Колесо истории повернулось так, что Артур Христианович Артузов снова оказался в родных стенах — на Лубянке, где ему пришлось заниматься на четвертом этаже дома 2 на Лубянке, там размещался тогда Иностранный отдел ОГПУ, а затем и 7-й отдел НКВД СССР.

13 января 1937 года в соответствии с предписанием явиться в распоряжение НКВД Артузов отправился к месту старой-новой работы — на площадь Дзержинского. Артур Христианович, разумеется, знал о серьезных кадровых переменах в руководстве НКВД после назначения Ежова. Уже через три дня был освобожден от должности замнаркома НКВД Георгий Прокофьев и назначен первым заместителем наркома… связи, то есть своего старого шефа Ягоды. (Поработать на новом месте до ареста он успеет всего погода.)

Новыми заместителями наркома НКВД были назначены: начальник Главного управления пограничной и внутренней охраны (ГУПВО) комкор Михаил Фриновский (вскоре он заменит Якова Агранова на постах первого заместителя наркома и начальника ГУГБ), начальник ГУЛАГа, комиссар госбезопасности третьего ранга Матвей Берман и начальник Главного управления Рабоче-Крестьянской Милиции (ГУРКМ) комиссар госбезопасности второго ранга Лев Бельский.

Артузов задавался вопросом: в какой должности ему предстоит теперь продолжить службу в своем старом ведомстве? У него звание корпусного комиссара, соответствует специальному званию комиссара госбезопасности третьего ранга. По три ромба, как у него, носят два заместителя наркома. Стало быть, ему должны предложить должность, соответствующую званию. Если не в центральном аппарате, то, может быть, начальником управления НКВД в крупном центре? Он бы поехал…

Принял Артузова начальник секретариата НКВД Яков Абрамович Дейч. Никогда раньше Артур Христианович его не видел. Впечатление неприятное. Невзрачный, между тем — комиссар госбезопасности третьего ранга. Два ордена, интересно, за что получил?

Поздоровавшись, не вставая с места, глядя куда-то вниз, Дейч быстро ввел Артузова в курс дела:

— Вы назначены приказом наркома научным сотрудником на правах помощника отдела в восьмой отдел. Начальник отдела майор госбезопасности Цесарский уже предупрежден.

Артузов был ошеломлен. Не сразу даже понял, о чем речь.

— Восьмой — это…

— Учетно-регистрационный.

— Мне бы хотелось поговорить с Николаем Ивановичем, — начал было Артузов.

Дейч словно ждал этой просьбы, почти прервал на полуслове:

— Товарищ народный комиссар вызовет вас сам, когда сочтет нужным…

Начальник 8-го отдела ГУГБ майор госбезопасности (один ромб в петлице) Цесарский при разговоре с Артузовым явно чувствовал себя не в своей тарелке. У него в подчинении неведомо почему очутился корпусной комиссар, к тому же старый чекист, личность в контрразведке и разведке легендарная. Артузов, делая вид, что не видит в этой ситуации ничего особенного, чтобы не вступать сразу в конфронтацию с этим майором, который, собственно, ни в чем перед ним не виноват, сразу спросил:

— Каковы будут мои обязанности в отделе?

Цесарский облегченно вздохнул и вполне дружелюбно ответил:

— Близится двадцатая годовщина образования органов ВЧК — ОГПУ — НКВД. Руководство решило к юбилейной дате издать книгу, закрытую, для служебного пользования. Лучше вас никто в наркомате нашу славную историю не знает. Ваше единственное задание — не мое, руководства — такую книгу написать. Все архивные материалы хранятся в нашем отделе. Вам будут доставлять любые «дела» по вашему усмотрению.

Цесарский даже сам проводил Артузова до его нового кабинета (хорошо еще, что отдельного). Небольшая комната, канцелярский шкаф, письменный стол под зеленным сукном и стеклом. Одно жесткое кресло. Один стул. Настольная лампа. Письменный прибор. Пепельница. У окна круглый столик с графином и двумя стаканами. Древний английского производства сейф. И портрет нового народного комиссара на стене напротив стола.

