вызвал бы яростные протесты консерваторов. Шеварднадзе отпал, потому что в первый же день работы съезда сделал резкое заявление об уходе в отставку. От кандидатуры Нурсултана Назарбаева, будущего президента Казахстана, Горбачев тоже отказался.

Возникли две новые фамилии: Примаков и Геннадий Иванович Янаев, к тому времени член Политбюро и секретарь ЦК. Бывший комсомольский функционер, веселый, кампанейский человек, он чем-то понравился Горбачеву и мгновенно взлетел. Горбачев полагал, что сравнительно молодой Янаев, не примкнувший ни к левым, ни к правым, не встретит возражений у съезда, да и ему самому не доставит хлопот. Едва ли Горбачев хотел видеть на посту вице-президента самостоятельную и равноценную фигуру, с которой ему бы пришлось считаться…

Горбачев выбрал Янаева и совершил большую ошибку. Примаков – в отличие от Геннадия Янаева – никогда бы не предал своего президента. Августовского путча бы не было, и, может быть, в каком-то виде сохранился Советский Союз…

В последние дни декабря на съезде народных депутатов Горбачев зачем-то сам предложил ликвидировать Президентский совет. Съезд радостно проголосовал «за». Демократическое окружение Горбачева, включая Примакова, осталось без работы.

15 января 1991 года у Примакова был неприятный разговор с Горбачевым. Евгений Максимович предупреждал об опасности звучащих повсюду призывов к «жесткой руке», о том, что этому надо противостоять.

Горбачев раздраженно ответил:

– Я чувствую, что ты не вписываешься в механизм.

На следующий день Примаков передал ему личное письмо:

«После вчерашнего разговора я твердо решил уйти в отставку. Это – не сиюминутная реакция и уж во всяком случае не поступок, вызванный капризностью или слабонервностью. Ни тем, ни другим, – думаю Вы не сомневаетесь в этом, – никогда не отличался.

Но в последние месяц-полтора явно почувствовал, что либо Вы ко мне стали относиться иначе, либо я теперь объективно меньше нужен делу. И то, и другое несовместимо даже с мыслью о продолжении прежней работы».

И приложил заявление с просьбой разрешить ему перейти в Академию наук.

Горбачев заявление об отставке отверг:

– Это я буду решать, а не ты!

Тем временем в Персидском заливе начались события, в которых Примаков примет активнейшее участие.

Важную роль в его биографии сыграла первая война в Персидском заливе, которая началась после того, как Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Ирак – одна из тех стран, которые Примаков хорошо знал. Не удивительно, что в иракском кризисе ему предстояло сыграть одну из главных скрипок.

Евгений Максимович сказал Горбачеву, что сумеет убедить иракского лидера вывести армию из Кувейта. Главное – позволить Саддаму Хусейну уйти с достоинством: арабский лидер не может потерять лицо, для него это равнозначно смерти. Таковы традиции Востока.

Министр иностранных дел Шеварднадзе возражал против сепаратной дипломатии и поездки Примакова в Ирак. Он доказывал Горбачеву, что Саддам истолкует появление Примакова как выражение поддержки. Но Горбачев мечтал: а вдруг Евгений Максимович с его опытом работы на Ближнем Востоке, с его широкими и давними знакомствами, с его обаянием, с его знаниями их традиций сумеет объяснить иракцам, что их ждет, и Саддам выведет войска?

Шеварднадзе возмущался:

– Не может быть у страны две внешние политики!

Но получилось именно так.

Линия Шеварднадзе – стратегическое сотрудничество с американцами ради одной цели: не дать агрессору возможности воспользоваться плодами победы.

Линия Примакова – попытка, используя личные отношения с иракскими руководителями, найти выход из положения до того момента, как будет применена сила.

В шестидесятые годы корреспондент «Правды» Евгений Примаков побывал и в Багдаде. Он познакомился и подружился с иракским журналистом Тариком Азизом, таким же веселым и живым человеком. Азиз, в свою очередь, познакомил советского коллегу со своим другом Саддамом Хусейном. Они стали обращаться на «ты» и называли друг друга по имени.

5 октября 1990 года Саддам принял в Багдаде Примакова. Он говорил московскому гостю, что Кувейт – исторически часть Ирака, поэтому он не выведет свои войска. Поскольку он разговаривал с советским гостем один на один, Саддам откровенно добавил:

– Вы понимаете, что иракский народ не простит мне безоговорочного вывода войск из Кувейта. Как быть с выходом к морю, спросят меня.

Саддам из уважения к гостю согласился отпустить на родину только тех советских специалистов, срок контракта которых истекал в течение года (примерно треть всех работавших в Ираке советских граждан), остальные должны были остаться. Тем самым советские специалисты превращались в заложников, в живой щит Саддама Хусейна.

Примаков ожидал большего успеха от своей поездки. Вернувшись, он предложил Горбачеву: попробуем уговорить Саддама уйти, обещав ему заняться решением судьбы палестинцев. Горбачев поручил Шеварднадзе действовать вместе с Примаковым. Но министр иностранных дел не был согласен с Примаковым: любые обещания Саддаму, любая готовность уступить ему, согласиться с его требованиями создают у него ощущение, что он на правильном пути, что он сможет настоять на своем, если только проявит упорство.

Спор между Шеварднадзе и Примаковым разгорелся не шуточный. Перешли на личности, в Примакове вспыхнул его грузинский темперамент.

Евгений Максимович сам признавался, что вспылил:

– Это меня, который занимается Ближним Востоком со студенческих времен, поучаете вы, закончивший заочно педагогический институт в Кутаиси?

Вмешался Горбачев:

– Евгений, прекрати сейчас же.

Не менее вспыльчивый Шеварднадзе этих слов, разумеется, не забыл.

Советская дипломатия продолжала, как средневековый дракон, действовать двумя головами. С санкции Горбачева Евгений Максимович повез в Европу, а потом в Соединенные Штаты свой план мирного урегулирования. Министр Шеварднадзе, раздраженный сверх меры, передал американцам через своего помощника Сергея Тарасенко:

– Примаков направляется в Вашингтон с предложением, которое мне не нравится.

