В двадцатых числах января поздним вечером Кострова подняли с постели, вызвали срочно в штаб, и вместе с товарищами по службе он экстренно выехал на передовые позиции. Смысл этой командировки выразил уже в пути начальник отделения подполковник Смоляков, он сказал без тени улыбки:

— Будьте готовы своим присутствием латать дыры.

Капитан из разведки, вертлявый острослов, постарался уточнить:

— Вы хотите сказать, своими телами закрывать бреши?

— Хотя бы и телами.

— Не цените нас, штабистов… Пожалейте вон его… Жена ведь молодая, — кивнул капитан в сторону Кострова.

Костров не смог сразу парировать реплику, да и стоило ли?

В дороге шутили, а на душе у каждого скребли кошки.

Будапешт, вернее, незанятая его часть — Буда, слывшая во все времена истории города аристократической, населенной венгерской буржуазией, с особняками и виллами, лепящимися на лесистых холмах, с королевским дворцом — эта Буда оказалась непосильным для одного удара орешком. Война тут застряла, похоже, не на один месяц; больше того, окруженный гарнизон Будапешта еще держится именно в этой, второй половине города.

Из каждого дома стреляли неприятельские солдаты, каждую улицу перекрыли баррикадами, вдобавок и холмы, и стоявшие на возвышении за каменными оградами толстостенные особняки превратили в очаги сопротивления — попробуй–ка сунься! Да и разумно поступало наше командование, отрешившись от жертвенного штурма города; пусть отсиживаются немцы и салашисты взаперти, скулят от холода и голода — перегодим, возьмем измором…

Но и войска Толбухина, занявшие внешний, обводный фронт окружения по рубежам между озерами Веленце — Балатон, оставались уязвимыми, подставив фланги и фронт возможным ударам, которые и были нанесены в январе. Предпринимая свой третий контрудар с целью деблокады, немецкие войска пытались танками прорваться к переправам Дунапентеле, чтобы рассечь 3–й Украинский фронт надвое, затем двинуться на Будапешт и снять осаду.

Главный удар пришелся на 4–ю гвардейскую армию генерала Захарова. Передовые позиции были смяты. Фронт прорван. Наши войска начали отходить. Удар навис и над армией Шмелева.

Часа через два попавший на позицию батареи майор Костров увидел тягостную картину. Пушки стояли на притрушенном снегом пригорке, обращенные в сторону противника. Возле орудий валялись стреляные гильзы, некоторые еще дымились и пахли кисловатым горелым порохом. Орудия размещались скученно, поблизости друг от друга, и работавшие возле них артиллеристы были без шинелей, в одних гимнастерках с засученными рукавами, а некоторые и совсем в одних только нательных и запачканных грязью и сажей рубашках.

Русоволосый, худенький старший лейтенант с оторванным погоном болезненно корчился, касаясь головой земли. Будто он грыз эту промерзлую землю, расставив руки и сжимая тоже мерзлые каменья земли скрюченными, посиневшими пальцами. Порой он силился запрокинуть голову, и тогда слышался его нутряной, жесткий голос. Старший лейтенант был в кровавых бинтах, и что он говорил — стороннему, пришедшему Кострову было совсем не разобрать, но, по–видимому, солдаты понимали его без слов, по одним жестам, по одному выражению искаженного от ярости лица и лупили в неприятеля, загоняя в ствол один за другим снаряды.

— Товарищ старший лейтенант… Нехватка… Снаряды кончаются… доложил ему длинноногий, без рубашки наводчик и добавил сокрушенно: — А танки… вон… прут!

Командиру стоило тяжких усилий поднять голову и выговорить:

— Ббб–еречь… Один, одним… О–гго–нь!..

— Товарищ старший лейтенант, идут ведь… Вам нельзя на батарее… подбежал к нему другой, доставая из противогазной сумки индивидуальный пакет, чтобы перевязать ему кровоточащую ногу…

Старший лейтенант не дался. Одним взглядом, суровым и беспощадным, указал он на пустой ящик из–под снарядов, чтобы подали ему. И когда поднесли, он грудью, помогая всем телом, вполз на него, на этот ящик, чтобы лучше видеть громыхающие на батарею и мечущие пламя танки с белыми крестами.