Начало тридцатых было для советских органов государственной безопасности периодом жесточайшей междоусобной войны нескольких чекистских кланов. Тогда на Лубянку приходили новые люди. Такое же положение было и тогда, когда Артузов снова оказался на Лубянке. Неудивительно, что с Цесарским Артузов ранее не встречался.

Цесарский пришел в НКВД всего три месяца назад, вместе с Ежовым, у которого три года проработал до того референтом-докладчиком. Он хорошо знал, какие неожиданные повороты случаются в цековских кабинетах, как неожиданно там могут и вознести, и обрушить.

Артузов, конечно, чувствовал себя если не оскорбленным, то обиженным, если не обиженным, то по меньшей мере непонятым. Он не мог понять, почему при назначении в Разведупр беседе с ним отвели шесть часов, а когда снимали, то не дали возможности даже отчитаться за проделанную работу.

С Ворошиловым объясняться бесполезно, хотя Артузов мог бы попытаться это сделать: у него по чьему-то недосмотру при уходе из Разведупра не отобрали постоянный пропуск в Наркомат обороны СССР.

В общем, казалось бы, в родных стенах Лубянки Артур Христианович почувствовал себя неуютно.

Артур Христианович решил написать письмо Сталину как своего рода отчет о проделанной в Разведупре работе. Сталин его туда посылал, значит, он должен быть информирован о том, как выполнены его задания.

Письмо Артузов написал за несколько дней (оно заняло около двадцати страниц), 17 января 1937 года подписал его и отправил адресату, разумеется, не по почте.

Ответа на письмо Артузов не получил, впрочем, он на это и не рассчитывал. Его целью было всего лишь сообщить секретарю Центрального Комитета, что он проделал за два с половиной года, проведенных в Большом Знаменском. В письме Артузов упоминает о своих встречах с Ежовым — таковые действительно имели место, поскольку тот до назначения наркомом НКВД курировал и военную разведку. Человек дела, Артузов взялся за порученное ему руководством. Работа по составлению истории ВЧК — ОГПУ, фактически навязанная ему сверху, чтобы чем-то на время занять уже никому не нужного корпусного комиссара, неожиданно захватила Артура Христиановича по-настоящему. Он затребовал и получил из архива многотомное дело Сиднея Рейли, которое раньше знал назубок во всех тонкостях, но теперь, конечно, много подзабыл, дело о похищении генерала Кутепова — с ним в деталях ознакомился впервые, освежил в памяти операцию «Трест».

С грустью узнал, что Ягода, не поставив Артузова в известность, арестовал Александра Александровича Якушева и что тот вскорости скончался в заключении.

Однако существует и другое мнение, что никто из бывших начальников Якушева в КРО, включая Артузова, не захотел (или не смог помочь ему). Якушев, как и Артузов, за верность получил смерть.

В книге об истории ВЧК — ОГПУ — НКВД Артузов хотел рассказать о создании пограничной охраны. Между тем события на Лубянке развивались трагически для Артузова.

В первые же несколько недель и месяцев своего пребывания на Лубянке Ежов снял со своих постов и арестовал около трехсот руководителей органов госбезопасности на местах и ответственных сотрудников центрального аппарата НКВД (всего же за два года Ежов, по его собственному выражению, «почистил, но недостаточно» четырнадцать тысяч чекистов, причем почти все были расстреляны).

В первую очередь уничтожались старые чекисты, зачастую большевики с дореволюционным стажем, участники Гражданской войны, люди объективно честные и порядочные, просто неспособные к фабрикации липовых дел, избиениям заключенных и иным подлым методам. Арестовывали многих, однако арест двоих — Сосновского и Илинича — взволновал Артузова и сказался на его судьбе. О Сосновском уже достаточно сказано автором книги.

Комиссар госбезопасности третьего ранга Игнатий Сосновский (Добржинский) — первый заместитель начальника УНКВД Саратовского края. «Крестник» Артузова. На февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов скажет о Сосновском: «…Инициатива отстранения его от работы в Наркомвнуделе принадлежит товарищу Сталину… После этого его стали понемножку отстранять от работы и, наконец, сейчас мы его арестовали».