Евгений Максимович уговаривал американцев оставить Саддаму хотя бы два кувейтских острова и нефтяное месторождение, которые, собственно, и стали предметом спора с Кувейтом. И обещать ему, что будет созвана международная конференция для обсуждения палестинского вопроса.

Американцы отвечали, что такого рода уступки агрессору неприемлемы:

– Получится, что Саддам Хусейн, оккупировав Кувейт, получил то, что хотел. Он превратится в глазах арабов в величайшего героя, способного навязать свою волю мировому сообществу. Уступки приведут со временем к еще более кровопролитной войне…

Евгений Максимович внушал Бушу:

– Не загоняйте Саддама в угол, иначе он и будет сражаться до последнего. Ему надо помочь найти путь к политическому решению.

Буш решительно возразил Примакову:

– Я не понимаю, что значит помочь Саддаму найти путь к политическому решению? Саддам совершил преступления, сравнимые с гитлеровскими. Как же можно идти на уступки такому человеку? Возвращайтесь и скажите Саддаму, что я не собираюсь идти на уступки.

Буш отправил Горбачеву шифротелеграмму, возражая против любых попыток помочь Саддаму спасти лицо. Примаков понял, что вопрос будет решен военным путем. Это подтвердил посол Саудовской Аравии в Вашингтоне принц Бандар. Он сказал Примакову, что, если война начнется, все будет решено за несколько часов:

– Знаете, что произойдет с иракскими танками в пустыне, где негде укрыться? Это прекрасная мишень для авиации. Они будут гореть, как спички. Не переоценивайте иракскую армию.

В Лондоне Евгения Максимовича приняла премьер-министр Маргарет Тэтчер. Она столь же твердо высказалась за уничтожение военного потенциала Ирака, чтобы он больше не представлял опасность для соседей:

– У Саддама Хусейна не должно быть и тени сомнения в том, что мировое сообщество не отступит и добьется своих целей. Никто не должен даже пытаться вывести его режим из-под удара.

Примаков поинтересовался у Маргарет Тэтчер, когда может начаться война.

– Этого я не могу вам сказать, – отрезала «железная леди», – поскольку операция должна застигнуть Ирак врасплох.

Примаков еще раз полетел в Багдад – уже в другом настроении. Саддам принял его в присутствии всех членов Совета революционного командования. Примаков рассчитывал на более плодотворную беседу в узком составе.

Саддам играл в свои игры. Он объяснил Примакову:

– Я хочу, чтобы ты видел, что среди иракского руководства есть не только ястребы, но и голуби.

Примаков заметил, что предпочел бы иметь дело только с голубями. Вице-президент Таха Ясин Рамадан ответил:

– Тогда придется нам всем уйти отсюда, оставив вас наедине с нашим любимым лидером.

Это был спектакль, а не переговоры. В подобной обстановке сколько-нибудь откровенный разговор становился практически невозможным. Примаков все-таки предупредил Саддама:

– Вы меня знаете давно и понимаете, что я говорю вам только правду. Если вы не уйдете из Кувейта, по Ираку будет нанесен удар.

Саддам ответил, что не может уйти, пока не решен вопрос о полном выводе американских войск из Саудовской Аравии, пока Ираку не обеспечен выход к морю и не решена палестинская проблема. Иракский президент все еще считал, что он может торговаться. Примакову не оставалось ничего иного, кроме как развести руками и вернуться в Москву.

После начала бомбардировки иракских войск с воздуха Горбачев и Примаков надеялись хотя бы уберечь Ирак от наземной операции. Евгений Максимович вновь отправился к Саддаму. Добираться пришлось сложным путем, на машинах, через соседний Иран. 12 февраля 1991 года в Багдаде, когда город бомбили, Примакова тепло принял Саддам. Они обнялись. Примакову продемонстрировали следы разрушений от бомбардировок. Иракское телевидение снимало каждый шаг советского гостя, эти кадры с помощью американской телекомпании Си‑эн‑эн увидел весь мир.

Евгений Максимович осуждал действия американцев:

– Бойня должна быть прекращена. Я не говорю, что раньше война не была оправдана, но ее затягивание не может быть оправдано ни с какой точки зрения. Целый народ гибнет.

Эти телекадры не прибавили Примакову симпатии среди американцев.

Примаков уговаривал Саддама немедленно заявить об уходе из Кувейта, тогда боевые действия сразу прекратятся. Саддам обещал подумать. Мысль об отступлении была ему ненавистна. Он обещал дать ответ в письменной форме. Ночью в советское посольство приехал Тарик Азиз и привез совершенно пустое заявление: иракское руководство изучает идеи, изложенные представителем советского президента, и скоро даст ответ.

Вечером 13 февраля в вашингтонском Белом доме читали письмо из Москвы. Примаков все-таки извлек из беседы с Саддамом некоторые обнадеживающие детали. Горбачев сообщал, что пригласил Тарика Азиза в Москву и просил не начинать в эти дни наземную операцию и приостановить бомбардировки. Американцы были убеждены, что эти обреченные на неуспех действия Горбачева продиктованы внутриполитическими причинами – Михаил Сергеевич боролся за свое политическое выживание.

17 февраля на специально отправленном за ним советском самолете в Москву прилетел иракский вице-премьер Тарик Азиз. На следующий день утром он уже был в Кремле. Горбачев нетерпеливо спросил:

– Что вы привезли?

Азиз туманно ответил, что его правительство принимает в принципе резолюцию Совета Безопасности. Иракцы готовы вывести войска поэтапно, если будут выполнены все их условия и ООН отменит все санкции.

Горбачев предложил: пусть Ирак немедленно пообещает вывести войска, тогда он уговорит Буша прекратить бомбардировки. И пусть в Багдаде поторопятся, потому что американцы не намерены заниматься умиротворением.

Азиз улетел в Багдад. Он вернулся ночью 21 февраля. Горбачев, все еще полный энтузиазма и надежды закончить войну, ждал его в Кремле. Они говорили до трех часов ночи. Азиз заявил, что иракцы готовы отступить, но понадобится на это полтора месяца. Горбачев втолковывал ему, что такая затяжка невозможна. Азиз нехотя согласился сократить срок вывода иракских войск из Ирака.

