ГЛАВА ПЕРВАЯ
Рано утром вышли на границу, и все здесь было в диковину, казалось каким–то особенно важным, даже торжественным: и этот долгий низинный луг, поросший застоялой травою, среди которой торчали высокие и костлявые стебли багульника с золотисто–пахучими цветами, и вон те ершисто вздыбленные против ветра, зябкие кусты краснотала, и стена зеленого камыша, сквозь которую проглядывала холодная гладь реки…
Диковатая на вид, совсем не ухоженная земля, а люди, пришедшие сюда, испытывали радость жданой встречи. Поспрыгивали с кузовов автомашин солдаты, вышел из кабины и майор Костров.
— Дошли! Вот и граница! — в сильном возбуждении проговорил он и снял пилотку, словно желая отдать поклон.
Костров смотрел на усталую и местами полеглую траву. И ему, как, наверное, и товарищам, думалось: сколько же дорог и высот пришлось пройти, проползти на животе, на коленях, чтобы окоротить войну и вернуться вот сюда, на государственную границу!
Святость минут была столь значительна, что какое–то время все стояли молча, веря и не веря, что наконец–то сбылось — вернулись!
Стоя у потрепанных ветел, Костров чувствовал, как огорчение сжимало сердце. Не было ни пограничного столба, выбитого из металла советского государственного герба. Граница не походила на довоенную, притихшую, угрюмо–строгую, с дотами, сторожевыми вышками и другими сооружениями, оплетенными проволокой. Теперь здесь виделась одна беспорядочно заросшая травою и кустарником низина. На взгорке лежали враскид замшелые бревна от какого–то разрушенного строения. Присмотревшись, Костров увидел дот, будто выдернутый из земли; лобовая часть его дала трещину, из шрама топырились ржавые прутья, смахивающие на кабаньи клыки.
Постояли, вбирая в память виденное. Потом кто–то сказал отчаянно просто:
— Потопаем дальше!
Крылатая фраза вызвала усмешку на лицах. Топать теперь мало кому приходилось, садились в машины и ехали разбитыми и пыльными румынскими дорогами. По знойным долинам. Навстречу горячим ветрам… Попадались на пути селения — большие и малые, и были они опустелыми, будто все в них вымерло, глазом не сыскать ни одной живой души, даже днем окна задраены ржавыми жалюзи и крашеными дощатыми ставнями. Только нет–нет да кто–нибудь выглянет из подворотни, и опять — чужое безлюдье.
— Ой, ребята, просто умираю, как пить хочу! — не стерпела Верочка. На время марша, когда шестовая телефонная связь была свернута, она отпросилась у начальника связи ехать с батальоном Кострова.
— Попить — пожалуйста, — ответил ей старшина Горюнов, охотно отстегивая от пояса помятую с боков алюминиевую фляжку.
Верочка отпила глоток из фляжки и сморщила нос:
— Вода какая–то вареная! Фрр!..
— А нам что прикажешь пить, товарищ старшина? — серьезным тоном спросил Тубольцев.
— Такой приказ пока воздержусь отдавать, — нашелся что ответить Горюнов.
— До какой поры?
— Пока не сделаем большой привал и не найдем колодец… Проверить надо, вода может быть и отравленная.
— Э-э, слишком долго ждать, — махнул рукой лейтенант Голышкин. Верка, стучи своему суженому, проси на минутку остановиться.
— Зачем?
— Вон виноградник! Глядите, какие гроздья свисают…
— А ведь и правда. Догадливый лейтенант! — оживилась Верочка и начала кулаком барабанить по кабине.
Автомашина заскрипела тормозами, майор Костров высунул голову из кабины, солдаты наперебой просились нарвать винограда на всю братву.
— Не возражаю, — согласился Костров. — Только не озоровать. Лишнего не рвите.
— Само собой!.. — Голышкин спрыгнул с остановившейся машины. Следом за ним в виноградник побежали и Тубольцев, и Нефед Горюнов… Подбегали к проволоке, огородившей от дороги виноградник, одни — посмелее перепрыгивали через забор, другие — подлезали под него. Не усидела в машине и Верочка.
— Ребята, соколики, как же я могу? — замешкалась она перед проволокой.
— Прыгай, ты же солдат, — отшутился Голышкин, всякий раз в отсутствие майора подтрунивая над Верочкой.
— Но я же в юбке… — обронила Верочка, чем вызвала смех и ехидные остроты.
— Да, юбка твоя узка, — возвратясь к ней, усмехнулся Голышкин. Давай разрежу немного.
— Я вот вам разрежу. Не посмотрю, что вы и лейтенант! — пригрозила Верочка и почему–то поглядела в сторону машины, на своего майора.