Второй арестованный — многолетний, особо ценный (в том числе в буквальном смысле слова) агент Иностранного отдела при Артузове Виктор Илинич.

Похоже, что, даже унизительно понизив Артузова по его возвращении в НКВД, Ежов, однако, еще не собирался расправиться с ним всерьез. Нового наркома тогда интересовали (в смысле ареста) в первую очередь «люди Ягоды», а вчерашний заместитель начальника Разведупра, ушедший с Лубянки почти три года назад, к таковым явно не относился. Так, во всяком случае, Ежов считал тогда. Пока…

Так кто такой Илинич? Одним из лучших советских агентов, работавших «по Польше», был штабс-капитан русской, а затем и польской армии Виктор Антонович Илинич, человек весьма странный и противоречивый. В нем самым странным образом сочетались исключительная добросовестность при добывании информации, причем первостепенной важности, и непреодолимая склонность к жульничеству в денежных делах.

Завербовал Илинича еще в феврале 1924 года резидент Разведупра РККА в Варшаве Семен Пупко, взявший себе рабочий псевдоним Фирин.

В июне 1925 года Виктор Илинич (оперативный псевдоним — Лебедев) был изобличен контрразведкой и осужден. В тюрьме он пробыл около трех лет, после чего его обменяли на несколько арестованных в СССР польских шпионов.

В Москве Илинич числился в Разведупре на должности с неопределенными обязанностями — «для поручений». В конце концов ему это надоело, и он ушел на хозяйственную работу в «Сахаротресте».

Илинича хорошо знал начальник одного из отделений ИНО Казимир Барановский, сам поляк, переведенный в ОГПУ из Разведупра. Он-то и рекомендовал Артузову забрать Илинича в ИНО, поскольку тому в «Сахаротресте» успело надоесть.

О возвращении в Варшаву даже нелегальным путем нельзя было и помышлять: там Илинича слишком хорошо знали. Потому он обосновался в Данциге, где и развернул активную работу по Польше. Располагая несколькими «железными» паспортами ряда стран, Илинич свободно разъезжал по всей Европе и каждый раз возвращался с богатым уловом. В Берлине его деятельностью руководили два ответственных сотрудника ИНО — Абрам Слуцкий и Борис Берман.

Довольно часто Илинич наведывался и в Москву, где постоянно проживала его семья. И непременно привозил заграничные подарки всем влиятельным на Лубянке лицам. Особенно часто — модные в ту пору грампластинки, в том числе запрещенные к ввозу в СССР с записями певцов-эмигрантов Петра Лещенко, Александра Вертинского, Юрия Морфесси и др. Его привечал сам Ягода, настолько, что даже распорядился выделять Илиничу на все время его пребывания в Москве персональный автомобиль с шофером. Некоторые доклады Илинича читал Сталин, а потому знал о существовании Лебедева.

В 1936 году Виктора Илинича арестовали. Его обвинили в измене, дезинформации советской разведки по заданию польских спецслужб, в присвоении крупных валютных сумм. Илинич признал, что мошенническим путем выкачал из кассы ОГПУ — НКВД 70 тысяч долларов, но категорически отрицал предательство, ссылаясь на достоверность доставляемой им информации.

Под натиском «мер физического воздействия» первоначальное сопротивление Сосновского, Илинича и других арестованных начало давать трещины.

Только после этого научного сотрудника 8-го отдела в ранге помощника начальника отдела вызвал (не пригласил, а именно вызвал) к себе один из новых заместителей наркома НКВД, по совместительству начальник Главного управления пограничной и внутренней охраны, Михаил Петрович Фриновский. (Пограничные и Внутренние войска не входили в ГУГБ, подчинялись собственному Главному управлению. Командирам-пограничникам присваивались общекомандные персональные звания.)

Мужчина мощного телосложения, в прошлом унтер-офицер драгунского полка и анархист, чекист с 1919 года. На могучей груди — шесть (!) орденов (скоро к ним прибавятся еще два). И разумеется, знаки «Почетный чекист» обоих выпусков. Такого количества наград в НКВД не имел никто, да и в Красной армии мало кто мог с ним сравниться.

