Спальня Хюттинга, обустроенная в лоджии его большой мастерской, приблизительно соответствует местоположению комнаты для прислуги № 12, где до конца 1949 года жили очень пожилые супруги, которых называли Оноре; на самом деле Оноре было имя мужа, и, пожалуй, никто кроме мадам Клаво и Грасьоле не знал его фамилии — Марсион; зато никто не звал по имени его жену Корину, упрямо продолжая величать ее мадам Оноре.

До тысяча девятьсот двадцать шестого года Оноре служили у Дангларов. Оноре был дворецким, а мадам Оноре — поварихой, поварихой старой закалки, которая круглый год носила ситцевый платок, заколотый булавкой на спине, колпак, закрывающий волосы, серые чулки, красную юбку и фартук с нагрудником поверх кофты. Штат прислуги Дангларов завершала Селия Креспи, которую наняли горничной за несколько месяцев до этого.

Третьего января тысяча девятьсот двадцать шестого года, через полторы недели после пожара, уничтожившего будуар мадам Данглар, Селия Креспи пришла на работу около семи часов утра и нашла квартиру пустой. Данглары, похоже, побросали в три чемодана предметы первой необходимости и уехали безо всякого предупреждения.

Исчезновение второго председателя Апелляционного суда не могло быть отнесено в разряд незначительных событий, и уже на следующий день стали распространяться слухи о так называемом «деле Данглара». Правда ли, что в адрес судьи звучали угрозы? Правда ли, что за ним уже два месяца следили полицейские в штатском? Правда ли, что в его кабинете во Дворце Правосудия был произведен обыск, невзирая на категорический запрет, который префекту полиции вынес сам министр юстиции? Эти и подобные вопросы задавала пресса, в первую очередь сатирическая, с присущей ей нюхом на скандалы и сенсации.

Через неделю пришел ответ. В коммюнике, опубликованном Министерством внутренних дел, объявлялось, что Берта и Максимильен Данглар были арестованы пятого января при тайной попытке пересечь французско-швейцарскую границу. И тут все с изумлением узнали, что за послевоенный период верховный судья и его супруга совершили десятка три краж, одна дерзостней другой.

Данглары воровали вовсе не ради выгоды, — как и во всех подобных случаях, часто и подробно описываемых в литературе по психопатологии, — а потому что опасность, которой они себя подвергали при совершении этих краж, вызывала у них восторг, а также возбуждение исключительно сексуального характера и редчайшей интенсивности. Эти крупные буржуа с чопорным укладом и брачными отношениями в духе Вальтера Шенди (свой супружеский долг Максимильен Данглар выполнял раз в неделю после завода часов) обнаружили, что публичное хищение какого-нибудь весьма ценного предмета давало обоим ощущение либидозного опьянения, к которому очень скоро свелся смысл их жизни.

Это совместное побуждение они испытали совершенно случайно: однажды, зайдя с мужем в магазин Клерэ, где тот собирался выбрать себе сигаретницу, мадам Данглар, охваченная неодолимым волнением и жутким страхом, глядя прямо в глаза продавщице, которая их обслуживала, стащила черепаховую пряжку для ремня. Это была всего лишь мелкая кража роскошной безделушки, но когда в тот же вечер она призналась в этом своему мужу, который так ничего и не заметил, то рассказ о противозаконном подвиге вызвал у них одновременно чувственное неистовство, давно уже не испытываемое при обычных объятиях.

Довольно быстро выработались правила их игры. Важным условием было то, что один совершал кражу на глазах у другого и похищал заранее выбранный предмет. Назначалась целая система, как правило, эротических фантов, которыми поощрялся или наказывался крадущий в зависимости от того, удалась или провалилась задуманная кража.