Сам не лишенный мужества, но теперь дивясь мужеству другого, Алексей Костров восхищался самообладанием старшего лейтенанта. Один танк, наверное подбитый еще до прихода Кострова, горел, обволакивая чадным дымом бугор. Второй, только что подбитый, вертелся, как заводной, на месте, не в силах ползти, снаряд попал ему в ходовую часть, в широкую гусеницу, и она сползла почему–то вперед, ребристо пластаясь, словно хвост ползущего крокодила. Очередная гремящая машина с высоким коробом, видимо самоходка, надвигалась на батарею сбоку. Завидя ее, старший лейтенант, обезображенно морщась, силился что–то сказать, но не мог. Но по его кроваво–налитым глазам можно было смутно догадаться, чего он хотел: "Вон ее… лупите!" Лодыжка у старшего лейтенанта потемнела от обилия крови, и кровь стекала в просторные хлябающие голенища.

Следом за танками, укрываясь бронею, шла немецкая пехота. Стук станкового пулемета, за который лег Костров, и автоматная сердитая воркотня не дали пехоте ворваться на батарею, заставили ее лечь на холодный, перемешанный гусеницами суглинок. "Пусть полежат, мы обождем", проговорил Костров. Фразу эту сказал непроизвольно, не задумываясь, а потом спохватился: чего ждать? Лучших времен? Но где они, лучшие, коль танки широким захватистым клином двинулись правее, куда–то в южную сторону, наверное, на дунайские переправы. Батарея сама собой попадала в положение безучастной, выбывшей из игры, если не считать ползающей самоходки–короба и залегшей пехоты, которая стала оттягиваться назад, собираясь для каких–то других целей в распадке.

Прибежал связной, запыхавшийся до того, что слова не мог молвить, с глазами навыкате. Он — из дивизиона.

— Нас ак–ак–ружают, — еле выдавил связной.

Старший лейтенант зло взглянул на него и махнул рукой в сторону, мол, уходи прочь, с глаз долой. Связного будто окатило холодной водой. Чувствуя себя виноватым, он внутренним усилием преодолел страх и внятнее сказал то, что ему приказано было передать: немецкая колонна обходит участок обороны и прорывается на переправы Дунапентеле.

— Приказано двинуться туда и прикрыть переправу, — добавил связной, уже глядя на майора Кострова, который, судя по званию, был старшим на батарее и обязан в точности исполнить приказ.

Костров сразу оценил, что обстановка крайне накалилась, проще говоря, никудышная: ведь переправа Дунапентеле — это, собственно говоря, фронтовые тылы, а невдалеке, в селении Бельчке, размещен штаб армии, и там на коммутаторе сидит Верочка.

"Что с ней? Неужели не догадаются вовремя сняться?" Но мысль эта отпала, стоило подумать, что до переправы, а значит, и до Бельчке еще неблизко. К тому же должен кто–то встать на пути немецкой колонны, должен задержать хотя бы танки. "Не одни мы воюем, вон все поле кроет огнем и дымами", — подумал Костров.

Опасность — не здесь, а там, в Бельчке, — вызвала в нем деятельную ярость. Он тотчас приказал аккуратно перенести старшего лейтенанта на машину, прицепить к ней пушку, назначил старшим по батарее командира первого орудия, черноволосого сержанта, назвавшегося Матлиным, велел погрузить остатки снарядов и двигаться к переправе, чтобы стать на ее защиту. Второпях старшина пытался грузить какие–то канаты, дрова, собирать стреляные снарядные гильзы, даже пустые ящики для разжига костров — уж больно хорошо горят сухие дранки.

— Отставить! Брось с этим возиться! — крикнул Костров.

— Но ведь имущество?

— Заберешь потом. Никуда не денется… Завтра вернемся, — сказал Костров. Невольно обронил это "завтра", а у самого на сердце потеплело: сбудется же все, как ни беснуйся немец, ничего у него путного не выйдет, хотя перед смертью, в агонии враг может натворить бед…

Старший лейтенант — и когда его брали под руки и несли, и теперь, когда уже снялись и везли, — находился в бреду и все отмахивался, бился здоровой ногой, крича одно и то же:

— Убейте, казните, не поеду… Не сойду с этого места!