В реальности Саддам всего лишь тянул время. Удары с воздуха были болезненными, однако он надеялся, что американцы не рискнут вступить с ним в схватку на поле боя. Страдания собственного народа его не беспокоили. Напротив, чем больше людей погибнет, тем лучше: злее будут. Саддам выступил по телевидению с обещанием никогда не капитулировать.

22 февраля Горбачев вечером (по московскому времени) разговаривал с государственным секретарем Бейкером, а потом и с президентом Бушем. Уговаривал не переходить к сухопутной стадии операции, а договориться с Саддамом о порядке вывода его войск из Кувейта и последующем снятии с Ирака санкций.

Михаил Сергеевич зря тратил время. Буш считал необходимым наказать Саддама за агрессию и не желал, чтобы ему мешали. Если бы Саддаму позволили увести свою армию нетронутой, он бы вскоре вновь бросил ее в бой.

– Я не верю Саддаму, – ответил Буш. – Он просто пытается сохранить свое лицо и свою власть. Мы достаточно ждали. Мы были терпеливы. Но всему есть предел, и после того, что он натворил в Кувейте, мы не можем уступать.

Под прицелом телекамер Джордж Буш произнес:

– Коалиция позволит Саддаму Хусейну до полудня субботы сделать то, что он должен сделать, – начать вывод войск из Кувейта.

Саддам, как и следовало ожидать, упустил последний шанс сохранить свою армию.

24 февраля 1991 года в четыре часа утра по местному времени в Персидском заливе началась наземная операция. Войскам антииракской коалиции понадобилось два дня, чтобы раздавить армию Саддама. Она не могла оказать сопротивления. В первый же день сдались в плен десять тысяч иракских солдат. Спасаясь от неминуемой катастрофы, униженный Саддам капитулировал. Он испугался, что или американцы доберутся до него и посадят на скамью подсудимых, или его собственные генералы, спасая себя, уничтожат «любимого президента». Впрочем, иракская пропаганда писала только о выдающейся победе великого Саддама Хусейна над Америкой.

26 февраля президент Ирака отправил срочное послание Горбачеву. Он уже не называл Кувейт девятнадцатой провинцией Ирака. Напротив, просил немедленно остановить наступление войск международной коалиции, клялся, что уже вечером его армия уйдет из Кувейта. К тому времени в плен попали семьдесят тысяч иракских солдат и офицеров. Саддам начал войну, располагая хорошо вооруженной миллионной армией. Лучшая ее половина находилась на территории Кувейта, от этих частей остались одни воспоминания.

Джордж Буш-старший и его команда добились своего. Если бы Буш прислушался к сторонникам умиротворения Саддама, Кувейт и по сей день был бы оккупирован иракскими войсками. Вечером 27 февраля Буш сделал заявление:

– Кувейт освобожден. Армия Ирака побеждена. Наши цели в военной сфере достигнуты. Кувейт опять принадлежит кувейтцам, они вновь распоряжаются собственной судьбой. Семь месяцев назад Америка и весь мир сказали: хватит! Мы заявили, что не потерпим агрессию против Кувейта. И вот сегодня Америка и весь мир сдержали свое слово.

Багдадское радио незамедлительно сообщило, что американцы сдались…

13 марта 1991 года Верховный Совет разрешил Горбачеву создать вместо распущенного Президентского совета новую структуру – Совет безопасности, своего рода узкий кабинет. В него вошли вице-президент Янаев, новый глава кабинета министров Валентин Сергеевич Павлов, председатель КГБ Крючков, министры обороны – Язов, внутренних дел – Пуго, иностранных дел – Бессмертных, а также Бакатин и Примаков, которому Горбачев хотел поручить внешнеэкономические дела.

Каждую кандидатуру утверждали депутаты. Надо было набрать больше половины голосов. При первом голосовании Верховный Совет не утвердил Примакова. Кто-то из депутатов был недоволен бывшим спикером, но в основном не хотели пропускать человека демократических убеждений. Горбачев предпринял новую атаку на Верховный Совет, доказывал, что Примаков нужен в Совете безопасности. Заставил проголосовать еще раз. Примаков подошел к микрофону и попросил не переголосовывать. Поступок оценили по достоинству. Примаков прошел. Тогда на Евгения Максимовича смотрели как на подозрительного либерала, теперь же он воспринимается как неисправимый консерватор…

Примаков был не очень доволен работой у Горбачева, но как добросовестный человек исполнял свои обязанности, ворчал, но работал. Он занимал формально высокий пост, но лишенный реальной власти.

«Работа была нервная, неблагодарная, очень запутанная, – вспоминает известный журналист Виталий Игнатенко, который был тогда помощником советского президента. – Разные ведомства нас окружали. Все мы сбегались к Примакову и находили помощь и поддержку, товарищеское участие в наших делах. Причем не только кто-то из молодых сотрудников, а все. И когда надо было принимать серьезные решения – несправедливо увольнялся какой-то человек, никто не мог, да никому и в голову не могло прийти – прорваться в кабинет президента и сказать: «Вы поступили неправильно. Этот человек должен остаться. Он не может быть за стенами нашего здания…» А Примаков мог так поступить. Вставал, шел к Горбачеву и очень решительно говорил…»

Когда Горбачев уехал в последний в его президентской жизни отпуск, разъехались и все его сотрудники. Примаков с внуком Женей отдыхал в санатории «Южный» неподалеку от Фороса, где был блокирован Горбачев. О том, что Горбачев отстранен от власти, он узнал 19 августа одновременно со всей страной. В болезнь Михаила Сергеевича он не поверил, потому что еще накануне президент беседовал по телефону со своими помощниками. Но 19 августа с президентом уже не соединяли. В тот день страна проснулась и узнала, что президент Горбачев отставлен от должности, а всем управляет Государственный комитет по чрезвычайному положению.

Примаков вылетел в Москву. Перед отлетом позвонил своему другу Владимиру Бураковскому, попросил на всякий случай приехать в аэропорт – если что-то случится, чтобы было кому позаботиться о внуке.

Виталий Игнатенко:

– Евгения Максимовича во Внуково встречали его друзья. Они его взяли в такой рой, как пчелы, а он был посредине. Боялись за него! Никто не знал, чем это может кончиться. Встретили прямо у трапа и проводили до машины.

