— Русские прекратили обстрел правительственной площади и бункера, внятно ледяным голосом доложил еще с порога Мартин Борман и выждал, пока Гитлер медленно приподымал голову, в глазах его мелькнул проблеск затаенной надежды и удивления. — …Переходят в штурм, пытаясь прорваться к правительственной площади и бункеру… — выдавливает из себя Борман и сникает, понуря голову.

Гитлер передергивается и снова впадает в состояние прострации, голова его как–то обмякло падает на грудь.

Борман молча уходит, прикрыв за собой стальную дверь. Ева пытается сама сделать ему укол, берет в руку шприц… Адольф недоверчиво смотрит на нее, медленным движением руки отводит шприц в сторону. Потом косится на дверь, точно ожидая, что вот–вот она откроется и появятся русские. Это пугает, это казнит и мозг, и все тело. Поползла тяжелая стальная дверь, и Гитлер вдруг загородился обеими руками, отпрянул назад, не в силах защитить себя.

— Я один… один остался, — слабеющим голосом промолвил он, затем голос крепнет, переходит на взлай: — Вы недостойны меня… Изменники! Я расстреляю!.. Я прикончу всех, всех! — Из последних сил Гитлер поднимается, опираясь на край стола, пытается двигаться, но подламываются ноги, и он смотрит неподвижными остекленевшими глазами на потолок, мерещатся ему жуткие видения… Дуче Муссолини, его длинно вытянутое тело, повешенное вверх ногами… Мимо проходят люди, скалят зубы, плюют в посинелое лицо, бросают камни…

— Нет, нет! — кричит, загораживаясь, Гитлер. — Я не дамся, я умру… Я приму яд… И труп прикажу убрать, сжечь, чтобы не даться врагам, народам–врагам плевать мне в лицо мертвому, бросать камни, слова проклятий, которые хуже камней… Скорее, скорее!.. — зовет он, растопырив руки.

Ева забилась в угол. Съежилась.

— Позовите же, наконец, врача! — преодолевая остервенение, требует Гитлер.

Приводят врача. Но не профессора Мореля, тот тоже под каким–то безобидным предлогом тихо убыл на юг, в Берхтесгаден, не перенеся жестоких страданий и ужасов бункера. Вместо него заявляется начальник госпиталя рейхсканцелярии профессор Хаазе. Этот застает Гитлера в предельной нервно–психической расслабленности, пытается поднять его, но фюрер вяло, как мешок, падает. Тотчас Хаазе, засучив ему рукав френча, сделал инъекцию, и скоро Гитлеру немного полегчало. Он приподнялся и начал совать врачу три небольшие стеклянные ампулы, вложенные каждая в жетон из металла, напоминающий гильзу маленького патрона.

— В этих ампулах яд… Моя защита… Как проверить действие этого яда? — бормочет Гитлер и смотрит молящими, совсем не грозными глазами.

Ева не двигается с места, в глазах ее слезы.

Профессор Хаазе, привыкший к смертям, отвечает невозмутимо равнодушным тоном:

— Можно проверить на животных, например на собаке.

Гитлер подает знак.

Стоявший в дверях начальник личной охраны Раттенхубер приказал фельдфебелю Торнову привести любимую собаку Гитлера. Оглядываясь по сторонам, собака Блонди прошагала к Гитлеру, постояла, глядя на него ласковыми глазами, лизнула руку, успокоенно и доверчиво положила голову на колени.

— Умертвить! — говорит Гитлер и отбрасывает от себя собаку.

Повинуясь, фельдфебель Торнов раскрыл пасть собаке, врач Хаазе раздавил плоскогубцами ампулу и вылил содержимое ей в рот. Тотчас собаку начала колотить дрожь, она упала, забившись в судорогах. Потом затихла, длинно вытянувшись на ковре. Изо рта сочилась пеной слюна.

— Мертва ли? — спросил Гитлер.

— Мертва, — заверил профессор.

Было 30 апреля, 15.30. У двери приемной Гитлера, закрывшегося с Евой, стояли отупевшие от бессонницы и ожидания адъютант фюрера Отто Гюнше и личный шофер Эрих Кемпке.