Помногу приглашая к себе, часто посещая других, Данглары выискивали своих жертв в посольских гостиных или на больших раутах, где собирался весь Париж. Так, например, Берта Данглар бросала вызов мужу, требуя принести ей норковую пелерину, надетую в тот вечер герцогиней де Бофур, а Максимильен, приняв пари, требовал в ответ, чтобы жена выкрала карандашный набросок Фернана Кормона («Охота на зубра»), который украшал одну из гостиных хозяйского особняка. В зависимости от сложности доступа к вожделенному предмету, претендент мог получить определенную отсрочку и даже, в особо трудных случаях, воспользоваться помощью или прикрытием партнера.

Из сорока четырех заключенных между ними пари тридцать два были выиграны и не без удовольствия засчитаны. В числе прочих предметов они похитили большой серебряный самовар у графини де Мелан, эскиз Перуджино у папского нунция, галстучную булавку у генерального директора «Банк дю Эно» и почти полную рукопись «Воспоминаний о жизни Жана Расина» его сына Луи у главы кабинета, министра народного образования.

Любого другого уличили и задержали бы тут же, но им — даже когда (очень редко) их заставали с поличным — почти без труда удавалось оправдаться: заподозрить верховного судью и его супругу в краже представлялось столь невероятным, что свидетели предпочитали не верить своим собственным глазам, чем признать виновность магистрата.

Так, вынося из особняка торговца произведениями искусства д’Оливе три указа Людовика XVI о заточении маркиза де Сада в Венсеннскую тюрьму и в Бастилию, остановленный уже на лестнице Максимильен Данглар совершенно спокойно заявил, что попросил одолжить ему эти документы на двое суток у человека, которого посчитал хозяином: сие абсолютно несостоятельное объяснение д’Оливе принял, даже не моргнув глазом.

Эта почти полная безнаказанность привела к тому, что они стали орудовать с безрассудной дерзостью, о чем в частности свидетельствует дело, которое их и погубило. Во время бала-маскарада, устроенного Тимоти Клоубонни из коммерческого банка «Маркуарт, Маркуарт, Клоубонни и Шандон» — старым англосаксом, бритым манерным педерастом, нарядившимся в костюм Конфуция (очки и длинная тога мандарина), — Берта Данглар стянула скифскую тиару. Кража была обнаружена еще до окончания праздника. Немедленно вызванные полицейские обыскали всех гостей и нашли сокровище в бутафорской волынке супруги судьи, которая была переодета шотландкой.

Берта Данглар невозмутимо заявила, что взломала витрину, где хранилась тиара, потому что ее об этом попросил муж; так же невозмутимо Максимильен подтвердил это признание и тут же предъявил письмо от директора тюрьмы де ла Санте, который его просил — совершенно конфиденциально — не терять из виду золотую корону, которую на этом маскараде — как ему сообщил один из его лучших информаторов — должен был похитить «Шажуль ля Пин»: так прозвали дерзкого жулика, совершившего свое первое преступление в Оперном театре во время постановки «Бориса Годунова». На самом деле Шажуль ля Пин так и остался вором мифическим; позднее заметили, что из тридцати трех приписанных ему дел восемнадцать провернули Данглары.

На этот раз объяснение, каким бы невероятным оно ни казалось, приняли все, включая полицейских. И лишь молодой инспектор Ролан Бланше усомнился, а, вернувшись в свой кабинет на набережной дез Орфевр, затребовал дела всех нераскрытых краж, совершенных в Париже на светских приемах, и чуть ли не подпрыгнул от удивления, подсчитав, что Данглары фигурировали в двадцати девяти из тридцати четырех списков приглашенных. Бланше посчитал это неопровержимой уликой, но префект полиции, которого он проинформировал о своих подозрениях и попросил поручить ему дело, не захотел увидеть в этом ничего, кроме простого совпадения. На всякий случай связавшись с Министерством юстиции, — где возмутились, что какой-то полицейский посмел усомниться в честном слове и респектабельности судьи, пользующегося глубоким уважением у всех коллег, — префект запретил инспектору заниматься этим расследованием, а в ответ на проявленную настойчивость даже пригрозил перевести его в Алжир.

Вне себя от ярости Бланше подал в отставку и поклялся представить доказательство виновности Дангларов.