Артузов и Фриновский были давно знакомы, ранее отношения между ними были вполне нормальные, рабочие. Пограничники в те годы вообще были любимцами страны, как летчики. Артузов тоже питал к ним некую слабость, поскольку имел прямое касательство к становлению погранохраны. Последнее обстоятельство Фриновскому было прекрасно известно. Возможно, по этой причине замнаркома принял Артузова дружелюбно (в первый и последний раз — все остальные их встречи проходили уже, как говорится, «на повышенных тонах»).

Покончив с вежливым вступлением, Фриновский сообщил Артузову, что Сосновский и Илинич — матерые польские шпионы, ловко втершиеся в доверие ВЧК — ОГПУ и на протяжении многих лет питавшие нашу разведку и контрразведку состряпанной в Варшаве дезинформацией. Кроме того, пользуясь своим положением, они снабжали своих хозяев уже подлинными секретами Советского Союза. Артузов возмутился и заявил, что такого быть не может. Фриновский в ответ заявил, что очень даже может.

И выложил перед Артуром Христиановичем стопки отпечатанных на машинке протоколов допросов.

Показания были пространные, с массой подробностей, внешне весьма правдоподобные. И Артузов поверил тому, что показал Фриновский — фальсификации.

Что касается ареста чекистов, участвовавших в таких операциях, как «Трест» и «Синдикат», то это была гнусная провокация. Пострадали такие люди!

И если бы у Артузова была возможность изучить протоколы допросов арестованных соратников обстоятельно, в спокойной обстановке, с привлечением других материалов для проверки, он бы наверняка изобличил фальсификацию.

Но такой возможности Фриновский ему не предоставил, а Артузову и в голову не могло прийти, что заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, комкор, орденоносец, способен на такой обман. Артузов поверил, что все прочитанное им в протоколах — правда, что польская разведка в свое время действительно обвела его вокруг пальца, что он виноват в том, что не разглядел коварного врага…

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что Артузов каялся в том, в чем вовсе не был виноват! Потому как обманул его не Сверщ почти двадцать лет назад, а этот пышущий здоровьем, признанный всеми в НКВД рубахой-парнем, многократный орденоносец.

Сказать же о том, что весь жизненный путь Артузова был безупречен и он никогда не ошибался, нельзя. Такого в жизни не бывает. Все совершают ошибки — большие и малые. Ошибался и Артузов…

Свой собственный паспорт Артур Христианович предоставил в распоряжение сотрудника ИНО Юрия Маковского, который воспользовался им для нескольких нелегальных поездок. Потом случилась неприятность. Работая резидентом в Париже, Маковский совершил деяние, именуемой в Уголовном кодексе «растратой казенных денег», и, конечно же, не советских рублей, а французских франков, то есть конвертируемой валюты. Выяснилось это уже после возвращения Маковского в СССР, когда он работал начальником Особого отдела УНКВД по Омской области.

Узнав о поступке Маковского, Артузов, до того ему доверявший (иначе не предоставил бы в его распоряжение свой паспорт), потребовал служебного расследования, а в случае подтверждения факта растраты — ареста Маковского.

Маковский был арестован в декабре 1935 года. Следствие по его делу велось долго. Осужден он был в декабре 1937 года не за растрату, а за измену, шпионаж и участие в контрреволюционной организации. Приговорен к расстрелу. Роковую роль в его судьбе сыграло и то обстоятельство, что он поляком по национальности.

На пленуме ЦК ВКП(б) в феврале — марте рассматривался на закрытом заседании вопрос о вражеской деятельности в Наркомате внутренних дел. Главными врагами народа, пробравшимися в НКВД, докладчик Ежов назвал в первую очередь скрытых троцкистов и «агентов польского генштаба».

Присутствовавший на заседании Ягода пытался оправдаться, но подвергся сокрушительной, нет, не критике, а откровенной травле со стороны своры своих бывших подчиненных, теперь панически думающих только о спасении собственной шкуры. Чего только не наговорили с высокой трибуны Леонид Заковский, Яков Агранов, Всеволод Балицкий! Ефим Евдокимов предложил привлечь Ягоду к ответственности и снять с него звание генерального комиссара госбезопасности. Лев Миронов возложил на него вину за убийство Кирова.