Из комнаты совещаний, превращенной в спальню, пропитанной удушливыми запахами и спиртом, вывалился Борман. Глаза у него осоловели, видимо, успел хлебнуть коньяка. Он положил совсем панибратски руку на плечо ранее презираемого им шофера Кемпке и сказал:

— Слушай, приятель, достань двести литров бензина. Где угодно, а найди немедленно!

И Кемпке безропотно одному ему известными ходами и лестничными клетками побежал в гараж, размещенный под землей впритык к имперской канцелярии.

Между тем в покоях Гитлера вершилось приготовление к смерти.

Город не был защищен. Незащищенным будет и утром следующего дня. Гитлеру невмоготу дальше ждать неизвестности. Подвешенный за ноги Муссолини, как призрак, витал перед глазами.

Планета не простит Гитлеру кровавые преступления. Если бы поднять всех убитых, то они составили бы целую страну с мужчинами, у которых сильные мускулы и горячие руки, с красивыми женщинами, девушками, которые еще не успели насладиться жизнью, грезили о счастье, с добрыми седоголовыми стариками, с детьми, у которых глаза яснее глубинного озера… Эта страна полноценных людей преждевременно пала на полях битв и гнила. Эта страна корчилась в огне…

Тираны, толкающие свои народы и армии на войну, сеют разрушения и зло. Путь зла тянулся от Гитлера. Бесконечно длинный путь. Зло вскормило его, вело в неуютной и суетной жизни, в войнах с чужими странами.

Зло породило Гитлера, оно же сейчас и погребет его в темной каменной гробнице. Не одного. Зло не умирает в одиночестве. Гитлер жаждал богатых жертвоприношений, он увлек за собой в пропасть многих и многих немцев обманутых, развращенных, ставших на ложный путь — и вот теперь этого захотел и от нее, сжавшейся в углу, беззащитной, всеми покинутой и никому не нужной Евы. Она упрямится и не хочет умирать. Но он жаждет умертвить и ее: зачем даровать жизнь даже тому, кто был рядом и был предан душою и телом?

Уходящего из жизни Гитлера разъедает чудовищная зависть к другим, он не хочет, чтобы жили эти другие. Голова тирана качнулась, а глаза заблестели, он потянул носом, чувствуя скорое утоление жажды.

Сжавшись, Ева встревоженно и покорно ждала. Гитлер начал красться к ней, выставляя впереди себя длинные и костлявые руки, сжатые в локтях, как у рахитичного. Пальцы скрючены клешнями, и в них блестит патрончик–ампула. Ева замерла, увидев яд. Но вместо того чтобы вскрикнуть и позвать кого–либо на помощь, она стала пятиться, защищаясь руками. Он крался за ней по пятам молча. Он надвигался на нее, сутулясь, вытянув шею; в сером полумраке покоев ей чудилось, что это не человек тянется к ней, женщине, а какое–то змееподобное животное, эта схожесть усиливалась длинно вытянутыми руками, напоминавшими язык змеи с жалом на конце.

Он не мог щадить. Не потому, что любил ее, нет, он повелевал ею… На любовь не способны творящие зло люди.

Изогнувшись под клешнями рук, женщина наконец покорилась, перестав отступать. Будь что будет. Женщина от природы решительнее мужчины. Ева, плача, опускается на кушетку рядом, рыдает глухим, надрывным, кончающимся голосом. Перед кушеткой на столе графин с водой. Ей захотелось унять рыдания глотком воды. Адольф отстранил графин, боясь, что она успокоится и перерешит. И из последних сил он разжимает ей рот и давит ампулу. Выпустив ее из рук, он отпрянул, смотрит свирепо, как женщина в конвульсиях бьется головою о стол. Падает графин, вода плеснулась на платье. Живительная вода, не оживляющая мертвеца.