Напрасно в течение нескольких недель Бланше следил сам и поручал следить за Дангларами, и даже незаметно проник в кабинет, который Максимильен занимал во Дворце Правосудия. Доказательства, которые он искал — если они вообще существовали, — находились, наверняка, не там, и Бланше мог надеяться лишь на то, что Данглары сохранили что-то из украденного у себя дома. В предрождественский вечер 1925 года, зная, что Данглары ужинают в городе, Оноре уже легли спать, а молодая горничная справляет Рождество с тремя друзьями (Серж Вален, Франсуа Грасьоле и Флора Шампини) в ресторане четы де Френель, Бланше наконец-то сумел забраться в квартиру на четвертом этаже слева. Он не нашел там ни веера, инкрустированного сапфирами Фани Моска, ни портрета Амбруаза Воллара кисти Феликса Валлоттона, украденного у лорда Саммерхилла уже на следующий день после его приобретения, зато обнаружил жемчужное ожерелье, которое могло быть ожерельем, похищенным у княгини Жевуской вскоре после Дня Перемирия, и яйцо Фаберже, которое соответствовало описанию яйца, сворованного у мадам де Гито. Но в руки Бланше попался документ, компрометирующий Дангларов еще в большей степени, нежели все эти улики, чью обоснованность его бывшие начальники могли бы опять оспорить: большая тетрадь в линейку, содержащая краткое, но точное описание каждой кражи, которую Данглары совершили или пытались совершить, а напротив каждой — перечень фантов, которые супруги друг другу назначали.

Прихватив сенсационную тетрадь, Бланше уже собирался уходить, когда услышал, что в самом конце коридора открылась дверь в квартиру: это была Селия Креспи, которая забыла разжечь огонь в камине будуара хозяйки перед тем, как лечь спать, о чем просил ее Оноре, и вернулась выполнить поручение, а также, пользуясь представившейся возможностью, угостить свою рождественскую компанию ликером и чудесными морожеными каштанами, присланными хозяину одним признательным подсудимым.

Спрятавшийся за штору Бланше посмотрел на часы и увидел, что был уже почти час ночи. Предположительно Данглары должны были вернуться домой поздно, но с каждой минутой опасность нежданной встречи увеличивалась, а Бланше мог выбраться из квартиры, лишь пройдя мимо большой застекленной двери в столовую, где Селия угощала своих гостей. Букет искусственных цветов натолкнул его на мысль устроить пожар, а потом спрятаться в спальне Дангларов. Огонь распространялся с бешеной скоростью, и Бланше уже начал опасаться, что попался в свою собственную западню, когда Селия Креспи и ее гости наконец почувствовали, что в дальней части квартиры что-то горит. Тут же забили тревогу, после чего бывшему полицейскому не составило труда затесаться в толпу спасателей и соседей, а затем незаметно уйти.

Несколько дней Бланше не подавал признаков жизни, коварно позволяя Дангларам считать, что уличающая их тетрадь — а они бросились ее искать, едва вернулись в полуобгоревшую квартиру, — была уничтожена вместе с другими вещами, находившимися в будуаре. Затем бывший полицейский позвонил Дангларам: торжество правосудия и восстановление истины были не единственными побуждающими его мотивами — если бы его требования были не столь завышены, то вполне возможно, что второй председатель Апелляционного суда и его супруга могли бы еще долго и беспрепятственно заниматься своими либидозными хищениями. Но запрошенная Бланше сумма — пятьсот тысяч франков — превышала финансовые возможности Дангларов. «Так украдите их», — цинично посоветовал Бланше, перед тем как повесить трубку. Данглары чувствовали себя совершенно неспособными воровать из-за денег и предпочли, поставив на карту все, бежать.

Правосудие не любит, когда над ним глумятся его же блюстители, и судьи не поскупились: тридцать лет тюремного заключения для Берты Данглар, пожизненные исправительные работы для Максимильена, которого отправили в Сен-Лоран-дю-Марони, где он и не замедлил скончаться.