Генрих Ягода был арестован 29 марта 1937 года Михаилом Фриновским по ордеру, подписанному наркомом НКВД Николаем Ежовым и начальником 2-го (Оперативного) отдела ГУГБ комиссаром третьего ранга Николаем Николаевым-Журидом.

А за десять дней до этого 18 марта состоялось собрание руководящих сотрудников наркомата. С докладом выступил, естественно, сам нарком, заявивший ни больше ни меньше, что все ключевые позиции в НКВД захватили шпионы. Одна фраза в докладе вызвала настоящий шок: Ежов от всех потребовал твердо усвоить, что сам Феликс Эдмундович Дзержинский колебался в 1925–1926 годах и проводил иногда колеблющуюся политику. Некий парадокс заключался в том, что в данном случае Ежов не так уж далеко уходил от истины: Дзержинский действительно с сомнением относился к некоторым решениям и указаниям Сталина. В известном письме к своему другу Валериану Куйбышеву он намекал на бонапартистские замашки некоего партийного вождя, рядившегося в революционные перья. Известно также, что после болезни и смерти Ленина Дзержинский делал регулярные доклады о деятельности ОГПУ преемнику его на посту Председателя Совнаркома Рыкову, а не генсеку Сталину. Но интересно другое: Ежов о «колебаниях» Дзержинского по своему тогдашнему положению в партии знать не мог. Значит, эту фразу в докладе ему продиктовал Сталин. Сам Ежов «лягнуть» покойного Дзержинского публично никогда бы не решился.

То была прямая угроза в адрес старых чекистов, пришедших в органы государственной безопасности при Дзержинском и еще не утративших чести и совести. Фактически Ежов предупредил их, что никакие прежние заслуги, длительный партийный и чекистский стаж, ордена не спасут в случае «колебаний»…

Артузов также был приглашен на собрание актива. Не по должности («научный сотрудник» никак не мог быть причислен к руководящим работникам НКВД), скорее по высокому званию и былому авторитету — так полагал Артур Христианович, не отрешившийся еще от своей уже не смешной, а опасной наивности. Его пригласили, чтобы сделать из него мальчика для битья в присутствии нового наркома.

Один за другим брали слово бывшие коллеги и товарищи Артузова по работе в КРО и ИНО и каких только гадостей ни наговорили в его адрес. Разумеется, ему припомнили и «польских шпионов», и отсутствие бдительности, и мягкотелость — все зависело от фантазии очередного оратора.

Надо было отвечать. Надо было честно, самокритично, но достойно высказать свою точку зрения на все происходящее. Артузов действительно поверил, что Сосновский, Илинич и другие сумели обмануть его. Неслучайно Фриновский по указанию Ежова «просветил» его на сей счет до собрания. Им нужно было, чтобы Артузов, несмотря на начавшуюся «смену поколений» в ГУГБ, пользовавшийся среди сотрудников большим авторитетом, покаялся в своих ошибках на активе не по казенному, с дежурными заверениями в преданности партии и ее великому вождю, но искренне, «не за страх, а за совесть» Артузов выступил. Действительно искренне. Но совсем не так, как ожидали и Ежов, и Фриновский. Он признал свою вину (как мы уже знаем — несуществующую), но вышло так, что на самом деле опроверг обвинения в адрес Сосновского и Илинича. Выводы же из допущенных им «промахов» сделал, как профессионал, совершенно правильные, какие и следует делать руководителю разведки из провалов, которые неизбежны в работе любых спецслужб.

Далее Артузов кается, что, как руководитель разведки, позволил в случае с Илиничем одурачить себя. Хотя опять неясно, каким успехом польская разведка компенсировала передачу нам действительно важнейшей информации. Покаяние выглядит слабо, неубедительно. Иначе и быть не могло, потому что в подсознании Артузов отторгал навязанное ему Фриновским «доказательство» измены Илинича, Сосновского и других поляков.

«Виноваты ли мы, что нас одурачили? — задавался вопросом Артузов и отвечал: — Конечно. И я в первую очередь, как тогдашний начальник. Я не говорил сперва о доле ответственности за это также т. Слуцкого и Бориса Бермана. А она имеется. Ведь на театре вербовок Илинича они имели возможность непосредственно наблюдать его работу — они видели его работу в Берлине, где они работали, а я сидел в Москве».