Гитлер вершит трапезу смерти. Исходя дрожью, он приставляет к своей голове пистолет, давит зубами ампулу. В это же мгновение пистолет из его руки выпадает…

Рывком дверь приемной приоткрывается, и сюда, качаясь, вволакивается главный слуга штурмбанфюрер СС Линге. Он оперся руками о притолоку, склонил голову, никого не видя, и проговорил: "Гитлер мертв".

Мертв… Столпившиеся в приемной прислужники фюрера растеряны, их на мгновение охватывает шок, но уже в голове у каждого сверлит одна–единственная мысль, что наконец–то они вырвались из тяжких пут, руки развязаны, хотя никто и не знает, что делать, как поступить со своей иллюзорной свободой.

Мертв… Гремят бокалы в комнатах. Слышатся веселые, пьяные возгласы; дым от сигарет охранников, впервые куривших где хотели, потянуло по всем и без того душным отсекам и коридорам. Кто–то спьяна кричит из угла:

— Салют наци! — И грохает оглушающий выстрел пистолета.

— Болван! — отвечает ему другой и швыряет в него тяжелую бутылку с недопитым шнапсом.

У выхода из бункера стояло несколько заготовленных канистр с бензином. Шагах в трех зияла небольшая яма, вблизи бетономешалка, которую в свое время привезли, чтобы усилить бетонное перекрытие еще на метр. Ничего этого сделать не смогли, успели лишь вырыть яму. В нее–то и спихнули труп Гитлера, а рядом опустили Еву.

Вокруг рвались снаряды: интенсивность обстрела имперской канцелярии и бункера удвоилась. Визжали и шлепались осколки.

Все укрылись, загородясь стальной дверью. Борман свирепел, грозя слугам пистолетом, чтобы несли канистры, обливали скорее бензином. Злился и приковылявший позже всех Геббельс. Фрау Магда не пошла, она занялась своим делом, умерщвляя ядом по очереди, одного за другим шестерых своих детей…

Борман силой вытолкнул из–за стальной двери Кемпке, и тот, схватив бак, пригнулся, подбежал к яме. Сорвал пробку с бака, начал поливать бензином трупы. Низко пригибаясь, побежал за второй канистрой.

Силы вдруг покинули Кемпке, и он, шатаясь, еле добрел до стальной двери.

— Я не могу этого делать! — сказал он и, не в силах совладать с собой, приткнулся к стенке.

Отто Гюнше и Линге взялись носить баки и поливать.

Вихрь артиллерийского огня усилился.

Гюнше схватил тряпку, смочил бензином.

— Спичку!

Доктор Геббельс, черный как сажа, достал из кармана коробку и протянул Кемпке. Тот взял тряпку и поджег. Едва вспыхнул огонь, Кемпке бросил горящий шар, который упал на трупы, политые бензином.

В одно мгновение взметнулось кверху огромное пламя и поднялось облако черного дыма. Этот столб дыма казался зловещим на фоне горящей столицы.

Бормана охватил истерический смех. Он хохотал как одержимый. Потом, озираясь вокруг, искал кого–то глазами. Исчез преданнейший фанатик Геббельс, чтобы вместе с Магдой повторить то, что сделал Гитлер. Нет Кребса, без пяти минут начальника генштаба, нет и старшего адъютанта генерала Бургдорфа — они исчезли из бункера…

Последние обитатели бункера вместе с Мартином Борманом решаются бежать. Только бежать. Кемпке предусмотрительно заглянул в комнату–покои Гитлера. Все тут напоминало еще о смерти: и миндальный запах цианистого калия, и пистолет на красном ковре, и пятна крови на полу. Он пошарил по стенам испуганными глазами: наискосок от него висел небольшой портрет матери Гитлера в молодости, а над письменным столом одиноко — портрет Фридриха Великого.

Кемпке лихорадочно бегал из угла в угол, ворошил комоды, стал разламывать замки чемоданов и набивал карманы ценностями, совал за пазуху бриллиантовые, платиновые и золотые ожерелья, браслеты, перстни… Всего было много, и все хотелось унести.

Кемпке вытер с лица пот и, воровато озираясь, шагнул за дверь.