— Давай же руки. Не бойся, не увидит твой майор, а увидит приревнует, любить будет крепче. — И Голышкин, обхватив за талию, перенес ее через проволоку.
Рвали неразборчиво, хотя попадались кисти совсем незрелые. Верочка напала на сизый виноград, но Нефед Горюнов поманил ее к себе:
— Вот тутошний хорош. Черные гроздья идут на вина, а вот эти прозрачные. Гляди, солнышко внутри–то. Самые сладкие!
— Самые сладкие, — отправляя в рот виноградины, приговаривала Верочка.
Возвращались мужчины с виноградом в подолах гимнастерок, а Верочка несла в берете, да еще в руке две огромные кисти.
— Как же я назад переберусь? Эй, помогайте уж…
— А что за это посулишь? — подоспел Голышкин.
— Что бы вы хотели? — дерзко спросила Верочка, заставив лейтенанта смутиться до красных пятен на лице. Голышкин смолчал, и лишь кто–то сбоку поддел его:
— Поцелуя, видать, захотел!
— Дурной, — с достоинством ответила Верочка. — Поцелуй тогда дорог, когда от любимой.
— Шалуны! — незлобиво упрекнул Горюнов. — Иди сюда, Верочка, я проволоку раздвинул. Подлезай!
Поехали дальше.
Желая утолить скорее жажду, виноград ели немытым, и, когда Верочка намекнула, что надо бы сбрызнуть его водой, недавно прибывший а батальон молдаванин Митря заверил:
— Мы привыкли есть с кустов. Чистейший, как слеза.
— Спасибо и на том румынам, что дали нам отведать, — сказал Горюнов.
— Благодарить, полагаю, их пока не за что… Подумаешь, виноград сорвали! — проворчал Голышкин.
Тубольцев — в тон ему, с нотками недовольства:
— Да и кому спасибо–то слать? Попрятались вон, и глаз не кажут.
— Приглядываются! — уверял Митря. — Я румын знаю. Потянутся к нам. Еще какими друзьями станем!
Тубольцев упорствовал:
— Солдаты этого Сатанеску или как его… Антонеску до нитки наших людей обирали. Одессу вон разграбили, сказывали, даже рельсы трамвайные увезли к себе… А мы, выходит, должны миндальничать!
— Что же ты хочешь, товарищ Тубольцев? — спросил вмешавшийся в разговор Костров. На какой–то отрезок пути он забрался в кузов к солдатам, вместе с ними уминал виноград, и сейчас Верочка, сидя с ним рядом, нет–нет да и совала украдкой ему в рот крупные, просвеченные солнцем ягоды. — Чего же молчишь, говори откровенно!
— А я ничего не хочу, товарищ майор, — ответил Тубольцев. — Только знаю: вчерашнее требует отплаты.
— Так вот этого не будет. И не велю, а приказываю… Никакого произвола! Заруби себе это на носу. И вообще, относиться к румынам корректно и вежливо, — наставлял майор. — Нельзя же всех под одну гребенку. Врагов хватает, но среди румын есть нейтральные, а есть и-просто друзья. Конечно, сразу разобрать кто есть кто — трудно, да и нужно ли? И мы вошли в Румынию не счеты сводить, не мстить, а избавлять от фашизма. Надо, в конце концов, смотреть в будущее.
— И что же вам виднеется в будущем? — спросил Голышкин.
— Увидим потом. И увидим, надеюсь, хорошее… Пойдут с нами одною дорогой.
— А я думал, как бы ихних солдат побольше подключить заодно с нами фронт доводить… — высказал думку Горюнов.
— И это, надеюсь, будет.
Поторапливали колонну двигаться быстрее. А куда спешить? Порохом вроде и не пахнет. Впрочем, стоит прислушаться, как откуда–то издалека, из синеющей гряды невысоких гор, доносится воркотня грома. Но откуда взяться грому, коль небо чистое–пречистое, ни единого облачка? А воркотня доносится все громче. Значит, где–то еще бушует война. Оттуда, с синеющих гор, донеслись бухающие один за другим взрывы. Похоже, война еще опаляет и румынскую землю.
Большой привал устроили на окраине городка, у пруда с плакучими ивами, которые, будто задумавшись, свесили до самой воды космы длинных ветвей.
Теперь, в глубине Румынии, советские солдаты замечали оживление улиц. Уже и ребятишки выбегали к дороге, рассматривали движущиеся на машинах, на повозках и пешими войска. Незнакомые для них, совсем чужие были солдаты, но все–таки безбоязненно и смело подходили к ним, зыркали глазами, надеясь, а вдруг что–нибудь перепадет. Окопному солдату нечего было дарить, разве что запас пуговиц или звездочек, и ребята подставляли ладони, рассматривали эти немудреные вещички, как драгоценности, и без умолку приговаривали:
— Мулцумеск, мулцумеск!*
_______________
* М у л ц у м е с к — спасибо (рум.).