«Все знают о моих холодных отношениях с Ягодой, — признавал он, — но, уверяю вас, у меня не повернулся бы сейчас язык намекнуть вам, что Ягода был больше чем политически близорукий маленький человек. Для утверждения, что Ягода хотел вреда для Советской власти, ведь нет никаких пока оснований. Все знают, что он хороший хозяйственник, организатор, не его вина, а его беда, что он политически не дорос до своего высокого поста».

Это было смертельно опасное заявление, особенно в присутствии Ежова. Осознавал ли это сам Артузов? Трудно сказать… Но фактически этими словами он возложил вину за то, что столько лет органами государственной безопасности руководил человек, до этого поста не доросший, на Центральный Комитет ВКП(б) и лично его великого вождя!

Артузов продолжал: «Да, мы чуть-чуть не превратились в то, чего больше всего боялся наш первый чекист Феликс Дзержинский и против чего он нас неустанно предупреждал: "Будьте всегда прежде всего сынами нашей партии, пославшей нас на ответственный и почетный участок борьбы, бойтесь превратиться в простых техников аппарата внутреннего ведомства со всеми чиновными его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов. Помните, что, став на этот путь, вы погубите ЧК, партия будет права, если в этом случае разгонит нас".

Потому-то Дзержинский так боялся всякой лжи со стороны работников-чекистов, всякой провокации в агентурных методах работы, всякого замазывания ошибок и недостатков в работе.

А разве, товарищи, не было у нас признаков, показывающих, что при установившемся после смерти Менжинского фельдфебельском стиле руководства отдельные чекисты и даже звенья нашей организации вступили на опаснейший путь превращения в простых техников аппарата внутреннего ведомства?»

После партийного актива Артузов пишет письмо наркому Ежову, в котором кается и признает свою вину.

Переписка Артузова с наркомом (правда, односторонняя) на этом не прекратилась.

28 марта арестован давний знакомый Артузова Макс Бенедиктов. 12 апреля — бывший муж Инны Михайловны, ныне сосед по квартире Григорий Тылис, недавно вернувшийся из очередной загранкомандировки по линии Разведупра.

Артузов пишет наркому очередное письмо, в котором берет Бенедиктова и Тылиса под свою защиту, как честных советских людей.

Шли дни. Артузов узнал, что его сестру Веру вдруг посетила давняя агентесса ОГПУ, дочь бывшего директора департамента полиции Лопухина Варвара Алексеевна. О ней было известно, что она единственная осведомительница, которую за всю жизнь завербовал лично Ягода. Сия дама (по мужу Чичкина) долго и упорно пыталась задавать Вере Христиановне довольно-таки странные вопросы.

Затем был подобного рода «подход» к двоюродному брату Артузова, Игорю Кедрову, сотруднику ОГПУ с 1925 года.

Дни Артузова были сочтены… В ночь с 12 на 13 мая 1937 года Артузов был арестован. По сей день возникает вопрос: кто был инициатором ареста Артузова?

Решающую роль в судьбе Артузова сыграл (во всяком случае, в пределах Лубянки, а не ЦК и Кремля), настоял на аресте Михаил Фриновский, ставший 15 апреля первым заместителем наркома и начальником ГУГБ, заняв эти должности вместо Якова Агранова.

Поначалу Агранова перевели в «просто» заместители наркома, а по совместительству назначили начальником 4-го (секретно-политического) отдела ГУГБ. Ровно через месяц его послали начальником УНКВД Саратовской области, а еще через два арестовали. Расстреляли 1 августа 1938 года.

Санкционировал ли арест Артузова Сталин — неизвестно. Возможно, что нет: формально нынешняя должность Артура Христиановича не числилась в номенклатуре Секретариата ЦК.

В те годы было уничтожено двадцать семь корпусных комиссаров, в том числе все четверо, один из них Артур Христианович Артузов, пришедшие в Разведупр из НКВД. Еще четыре корпусных комиссара отбыли различные сроки заключения.