Аркадий Иванович Вольский вспоминал в своем последнем интервью «Известиям», опубликованном после его смерти в сентябре 2006 года:

– Одну ночь у меня провели Примаков и Бакатин. Спали на диване. Я им комнату отвел напротив своего кабинета. Угроза ареста была вполне реальной, поскольку они как члены Совет безопасности отказались поддержать ГКЧП.

20 августа в кремлевском кабинете члена Совета безопасности Примакова собрались Вадим Бакатин, президент Научно-промышленного союза Аркадий Вольский, Вениамин Ярин, который работал в аппарате президента, и Вадим Медведев. Решили прежде всего сделать заявление по поводу происходящего и передать по каналам ТАСС:

«Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М. С. Горбачев здоров. Ответственность лежащая на нас, как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».

Утром 20 августа Примаков зашел к вице-президенту Геннадию Янаеву, пребывавшему в мрачном состоянии. Янаев сидел за письменным столом и читал газету «Правда». На первой полосе – подписанные им указы.

– Ты в своем уме? – спросил Примаков.

По словам Евгения Максимовича, вице-президент растерянно ответил:

– Если бы отказался, как тогда, в апреле… А что же сейчас делать?

Примаков сказал Янаеву, что ему надо немедленно поехать на телевидение, в прямом эфире распустить ГКЧП, осудить путч и покаяться. Это единственное, что может его спасти.

Янаев был растерян:

– Женя, поверь, все уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.

– Что-то не верится, – сказал Примаков. – Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы.

Янаев не нашел, что сказать, кроме сакраментального:

– Надо подумать.

Примаков вернулся к себе и позвонил председателю Верховного Совета Анатолию Ивановичу Лукьянову. Прочитал ему заявление, составленное вместе с Бакатиным. Лукьянов выслушал и твердо сказал:

– Публиковать это не надо.

Примаков ответил:

– Заявление уже опубликовано.

21 августа Вольский и Примаков провели пресс-конференцию и сразу же уехали на аэродром лететь к Горбачеву в Форос. Они полетели в самолете российского руководства.

Мужественное поведение Евгения Максимовича было оценено по достоинству. Сразу после путча он оказался одним из самых близких сотрудников Горбачева, но без должности. Из членов Совета безопасности остались только Примаков и Бакатин, так что совет уже практически не существовал. Бакатин получил назначение в КГБ, а Евгений Максимович сидел без дела. Думали, его сделают министром иностранных дел. Примаков был не прочь. Что помешало? Ельцин не проявил энтузиазма? Или Горбачеву не хотелось объясняться с американцами, которые невзлюбили Примакова после поездки к Саддаму Хусейну? Министром назначили Бориса Дмитриевича Панкина, посла в Чехословакии, который смело выступил против путчистов.

Вадим Медведев:

– Примаков находился и в неопределенном положении, и в сложном психологическом состоянии, которое через некоторое время разрядилось – неожиданно для многих он возглавил разведку…

В один из последних дней декабря 1991 года автомобиль президента России в сопровождении машин охраны выехал из Кремля и на большой скорости помчался на юго-запад столицы. Президента ждали в большом комплексе зданий, которые не нанесены на карту города и не имеют почтового адреса.

Борис Ельцин пожелал посетить разведывательный городок, расположившийся в столичной окраине Ясенево. Решалась судьба внешней разведки страны и ее нового начальника Евгения Максимовича Примакова.

Советский Союз формально еще не прекратил свое существование. Табличка с именем Михаила Горбачева висела на двери главного в Кремле кабинета, хотя власти у него почти не осталось. Людям трудно было себе представить, что через несколько дней повесят новую – «Президент Российской Федерации Борис Николаевич Ельцин». И не только у нас в стране, во всем мире с трудом будут привыкать к тому, что на политической карте больше нет такого государства – СССР, а появилось много новых республик.

Еще всем было не ясно – какой станет Россия? Как сложатся ее отношения с ближними и дальними соседями? Какие органы управления ей понадобятся? И нужна ли, в частности, внешняя разведка? Некоторые страны вполне без нее обходятся и процветают. Помощники российского президента, молодые и динамичные, формировали органы государственного управления и подбирали в правительство новых людей. Старый аппарат собирались разгонять.

Формально существовал Российский республиканский комитет госбезопасности. Он появился 6 мая 1991 года, когда председатель КГБ Крючков и председатель Верховного Совета РСФСР России Ельцин подписали совместный протокол. Но дальше бумаги дело не пошло. В российском комитете служило несколько десятков человек, никакой власти у них не было, все областные управления по-прежнему подчинялись союзному КГБ.

Председателем российского КГБ стал произведенный в генерал-майоры Виктор Валентинович Иваненко, профессиональный чекист, до этого заместитель начальника инспекторского управления союзного комитета госбезопасности. Начальником разведывательного управления КГБ РСФСР утвердили генерал-майора Александра Титовича Голубева. В конце 1991 года теоретически генерал Иваненко и его коллеги рассчитывали принять под свое руководство союзные органы госбезопасности.

4 сентября последний председатель КГБ СССР Вадим Бакатин издал приказ, которым передал в подчинение российскому комитету все областные и краевые управления КГБ по России. За собой Бакатин оставил координацию работы республиканских комитетов.

26 ноября Ельцин подписал указ о преобразовании КГБ РСФСР в Агентство федеральной безопасности России. Его возглавил Иваненко. Теперь уже шел раздел центрального аппарата госбезопасности. Иваненко достались наиболее жизнеспособные подразделения старого КГБ, включая службу наружного наблюдения и управление оперативной техники.

Но Виктор Иваненкоё человек открытый и откровенный, оказался плохим царедворцем. Он не принадлежал к личной команде Ельцина. Его оттеснили очевидные фавориты Бориса Николаевича, которые в штыки встретили чужака. В результате Иваненко быстро потерял должность. Министром безопасности стал Виктор Павлович Баранников, милицейский генерал, который во время августовского путча активно поддержал Ельцина.

18 декабря 1991 года Ельцин подписал указ о создании самостоятельной российской Службы внешней разведки, которая выделялась из состава Первого главного управления КГБ. Начальник первого главка Примаков позвонил Борису Николаевичу:

– Кто будет осуществлять указ?