Несколько лет назад, гуляя по Парижу, мадмуазель Креспи встретила свою бывшую хозяйку, сидевшую на скамейке на улице де ла Фоли-Реньо: это была беззубая нищая в домашнем халате зеленовато-желтого цвета; она повсюду бродила с детской коляской, забитой пожитками, и отзывалась на кличку «Баронесса».

В то время супругам Оноре было по семьдесят лет. Он, мужчина с бледным лицом, был уроженцем Лиона; он успел попутешествовать, изведать разные приключения, поработать кукольником у Вюйерма и Лорана Жоссерана, помощником факира, официантом на публичных балах Мабий, шарманщиком в остроконечном колпаке и с обезьянкой на плече, перед тем как стал наниматься слугой в буржуазные дома, где присущая ему более чем британская флегматичность быстро сделала его незаменимым. Она была крепкой нормандской крестьянкой, которая умела делать все и могла бы так же хорошо выпечь хлеб, как и заколоть поросенка, если бы ее об этом попросили. В конце 1871 года ее, пятнадцатилетнюю девочку, привезли в Париж и определили помощницей поварихи в семейный пансион «Vienna School and Family Hotel» в доме 22 по улице Дарсе, около площади Клиши, заведение, которое в ежовых рукавицах держала одна гречанка, мадам Циссампелос, маленькая и резкая, как удар хлыста, женщина, учившая хорошим манерам юных англичанок с угрожающе выступающими вперед резцами, о которых в то время считалось верхом остроумия говорить, что из них можно делать рояльные клавиши.

Через тридцать лет Корина работала уже поварихой, но по-прежнему зарабатывала всего двадцать пять франков в месяц. Приблизительно тогда она и познакомилась с Оноре. Это произошло во время Всемирной выставки, на спектакле «Человечки Гийома» в театре автоматов, где на крохотной сцене танцевали и лопотали одетые по последней моде куклы ростом в полметра, и Оноре дал изумленной Корине технические разъяснения, после чего повел смотреть «Замок наоборот», старинный готический замок, поставленный на шпили, с перевернутыми окнами и мебелью, прикрепленной к потолку, «Светящийся дворец», феерическое здание, где все — от мебели до декоративных тканей и от ковров до букетов — было сделано из стекла, и конструктор которого, мастер-стекольщик Понсен, умер, так и не успев увидеть его завершение, «Небесный глобус», «Дворец Костюмов», «Дворец Оптики» с большой подзорной трубой, позволяющей видеть Луну на расстоянии одного метра, «Диорамы Альпийского Клуба», «Трансатлантическую Панораму», «Венецию в Париже» и десяток других павильонов. Самое сильное впечатление произвели: на нее — искусственная радуга в павильоне Боснии, а на него — подземная горная выработка с шестисотметровыми тоннелями, внутри которых зрители ехали по электрической железной дороге и вдруг попадали на золотой прииск, где работали настоящие негры, и гигантская бочка господина Фрюинзолиц, целое четырехэтажное здание с пятьюдесятью четырьмя киосками, в которых распивались напитки со всего света.

Они поужинали недалеко от колониальных павильонов в «Кабаре Красивой Мельничихи», где пили шабли в графине и ели суп из капусты и бараньей ноги, которая Корине показалась недоваренной.

Оноре был нанят на целый год мсье Дангларом-отцом, виноделом из Жиронды, председателем секции бордо в Винодельческом комитете, который приехал в Париж на все время Выставки и снял квартиру у Жюста Грасьоле. Уезжая из Парижа через несколько недель после закрытия Выставки, мсье Данглар-отец был так доволен своим дворецким, что передал его, вместе с квартирой, своему сыну Максимильену, который только что женился и был назначен асессором. Вскоре молодая пара, по совету дворецкого, наняла повариху.