Его держали за руки, опасаясь, что нечаянно может спрыгнуть, а он все кричал и бился:

— Пустите, ребята… Казните, не сойду с места!

Магистралью, по которой недавно ехал на передовую Костров и которая вела к переправе Дунапентеле, пробиться не удалось — ее оседлали вражеские танки. Пришлось свернуть с шоссе и ехать разбитыми проселочными дорогами, а временами и вовсе бездорожьем. Делянки полей, исполосованные канавами, объезжали окрайками, на что вынужденно тратили время.

Время… И почему оно на марше, в походе Или при ожидании боя, опасности считается по минутам, секундам? Тогда время хочется укоротить, ан нет, не удается — время оборачивается чуть ли не вечностью. И в таких случаях, особенно в момент грозящей опасности, думается черт знает о чем. Порой взбредут такие мысли, что и деваться некуда. В самом деле, почему отходим? Чей это прокол? Кто–то из командного состава прошляпил. Говорят, дал маху командующий соседней армией, и прежде всего по его вине весь фронт двинулся по дорогам отступления. Это майор Костров краешком уха услышал еще в своем штабе. Но дело–то не в том, что увидел или услышал. Факт налицо: отходим… И это на четвертом году войны, в пору полного господства нашей техники и военного искусства. Что ж, бывают парадоксы. Немцы создали на узком участке перевес в силах, вот и подвинули нас. Так что и сейчас, на исходе войны, приходится нюхать не розы, а горькие травы, полынь. Много ее и тут, на венгерских полях. Седеет, трясет полынь сухими венчиками и пахнет удушливой горечью.

— Убейте!.. Застрелите!.. Не уйду!.. — дергается примолкший было старший лейтенант.

Дорогу колонне преграждает плотная толпа гражданских людей; одеты кто в чем: на мужчинах и женщинах шляпы, потертые и модные, с перьями и без перьев, чепчики, береты; в руках у многих чемоданы, зонты; матери с детьми, второпях завернутыми в одеяла. Один ребенок выпростал посиневшие на холоде ноги и заходится криком, женщина не успокаивает его и не покрывает одеялом — у нее мертвенно–бледное лицо и застывший ужас в глазах.

Головная машина, в кабине которой сидел Костров, пыталась оттеснить бредущую толпу, принудить сойти с дороги. Колеса уже вот–вот касались передних, почти наезжали.

— Замедли. Да что ты делаешь? — увидев, как кто–то очутился возле самого колеса, испуганно вскрикнул майор.

— Пускай не мешают, собрались, морды! — буркнул водитель.

— Стой, говорю! Сейчас выясню.

— Побойтесь выходить. Какой–нибудь вражина в спину всадит!

Костров спрыгнул. Его обступила кричащая толпа.

— Орос, йо!* Орос, йо! — голосили люди.

_______________

* О р о с, й о — Русский, хорошо (венг.).

— Тише! — в свою очередь провозгласил Костров и поднял руку, требуя внимания. — Есть кто–нибудь из вас, понимающий по–русски?

Из толпы протиснулся низкорослый пожилой мадьяр с впалой грудью и маленькими, как бусинки, слезливыми глазами.

— Я… Они… Мы… Я, — бил он себя в грудь, — видел Россию. Много добр страна… Йо, Ленин… Туварищ Ленин… Мы все, они все, — указал он жестом на толпу, — хотим… не желает швабов… Плохо швабы… Давай, прошу… Меморандум.

— Растолкуйте, что вы конкретно хотите? Какой меморандум?

— Мы всехотим помогайт!..

— Кому?

— Рус… Идем… Стреляйт швабов!

— Понятно, — заулыбался Костров. — Так что же мне с вами делать? Куда поместить? — указал он на тесноту кабины.

Тщедушный не отступал:

— Рус давай вместе… Борьба. Куда рус, туда мадьяр.

— Добро, — кивнул Костров, хотя и терялся, не зная, как это на деле получится и в чем они могут быть полезными.

Сел в кабину. Мадьяры, как по уговору, расступились, пропустили машину и повалили следом за колонной; одни сразу поотстали, другие — среди них и старичок — еще немного бежали вслед трусцой.