– Это не телефонный разговор. Приходите, поговорим.

Примаков приехал к президенту России, который еще сидел на Старой площади.

– Я вам доверяю, – сказал Ельцин, – пусть у вас не будет на этот счет сомнений, но в коллективе к вам относятся очень по-разному.

Примакова задело, что Ельцину кто-то наговорил о плохом отношении к нему в разведке:

– Знаете, Борис Николаевич, если б вы сказали, что не доверяете, разговор, естественно, на этом бы и закончился. Ни главе государства не нужен такой руководитель разведки, которому он не верит, ни службе, да и мне самому это абсолютно не нужно. Но меня задело то, что вас информировали о плохом отношении ко мне в самой разведке. Признаюсь, я этого не чувствую, но нельзя исключить, что ошибаюсь.

– Хорошо, – согласился Ельцин, – я встречусь с вашими заместителями.

Примаков предложил:

– Некоторых замов я уже сам назначил. Картина будет объективной, если вы встретитесь со всем руководством – это сорок-пятьдесят человек.

Ельцин столь же неожиданно согласился:

– Заезжайте завтра в десять утра и вместе поедем к вам в Ясенево.

Евгений Максимович Примаков тогда не знал, что Ельцин уже почти твердо решил назначить другого начальника разведки.

Академик Александр Яковлев участвовал в последней беседе Горбачева и Ельцина в декабре 1991 года, когда президент СССР передавал дела первому президенту России. Воспользовавшись тем, что Горбачев на минуту вышел, Яковлев завел разговор о Примакове. Ему кто-то передал, что Ельцин собирается поставить во главе разведки своего человека. Яковлев прямо спросил об этом Ельцина. Тот неохотно ответил, что, по его сведениям, Примаков склонен к выпивке.

– Не больше, чем другие, – заметил Яковлев. – По крайней мере за последние тридцать лет я ни разу не видел его пьяным. Может быть, вам стоит съездить в разведку и посмотреть своими глазами?

Ельцин несколько удивленно посмотрел на Яковлева, но ничего не сказал. Видимо, он запомнил этот совет. Разговор о пристрастии Примакова к выпивке был всего лишь неуклюжим предлогом. Во-первых, в глазах Ельцина злоупотребление горячительными напитками никогда не было особым грехом. Во-вторых, он легко мог навести справки и убедиться в том, что Евгений Максимович, как человек, выросший в Тбилиси, любит застолье, но как тбилисский человек никогда не теряет голову…

В 10.40 в кабинете Примакова в Ясенево собрались руководители всех подразделений разведки. На них появление Ельцина произвело большое впечатление. Он был первым главой государства, который приехал в разведку. Еще вполне здоровый, решительный и жизнерадостный Ельцин в своей привычной манере рубил фразы:

– Раз создается новая организация… А будем так считать… Раз страна другая… То заново должен быть назначен и директор разведки… А будет ли это Примаков… Или кто другой… Это вы сейчас должны решить сами… Одни говорят – Примаков на месте. Другие говорят – он не компетентен, здесь нужен профессионал… Посоветуемся…

Борис Ельцин не скрывал того, что некоторые люди из его окружения или имевшие к нему прямой доступ считали, что Примакова нужно менять, он человек старой команды и плохо впишется в новую и даже предлагали президенту другие кандидатуры. Но Ельцин, чье слово тогда на территории России было решающим, намеревался поступить демократично. Пусть сотрудники разведки сами скажут, какой начальник им нужен.

– Словом, вот, как вы сейчас скажете… Так и будет, – пророкотал Ельцин. – Прошу высказываться. Кто начнет?

Я спрашивал потом, что же было написано на лице Примакова в тот момент, когда Ельцин предложил его подчиненным решить судьбу своего начальника? Напряженность? Волнение? Фаталистические спокойствие? Деланное равнодушие?

Говорят, что он держался очень достойно. К тому времени он проработал в разведке меньше трех месяцев. Горбачев ценил Примакова, но мнение бывшего президента теперь могло ему только повредить.

Взаимная нелюбовь бывшего первого президента СССР и первого президента России не угасла и после отставки Горбачева. Никакой горбачевец не мог в принципе нравиться новым обитателям Кремля. Ельцин не забыл и не хотел забыть, что и как в течение нескольких лет, начиная с февральского пленума ЦК КПСС, на котором он был выведен из состава кандидатов в члены Политбюро, а затем и снят с должности первого секретаря московского горкома, делал с ним генеральный секретарь. Горбачев был уже поверженным, но все еще врагом. Людей Горбачева воспринимали как перебежчиков из вражеского лагеря, доверять которым нельзя. Наверное, был и циничный расчет – чем больше горбачевцев убрать, тем больше высоких должностей освободится.

Я спрашивал самого Вадима Бакатина: и кому же пришла в голову идея предложить этот пост Примакову?

– Я внес такое предложение, – ответил Бакатин. – Я знал, что он не будет против. Ему эта работа подходила. По складу характера. Мы поговорили. Он согласился. Так что, когда Шебаршин ушел, первым кандидатом был Примаков.

– А как вы увидели в Примакове начальника разведки?

– А как во мне увидели председателя КГБ? Какой я чекист?

– Вы по крайней мере занимались чем-то сходным – были министром внутренних дел.

– Да это абсолютно разные вещи, – отмахнулся Бакатин. – Эти два ведомства даже рядом нельзя ставить.

– Но ведь Примаков не профессиональный разведчик! А это непростая специальность.

– Министр должен принадлежать к правящей партии и осуществлять политическое руководство, – отрезал Бакатин. – А вот все остальные служащие ведомства, начиная с его замов, должны быть профессионалами.

Я думаю, что у Примакова просто был к этому интерес, продолжал Бакатин. Евгений Максимович всю жизнь занимался внешней политикой. Он глубокий человек с аналитическим складом ума. А разведка это и есть информация. Получение информации из разных источников и ее сопоставление. Я думаю, эта работа ему как раз подходила.

– Как тогда встретили Примакова в разведке?

– Встретили его хорошо. А провожали еще лучше.

– Как это ему удалось? Ведь он был чужой для них?