Подъехал румын на телеге, которая называется у них, уверял Митря, каруца. Одетый по–летнему, в жилет, в белую, как исподняя, рубашку, в барашковой шапке, румын еще издалека встал на передок каруцы, снял шапку и, размахивая ею, улыбался. Затем привязал лошадь к иве, подошел к солдатам и, показывая на свои залатанные штаны, громогласно объявил:
— Я исте миссия! — и галантно раскланялся.
Солдаты, услышав это, рассмеялись.
— Что вам угодно? — вмешался подошедший Митря и разговорился по–румынски, сразу посерьезнев.
Оказывается, румын послан батраками и спрашивает у советских товарищей, как им, батракам, поступить с помещичьим имением, надо ли приступать к дележу земли, скота, инвентаря?..
Митря не посмел давать советы и обратился к Кострову. Выслушав, майор припомнил заявление Советского правительства о том, что советские войска посланы за границу с одной целью: преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции, а внутреннее устройство, какую избрать власть, дело самого народа.
— Так и передайте, что советские воины не вмешиваются во внутренние дела Румынии. Это собственная воля румын, как подскажет им совесть, так и поступят.
Митря чин чином растолковал батраку. Тот любезно поклонился командиру, всем солдатам и побежал к повозке, выкрикивая: "Популярна республика!"
— Рад был, — пояснил Митря. — Говорит, мы сами расправимся с помещиком!
Поблизости от места стоянки машин размещалась корчма, под синим шатром толпились люди, пили цуйку. Крепка же у румын цуйка, вроде нашего первача, но пить приятнее. Митря пояснил, что цуйка делается из кукурузы, слив или винограда и оттого лучше пьется, мягче и душистее на вкус.
С привокзального рынка солдаты несли огромные арбузы, желтую айву, початки вареной кукурузы…
— Ребята, наши деньги меняют на ихние! — объявил вездесущий Тубольцев, успевший купить детишкам и жене недорогие подарки. Особенно нахваливал бусы из ракушек, которые даже нацепил себе на шею, и, увидев на нем эти морские разноцветные перламутры, товарищи шутили:
— Ни дать ни взять королевский принц!
— А что? Поставили бы, так и править начал бы государством! глубокомысленно заметил Горюнов.
— Парик нужен, тогда сошел бы и за самого короля! — пошутил лейтенант Голышкин.
Откуда–то прибежала Верочка, отозвала Алексея Кострова в сторону, впопыхах попросила:
— Алешка, дай мне взаймы денег. Рублей сто.
— Зачем тебе? Для таких бус?
— Дай же! — И, видя, что Костров жмется, полагая, что на такие безделушки и денег незачем тратить, поддела с видимой обидой: — О, жадюга!
Их разговор невольно подслушали стоявшие поблизости товарищи.
— Получается некрасиво… — сказал Голышкин, ни к кому не адресуясь; Костров посмотрел на него с укором: "Мол, чего подзуживаешь?" Вовремя подогрел и безбровый Андреев, сказав прямодушно:
— Ссудите, товарищ майор, без пяти минут жена ведь… А то мы соберемся всем батальоном и наскребем… Так сказать, в порядке залога… Выкуп…
— Какой залог? Кого выкупать?
— Знаем, знаем, — вторил Голышкин. — Свадьбу–то устроите или зажилите? Не–хо–ро-шо…
Вконец устыдясь, Костров вынул кошелек, зажал его меж колен, намереваясь отсчитать, но Верочка выхватила портмоне, взяла деньги, чмокнула Алексея в щеку и убежала.
— Вот так оборачивается, — проговорил нарочито поникшим голосом Голышкин. — Мы печемся о ней, выкуп за нее хлопочем, а она опять все благодарения ему же шлет.
— Что же ты хотел? Поцелуй на всех разделить? — насмешливо спросил Андреев.
Такие шутки Костров терпел молча.
Вернулась Верочка со свертком: купила себе кофту. Шерстяную, модную.
— Потратилась, — сказала она, повинно глядя на Алексея. — Но ты не обижайся. Все–таки кофта — вещь.
— Так легко не отделается. Мы его заставим шубу тебе купить, оденем павой будешь ходить, — незлобиво подтрунивал Голышкин, глядя на довольную Верочку: — А ты с него требуй, по праву готовенькой жены…
— Перестаньте вгонять его в краску. Он у меня Добрый, — заступилась Верочка и, как бы оправдываясь, добавила: — А то пообносилась, и не в чем на людях показаться в случае чего… — Она еще не смела громко сказать о близости конца войны, хотя и чувствовалось, что, раз продвигаемся вот так, почти беспрепятственно за границей, значит, дела у немцев плохи, значит, скоро увидим и конец войны.