От суматошной езды по проселочной дороге, выложенной разбитым булыжником, машину трясет как в лихорадке. Будто едут вовсе не по дороге, а по ребристым валькам. Раненый старший лейтенант охает. Ему невмоготу, кричит в полусознании сквозь зубы одно и то же: "Убейте, режьте, не уйду!" Костров слышит эти крики старшего лейтенанта и мысленно ставит себя на его место. Ведь он тоже, наверное, так кричал бы: "Не уйду!" — грыз родимую землю зубами, тоже корчился, обливаясь кровью. Но думать о себе некогда и незачем — голова забита совсем другим: где занять оборону, будут ли поблизости наши войска и что случилось с фронтом?.. Как там, на переправе, и успела ли Верочка выскочить?.. Тысячи вопросов раздирают голову, ломит в висках от нервного напряжения.

Верст через десять показались наши. Танки с красными звездами на башнях стоят прямо на главной магистрали, стоят дугой, перекрыв все пути и тропы к переправе. Тут, примостясь к ним, останавливается и батарея "сорокапяток", разворачиваются пушки с ходу, машины отъезжают прочь, и орудия ввергаются стволами в сторону противника; лязгает прислуга замками, и отовсюду голоса: "Первое готово… Второе… Четвертое… Готово!"

Все–таки проворны до виртуозности наши артиллеристы!

К батарее подъезжает командир бригады. Он уже знает о представителе штаба армии майоре Кострове. Кто–то успел доложить. И здоровается с ним, как с давно знакомым, достает портсигар, звонко щелкает крышкой и предлагает выскочившую из гнезда сигарету.

— Мы их дальше не пустим. Приказ дан умереть, а не пустить, раскуривая, говорит командир бригады.

— Зачем же умирать? Сейчас умирать совсем не годится, — отзывается повеселевшим голосом майор Костров.

— Это просто к слову… Умирать не собираемся, — басит командир бригады и велит старшего лейтенанта–храбреца с машины не снимать, а везти прямо на переправу, на ту сторону Дуная. — Вам тоже не мешает туда поехать. Зачем вам быть прикованным к одной батарее? Незачем. Вы представитель штаба армии и, полагаю, там нужнее…

— А где штаб армии, хозяйство Шмелева? Вы не связывались?

— Связывался. И лично от него задачу получил, — ответил командир бригады, и тотчас лицо у него потускнело, обозначились мешки под усталыми глазами: — Штаб стоял в городе Печ и частично в Бельчке… Но туда прорвались разведывательные танки неприятеля… Надо полагать, перекочевали… — тихо сказал он.

Спешно распрощавшись, майор Костров поехал на той же машине, на которой лежал, скрипя зубами, старший лейтенант.

Переправа показалась вскоре. На ближнем берегу — полная неразбериха: въездные пути стиснуто заполнили повозки, крытые штабные фургоны, полуторки с мешками, накрытыми брезентами… С одной машины брезент сполз, волочился по земле, из прорванного или пробитого осколком мешка сыпалась мука. Возле самой реки стояли санитарные машины, из них медики вытягивали на носилках раненых и несли на уже готовый отойти паром…

Утробные крики, шум, гвалт заглушались ржанием коней и стрельбой, которая велась из–за насыпи. Небо ревело, раскалывалось от гула самолетов и от разрыва зенитных снарядов, вспыхивающих ржавыми клубками. Когда отдельным немецким самолетам удавалось прорваться в зону самой переправы, наземная стрельба особенно учащалась. Косо падающие бомбы визжали, кладя людей на землю, рвали сам воздух, поднявшиеся кверху от разрывов столбы воды обрушивались на реку всей тяжестью.

Попытка прорваться к переправе и бомбить не обходилась немецким самолетам безнаказанно. Один самолет, распустив шлейф дыма, грохнулся в реку, другой, снижаясь, полз с надрывным ревом, а остальные держались на порядочной высоте. Шпарили по ним советские и заодно с ними суетившиеся у своих орудий румынские зенитчики.

Костров различил их, стоя на откосе, по песочно–зеленым шинелям и пышным барашковым шапкам и почему–то особенно обрадовался их присутствию на переправе.