– Он не чужой. Для нас для всех разведка родная. Все фильмов насмотрелись. Все грезили разведкой с детского возраста. Как все мы убедились, руководить разведкой – это совсем неплохо у него получилось. Хорошо получилось. И разведчики довольны. И разведка не развалилась. На ней все эти перипетии политические не сильно отразились.

Формально Примаков получал невысокую должность первого заместителя председателя КГБ, то есть переходил в прямое подчинение Бакатину, хотя в Кремле, в команде Горбачева они были на равных.

– Но в первом же вашем с ним разговоре имелось в виду, что разведка станет самостоятельной? – переспросил я.

– Да. Это было решено до его назначения, – подтвердил Бакатин. – Сразу договорились, что комитет государственной безопасности, этот монстр, будет демонтирован. Надо было это сделать хотя бы для того, чтобы сохранить разведку. Ведь в то время президенты всех республик претендовали на наследство СССР, хотя Советский Союз еще существовал. Разведка все-таки была сразу выделена за скобки. Она осталась единой, обслуживающей все республики. А остальную часть комитета делили. Происходило перетаскивание людей из кабинетов в кабинеты. Примаков в этом не участвовал.

После провала августовского путча и возвращения Горбачева в Москву его команда, сохранившая верность президенту, получила новые важные назначения. Все крупные посты были поделены. Евгений Примаков остался, пожалуй, единственным из ближайшего окружения Горбачева, кто не получил реальной работы. Ему было тоскливо в Кремле без собственного практического дела.

Сам Евгений Максимович рассказывал так:

«Я настолько не был готов к такой крутой перемене в своей жизни, что вначале вообще несерьезно отнесся к предложению Бакатина. Начисто забыл о нем во время сентябрьской поездки по Ближнему Востоку, куда полетел с большой группой представителей союзных и российских органов власти с целью получить столь необходимые стране кредиты. Нам тогда это неплохо удалось сделать – сумма полученных только несвязанных займов составила более трех миллиардов долларов.

Прилетел в Москву, окрыленный успехом. Во время поездок в Саудовскую Аравию, Кувейт, Арабские Эмираты, Египет, Иран, Турцию в полной мере использовал и свои связи, но главное, конечно, было не в них, а в высоком авторитете нашей страны в арабском мире. Однако для личного доклада меня никто не вызывал.

Позвонил по телефону Горбачев и, не спросив ни слова о результатах поездки, предложил в условиях ликвидации Совета Безопасности стать его советником по внешнеэкономическим вопросам. Я понимал, что мне «подыскивается место». Может быть, сказалась в какой-то степени и обида – предложение делалось как бы мимоходом, по телефону, и я ответил:

– Михаил Сергеевич, мне как-то уже надоело советовать.

– Тогда соглашайся на работу руководителем разведки, мне Бакатин говорил об этом.

– Хорошо, – с ходу ответил я.

Прошло несколько дней – никто не возвращался к этой теме. Бакатин позже мне объяснил причину. Тогда уже ни одно назначение на сколько-нибудь крупный государственный пост не проходило без Ельцина, а он отдыхал на юге. Бакатин позвонил ему – Ельцин вначале колебался, но, по словам Вадима, он его уговорил.

У меня не было никаких оснований считать, что Борис Николаевич ко мне относится негативно, но причину его колебаний я понимал – был в «команде Горбачева», не принадлежал к окружению Ельцина, а в то время на ведущие посты расставлялись люди, которые работали с ним раньше».

Виталий Игнатенко вспоминает:

– Назначение в разведку для самого Примакова было, мне кажется, неожиданным. Но для того времени оно было крайне необходимым. Для страны это было нужно. Ему так и представили: вы идете туда, потому что это нужно стране. Разведчики, которые этому сложному и опасному делу отдали много лет, в нем души не чаяли. Я слышал, что они самого высокого мнения о его уровне профессиональном и человеческом…

Академик Александр Яковлев тогда был ближайшим советником президента Горбачева. Он говорил в медленной своей манере, очень точно подбирая слова:

– Назначение Примакова было логичным. Михаил Сергеевич хотел, чтобы после Крючкова эта сфера была надежна, чтобы там обмана не было. Там многое строилось на обмане и на лжи. А Примаков врать не будет. Это Горбачев знал…

Примаков сказал друзьям, что воспринимает разведку как аналитическую работу и станет руководить службой так же, как он руководил академическим институтом.

– Это верно, – согласился Александр Яковлев, – Примаков привнес в разведку научный подход к анализу. В оперативном деле он мало что смыслил. Но как аналитик он в разведке оказался на месте.

В самой разведке об уходе Шебаршина сожалели прежде всего те, кто был с ним связан. Профессионалы говорят, что он был сильным информационщиком, то есть умел осмыслять и интерпретировать добытую информацию.

Появление Примакова стало для обитателей Ясенево полной неожиданностью. Сначала насторожились. но страха не было: учитывали его научный опыт, занятия внешней политикой – так что надеялись, что академик все-таки не вовсе чужой для них человек.

– Когда он сюда пришел, отношение к нему было сдержанно-выжидательное, хотя и доброжелательное, – вспоминает Татьяна Самолис, которая была пресс-секретарем директора Службы внешней разведки. – Хотя нет, сначала просто сдержанно-отчужденное. И слово «академик» произносилось с сомнением, пробовалось на вкус, что оно значит. А потом… Здесь все очень быстро происходит, в разведке работают умные люди. Они знают цену информации и умеют ее получать. Информация о Примакове добывалась очень быстро.

Во-первых, внутри самой разведки были люди, которые его знали – кто-то в молодые годы, еще по институту, вместе учились, кто-то знал его всю жизнь еще со времени работы в арабских странах, кто-то сталкивался потом, когда он работал в академических институтах и проводил симпозиумы, конференции, ситуационные анализы, в которых разведчики принимали участие… Кто-то знал Примакова по загранкомандировкам: когда Примаков приезжал в какую-то страну, резидентура ему помогала – давала машину, переводчика. И через короткое время разведчики пришли к выводу, что им повезло: в это революционное время он не даст их затоптать. А опасность такая была. КГБ делили, и разведку республики хотели растащить.

Примаков знал ответ на главный вопрос: а нужна ли вообще разведка?