— Еще предстоит многое… — неопределенно проговорил Костров, и будто тень по его лицу скользнула.
Подъехал на "виллисе" полковник Гребенников, в комбинезоне, при полном снаряжении. Сбоку у него торчала кожаная кобура с пистолетом ТТ. Через плечо висел автомат. Ну и вооружился! В такой–то явно не боевой обстановке Костров и пригласил Гребенникова отведать с ними арбуза, который принялся разрезать догадливый Нефед Горюнов.
— Это можно, — согласился Иван Мартынович. — А то жажда мучает. Иссохло в горле.
Позже Гребенников попросил собрать личный состав батальона. Костров хотел подать команду на построение, но Гребенников сказал, что это вовсе не обязательно, можно и сидя слушать, и велел располагаться в тени высокого платана.
— Солдаты, — заговорил он вдруг изменившимся, почти торжественным голосом. — Докладываю вам последние новости. Румыния выбита из колеи… Антонеску и его режим держатся на волоске. Еще упорствуют, правда, немецкие гарнизоны, хотят удержать Румынию в своих когтях. Удерживают за собой Плоешти, как нефтеносную базу, питающую гитлеровскую военную машину… Нам стало известно, что 23 августа в Бухаресте вспыхнуло вооруженное восстание. Там, в румынской столице, поднялись патриотические силы, и во главе их Румынская коммунистическая партия, румынские коммунисты, вышедшие из подполья. Не сегодня завтра Румыния отпадет от Гитлера, перейдет на нашу сторону…
Обрадованно приняли эти слова солдаты, а Гребенников выждал, пока спадут рукоплескания, продолжал:
— Ликовать еще рано. Придется освобождать Балканские страны. Откровенно скажу вам: на Балканы зарятся англичане и американцы. Экспедиционные войска хотят послать.
— Чего им тут делать? — набычившись, спросил Горюнов.
— Как же! Охочи поживиться дармовым богатством: румынской нефтью, придунайской пшеницей, завладеть черноморскими портами. А больше всего, к примеру, господина Черчилля тревожит: как бы коммунисты, сам народ не повернули свои страны на новый лад и не установили подлинно демократическую власть.
— Пусть они энергичнее пошевеливаются со вторым фронтом, а на Балканах им нечего делать. Одни управимся, — подал голос Костров.
Около одного дома с помпезным фасадом собралась толпа зевак. Некоторые со своими пожитками. Слышался плач. Причитания.
Прервав беседу, Гребенников, а за ним и Костров, пошли туда узнать, в чем дело. Оказывается, отступая, немецкие оккупанты заминировали дома. И жители в переполохе. Часом раньше подоспели сюда русские саперы, ощупали миноискателями каждый подъезд, подвал, и вот уже минер в каске крупно намалевал на стене: "Мин нет. Август 44–го. Сержант Павлов".
И так что ни дом, то надпись: "Проверено. Мин нет".
— Бине*, русеште! — узнав об этом, кланялись румыны.
_______________
* Б и н е — хорошо (рум.).
А на главной площади льется через край веселье. Советские солдаты, взявшись за руки с румынскими девушками и парнями, образовали круг и водят хоровод. Гикают, притопывая. Не удержалась от соблазна и Верочка. Желая показаться в новой кофте, быстро переоделась в крытом "додже" и сейчас стояла на площади, дивясь. Кто–то подхватил ее, закружил.
С моря наволокло тучу, совсем некстати захлестал крупными каплями дождь. Верочка, пока бежала к машине, вся намокла. Забралась в кузов.
— Как все, — сказала она почему–то.
— Перестарались, — проговорил Нефед Горюнов, примостясь на откидном длинном сиденье.
— В чем перестаралась? — встрепенулась Верочка. — Танцевать пошла?
— Не в том дело, а в одежде…
Никто его не понял. И только один Тубольцев простодушно заметил:
— Поползла кофта…
Все разом поглядели на Верочку, увидев, как кофта расползлась, оголив белые груди. И Верочка вдруг зажмурилась, жгучий румянец полыхнул ей щеки, и она, как могла, загородилась ладошками.
— Надо же всучить такое. Немецкий эрзац. Натуральный обман, рассудил Голышкин. — Коммерсанты везде одинаковы, обдурят и глазом не моргнут. Шмекеры!
— Не тужи. Вера. Твой майор при деньгах, купит настоящие шелка, успокоил Горюнов и потянулся за кисетом с махоркой.
Была подана команда: "По машинам!" И батальон снялся, покинув притихший городок, и эта тишина казалась нестойкой.