После «дела Дангларов» супруги Оноре, слишком старые, чтобы надеяться на какое-то другое место, упросили Эмиля Грасьоле оставить за ними их комнату. В ней они кое-как жили на крохотные сбережения, время от времени дополняя их скудными вознаграждениями за мелкие поручения, которые заключались, например, в том, чтобы посидеть с Гиленом Френелем, когда кормилицы были заняты, привести Поля Хебера из школы и приготовить для того или иного жильца, устраивающего званый ужин, сытные пирожки или засахаренные апельсинные дольки в шоколаде. Так они прожили еще более двадцати лет, с тщательной заботой поддерживая свою мансарду в порядке, натирая кафельную плитку с ромбами и чуть ли не в час по чайной ложке поливая мирту в красной медной вазе. Они дожили до девяноста трех лет: она — с каждым днем оплывая и дряхлея, он — вытягиваясь и усыхая. А потом в один из ноябрьских дней 1949 года он, вставая из-за стола, упал и умер в течение часа. Она пережила его всего на несколько недель.

Селию Креспи, для которой эта работа была первой, внезапное исчезновение хозяев обескуражило еще больше, чем Оноре. Но ей повезло: почти сразу после этого ее нанял на год съемщик, сменивший Дангларов, латиноамериканский бизнесмен, которого консьержка и еще несколько жильцов называли «Махинатором», добродушный толстяк с нафабренными усами, который курил длинные сигары, пользовался золотыми зубочистками и носил большой бриллиант вместо галстучной булавки; затем ее ангажировала мадам де Бомон, переехавшая на улицу Симон-Крюбелье после замужества; а когда певица — почти сразу после рождения дочери — покинула Францию и отправилась на длительные гастроли по Соединенным Штатам, Селия Креспи устроилась кастеляншей к Бартлбуту и оставалась у него до тех пор, пока англичанин не уехал в свое длительное кругосветное путешествие. Потом она нашла место продавщицы в «Усладе Людовика XV» — самой престижной кондитерской в своем квартале и проработала там до самой пенсии.

Хотя ее всегда называли «мадмуазель Креспи», у Селии Креспи был сын. Она как-то очень незаметно родила его в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Почти никто не заметил ее беременность. Весь дом интересовался, кто был отцом ребенка, и в качестве кандидатов обсуждались все жильцы мужского пола от пятнадцати до семидесяти пяти лет. Тайна так и осталась нераскрытой. Ребенка записали рожденным от неизвестного отца и воспитывали вдали от Парижа. Никто в доме его никогда не видел. И только несколько лет назад стало известно, что он был убит при освобождении Парижа, в тот момент, когда помогал немецкому офицеру грузить в люльку мотоцикла ящик с шампанским.

Мадмуазель Креспи родилась в деревне над Аяччо. Она покинула Корсику в двенадцатилетнем возрасте и больше никогда туда не возвращалась. Порой она закрывает глаза и видит пейзаж за окном комнаты, в которой они жили все вместе: стена, заросшая цветущей бугенвилией, склон, поросший пучками молочая, живая изгородь из опунции, ковер каперсов; ничего другого ей вспомнить не удается.

Сегодня спальня Хюттинга используется редко. Над диваном-кроватью с синтетическим меховым покрывалом и тремя десятками пестрых подушек прибит шелковый молитвенный ковер из Самарканда с блеклым розовым орнаментом и длинными черными кистями. Справа — низкое широкое кресло с желтой шелковой обивкой, заменяющее прикроватную тумбочку; на нем — будильник из полированной стали в форме изогнутого короткого цилиндра, телефон с кнопками вместо циферблата и номер авангардистского журнала «Кость в горле». На стенах нет картин, но слева от кровати, в стальной раздвигающейся раме, которая придает ему вид эдакой чудовищной ширмы, закреплено произведение итальянского интеллектуалиста Мартибони: это блок полистирола двухметровой высоты, метровой ширины и десятисантиметровой толщины, в который вклеены ветхие корсеты вперемежку со старыми бальными записными книжками, высушенными цветами, истертыми до дыр шелковыми платьями, изъеденными молью мехами, обломанными веерами, напоминающими гусиные лапы без перепонок, серебряными туфельками без подошв и каблуков и прочими остатками былой роскоши, а также двумя-тремя собачьими чучелами.