Сейчас этот вопрос звучит как-то наивно. Но в то время горячие головы говорили – нас любит весь мир, зачем нам разведка? Надо ее сейчас же прикрыть. Да и денег на это нет, бедноватая страна… Потом, лет через пять-семь станем на ноги, мы же думали, что быстро экономически окрепнем и тогда откроем разведку.

Примаков хорошо понимал, что разведку нельзя, как дверь, то открывать, то закрывать. Она или есть, или ее нет. Если она когда-нибудь понадобится, хотя бы через двадцать лет, она должна существовать сегодня. Вот это он точно знал: он сделает все, чтобы разведка существовала. И за это, когда Примаков уходил, люди его благодарили.

А как отнеслись тогда к неожиданному назначению Примакова президенты – тогда их еще было двое: Горбачев и Ельцин?

– Горбачев сразу согласился, – сказал Бакатин. – А Ельцин долго не хотел Примакова. Ельцина пришлось убеждать.

Бакатин на мгновение замолчал, показывая, что разговор с президентом России был непростым. В тот момент Бакатин был куда более влиятельным политиком, чем Примаков. Бакатин был на виду, страна следила за каждым его шагом, газеты цитировали любое выступление, а Примаков ушел в «лес», как именовали штаб-квартиру разведки, и надолго исчез из поля зрения. Это и спасло его политическую карьеру, хотя не только это.

Когда Вадима Викторовича Бакатина назначили председателем Комитета государственной безопасности СССР, обсуждались разные планы – от радикальной идеи распустить КГБ и создать совершенно новую спецслужбу с ограниченными функциями до осторожного предложения ограничиться косметической реформой комитета. Бакатин выбрал нечто среднее. Его реформа органов государственной безопасности оказалась вполне жизнеспособной.

Бакатин передал войска КГБ министерству обороны. Это были те несколько дивизий, которые с дальним прицелом, на случай чрезвычайного положения, забрал у армии Крючков (103‑я Витебская воздушно-десантная, 75‑я Нахичеванская мотострелковая, 48‑я мотострелковая, 27‑я отдельная мотострелковая бригада).

Пограничные войска тоже вышли из КГБ, был создан самостоятельный Комитет по охране государственной границы. После распада СССР Ельцин включил пограничников в состав министерства безопасности России. В 1993 году они опять получили самостоятельность, и была образована Федеральная пограничная служба. А при Путине пограничников вернули в состав ведомства госбезопасности.

Службу охраны (бывшее девятое управление, которое заботилось о членах Политбюро) подчинили непосредственно президенту Горбачеву. При Ельцине были созданы два ведомства – Служба безопасности президента и Главное управление охраны, которое охраняло остальных государственных чиновников. Затем обе службы объединили в единую Федеральную службу охраны Российской Федерации.

Управление правительственной связи, 8‑е Главное управление (обеспечение безопасности собственных секретных переговоров и расшифровка чужих) и 16‑е управление (перехват радио– и телефонных переговоров) тоже изъяли из состава КГБ и объединили в Комитет правительственной связи при президенте СССР. С 1993 года это ведомство называлось ФАПСИ (Федеральное агентство правительственной связи и информации при президенте России).

Президент Путин расформировал ФАПСИ накануне второй иракской войны. Первоначально президент сказал, что ФАПСИ поделят Федеральная служба безопасности и Министерство обороны. На самом деле Главному разведывательному управлению генштаба ничего не досталось. Бывшее третье главное управление (радиоэлектронная разведка) ФАПСИ поделили Служба внешней разведки и ФСБ. Федеральной службе безопасности достались также войска радиоэлектронной разведки и второе главное управление (безопасность связи, дешифрование и криптография).

Основная часть наследства ФАПСИ перешла к Федеральной службе охраны, как ни странно это звучит. В нашей стране по давней традиции служба охраны не только обеспечивает безопасность высших чиновников, но и присматривает за ними. Поэтому генерал-лейтенант Власик при Сталине или генерал-лейтенант Коржаков при Ельцине были такими влиятельными фигурами, хотя формально ведали лишь охраной и материальным обеспечением руководителей государства.

Федеральная служба охраны, которая является самостоятельным ведомством, получила бывшее первое главное управление (правительственная связь) ФАПСИ, войска правительственной связи, главное управление информационных ресурсов (вся информация, которая циркулирует в закрытых сетях органов власти), главное управление информационных систем (изучение общественного мнения перед выборами). В составе ФСО образовали Службу специальной связи и информации…

Бакатин упразднил бывшее пятое управление, которое занималось политическим сыском – слежкой за интеллигенцией, церковью, национальными движениями.

Министр обороны маршал Евгений Шапошников просил передать в Министерство обороны третье главное управление КГБ – военную контрразведку. Вадим Бакатин согласился было, но быстро передумал. В Кремле не захотели, чтобы армейская контрразведка стала карманным ведомством министерства обороны, контроль над армией остался в руках главы государства.

Главная задача, которую ставил перед собой Бакатин и узкий круг его единомышленников, – сделать ведомство госбезопасности безопасным для общества.

Главная задача Примакова состояла в том, чтобы сохранить и модернизировать разведку. Противоположность задач определила и судьбу обоих политиков. Хотя было и нечто общее.

Евгений Примаков наотрез отказался аттестовываться на воинское звание, хотя сразу бы стал генералом, а это неплохо для пенсии. Вадим Бакатин, придя в КГБ, отказался от присвоения очередного воинского звания – генерал-полковник, и остался генерал-лейтенантом (звание, полученное в министерстве внутренних дел), хотя на этой должности мог быстро стать генералом армии, что и делали его предшественники и преемники.

Строитель по профессии, Бакатин быстро был замечен и переведен на партийную работу. По этой лестнице быстро продвигался вверх, стал первым секретарем Кемеровского обкома. Осенью 1988 года Горбачев назначил его министром внутренних дел. Бакатин сопротивлялся проведению жесткой линии, развязал руки республиканским МВД, дал самостоятельность прибалтийским министерствам, чем вызвал гнев сторонников консервативной линии. Они давили на Горбачева, требуя заменить Бакатина кем-нибудь потверже.

В декабре 1990 года его без объяснения причин сместили с поста министра. Но Горбачев не хотел его терять и назначил членом президентского совета. В Кремле кабинет Бакатина находился рядом с кабинетом Примакова, но они были разными людьми. Примаков сторонился публичной политики, не выступал на митингах, избегал интервью, предпочитал тихую кабинетную работу.

Вадим Бакатин, темпераментный, резкий, жаждал активной политической деятельности, несомненно, видел себя на первых ролях. Он был человеком известным, заметным, хотя, возможно, переоценивал степень собственной популярности. Он выставил свою кандидатуру на первых президентских выборах в России, стал соперником Ельцина, но собрал мало голосов, потому что воспринимался как партийный аппаратчик, хотя им и не был. Примакова потом тоже станут называть партийным бонзой, хотя он и дня не провел в аппарате.

Бакатин продержался в КГБ очень недолго. Примаков остался в разведке надолго. Почему их судьба сложилась так различно?

Александр Яковлев, который тогда знал все, что происходило в коридорах власти, вспоминал:

– Примаков тоже должен был быть освобожден. Но тут сыграло то, что он уже начал завоевывать свое положение во внешней разведке. Не стал никого особо разгонять.

Евгений Максимович оказался мудрым администратором. Интервью не давал, на трибуну не лез, объективов телекамер избегал. Он получил свой пост не на волне выдвиженцев по случаю, которых быстро смыло. Он умело делал свое дело.

– Я знаю, он сразу привлек к себе наиболее думающую часть разведки, – сказал Яковлев. – Это люди, которым надоел обман, наговаривание всякое.

Я задал Бакатину личный вопрос:

– Против вас восстали в КГБ. А против Примакова не восстали. Люди разные в разведке и во внутренних управлениях КГБ, или у вас модели поведения были разные?

– Разведка всегда считалась элитой спецслужб. Там просто более мудрые люди, чем здесь, в контрразведке, где люди вечно чем-то недовольны, обижены. Мудрые люди в разведке поняли, что самостоятельно работать под руководством достаточно опытного политика им самим будет неплохо, так что чего им обижаться на Примакова? А в контрразведке тогда все шли споры кому чего отдать, и бесконечные дискуссии о чекизме и чекистских традициях. Плюс ведомственные склоки. И при этом не могли понять, что деятели ГКЧП сами все развалили. Разве может так плохо спецслужба планировать даже путч? КГБ все проморгал – государство развалилось, а они не заметили. КГБ и не спецслужба вовсе. Потом, когда чеченская война началась, чекистов ругали: Дудаева поймать не могут! Да они не приучены ловить, не готовы к такой работе, какой профессиональные спецслужбы должны заниматься. Их работа была следить, что какой профессор где говорит. Или гадить ЦРУ в какой-нибудь африканской стране…

28 ноября 1991 года президент СССР Михаил Горбачев подписал указ «Об утверждении Временного положения о Межреспубликанской службе безопасности». Службу возглавил Вадим Бакатин. Через несколько дней, 3 декабря 1991 года Верховный Совет принял закон «О реорганизации органов государственной безопасности», а Горбачев сразу же его подписал. Этот закон упразднял КГБ СССР. На переходный период на его базе создавались Межреспубликанская служба безопасности и Центральная служба разведки СССР.

Но указы Горбачева уже не имели практического смысла, а через несколько дней после встречи в Беловежской пуще президентов России Бориса Ельцина, Украины Леонида Кравчука и председателя Верховного Совета Белоруссии Станислава Шушкевича утратили и юридический смысл.

Вадим Бакатин возглавлял комитет госбезопасности сто семь дней, начиная с 23 августа. На сто первый день, 3 декабря 1991 года, КГБ прекратил существование. 8 декабря в Минске Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали соглашение о создании Содружества независимых государств, и нужда в Межреспубликанской службе безопасности тоже исчезла. Каждая республика обзаводилась собственной специальной службой.

Борис Ельцин подписал 24 января 1992 года указ об образовании Министерства безопасности Российской Федерации на базе упраздняемых Агентства Федеральной безопасности РСФСР и Межреспубликанской службы безопасности. Министром безопасности стал Виктор Баранников.

А судьба Бакатина решилась месяцем раньше.

23 декабря Ельцин пригласил к себе Бакатина и предложил ему дипломатическую работу. Вадим Викторович, видимо, рассчитывал на большее и отказался. 24 декабря Бакатин собрал вещи и покинул Лубянку за день до отставки Горбачева. Политическая карьера Вадима Бакатина закончилась. Политическая карьера Евгения Примакова еще не началась.

Я спросил у Бакатина:

– Что было главным для разведки в конце 1991 года?

– Примаков пришел в то время, когда надо было думать о новой концепции безопасности. Перед ним стояла задача обеспечить информацией новое руководство, чем он и занимался.

Занимался и законодательством, закон о разведке появился, и созданием нового имиджа своей службы.

– А разведку новая власть хотела сохранить или разогнать?

– Спецслужбы в такой период очень нужны. Все мы наполовину в социализме, наполовину в капитализме. Выгнать старых профессионалов значит разведку ликвидировать. Агент дается долгим временем. Только если кому-то идеология мешает служить государству, тогда от него надо избавиться.

Послеавгустовская гроза 1991 года обошла разведку стороной. Первое главное управление КГБ (внешняя разведка) отделили от остального аппарата государственной безопасности и структурно, и в смысле ответственности за более чем семидесятилетнюю историю этого ведомства. Лишились своих должностей всего лишь несколько генералов из первого главка, близких к арестованному Крючкову. Но нависшая над бывшим КГБ угроза полной ликвидации (в конечном счете оказавшаяся мнимой) на разведку никогда не распространялась. Разведку спас Примаков.

Появление в лесу, как сами разведчики именуют собственную штаб-квартиру в Ясенево, академика Евгения Примакова оказалось для многих неожиданным и странным. И я тогда думал, что Примакову не хватит административного опыта, приобретенного Бакатиным на постах первого секретаря обкома и министра внутренних дел. Такой опыт необходим для того, чтобы подчиненные не могли водить пришлого начальника за нос, шаманя и ссылаясь на специфику службы. Думали, что Бакатин пришел надолго, сулили ему бурную политическую карьеру. А Примакова считали проходной фигурой.