ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Зябко, иглистая стужа. Ветер то запахивает, будто рваной полой, мчащихся на мотоцикле партизан, то бьет в лица.
…Крадутся, крадутся черные люди в черных плащах. Какая невидаль гонит их волчьими тропами, нераспаханными, заброшенными в войну залежами. Злоба, бессилие, страх или жажда человеческой крови?.. Все извечные пороки не чужды убийцам, все творят, кроме добра. Ждать милосердия от недруга равносильно тому, что молить убийцу о пощаде. Да впрочем, обладатели черных плащей со свастикой на рукавах не затем и шли ненастной ночью, чтобы кого–то щадить.
Объект их военного нападения — обыкновенный крестьянский дом. Дом итальянца папаши Черви. Их вел сюда один из тех, кто принадлежит к самой гнусной породе людей на земле — провокатор, тот, кто коварно прикинулся партизаном и еще днем раньше прикуривал от одной папиросы у Альдо. Двойник был всесведущим, знал, что семьи братьев Черви, как ветви одного дерева, жмутся друг к другу. В эту ночь 25 ноября спал под одной кровлей с родными и Альдо. Обрубить ветви — значит дать засохнуть и дереву — так задумали и чернорубашечники.
Колючий, со снегом дождь не перестает. Вышли к дому, обложили двери и окна. Лязгают затворы… И сами пришельцы — зуб на зуб не попадает замерзли. В отчаянии клянут все на свете, ждут не дождутся сигнала.
Выстрел будоражит ночь…
Этот мерзкий выстрел будит папашу Черви. Встревоженный, он поднимает всех на ноги.
— Черви, сдавайтесь! — слышатся снаружи голоса, и еще, как в насмешку: — Побег не удастся, ноги коротки!
— Ноги у нас быстрые, но Черви* никуда не побегут! — гудит папаша Альчиде, и невольный смешок прокатывается от брата к брату. Смеется и комиссар Альдо. Заслышав стрельбу по дому, он берет в руки автомат и говорит:
— Через порог нашего дома фашисты не пройдут!
Старая, вскормившая семерых сыновей мать Дженовеффа стоит в дверях спальни в исподней длинной рубашке и сама кажется длинной; в руке у нее ночник, и тень движется по стеклам громадно, как древний латник.
_______________
* Ч е р в и — олени (итал.).
Мать осеняет крестным знамением сыновей и шепчет:
— Возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно… и убивайте… Возложите каждый свой меч… И убивайте… Аминь!
Она скорбно замолкает, что–то в уме еще сотворяя.
Рядом стоит папаша Альчиде. Он неподвижен, как изваяние, лишь причитает:
— Какая бы судьба ни ожидала моих сыновей, я знаю одно: они жили справедливо, давали кров беженцам, помогали пленным, обиженным и оскорбленным, кормили голодных, одевали нагих… Мои дети ни в чем не повинны ни перед богом, ни перед людьми. Но если поднимется чья рука и они будут убиты, то их кровь падет на головы убийц.
Причитая, папаша Альчиде отводит подальше от проема окон внучат и невесток, сам же берет карабин в руки.
— Куда тебе, отец, ты плохо видишь, — останавливает один из сыновей.
— Враги видны всюду, — отвечает он.
Голоса снаружи улюлюкают, грозятся. И стрельба учащается, слышится звон разбитого стекла. Под самым окном мелькнули призрачные фигуры людей их хорошо разглядел Альдо и дал очередь из автомата. Это, похоже, взбесило нападающих, для которых сопротивление дома папаши Черви показалось неслыханной дерзостью.
Вскрикнув, упал один, да так и кричал и корчился, не переставая, наверное, крепко стегнула пуля. Остальные отпрянули подальше от страшных окон.
Обстрел дома усилился. Наемники уже не хотели выпускать никого живьем, а били и в двери, и в окна, даже по чердаку.
Поняв, что находятся в осадном положении, братья и папаша Черви бились, как могли. Забравшись на чердак и притулясь у окошка, стрелял старший Джелиндо, горбоносый, вылитый папаша. Ему помогал по натуре робкий, боявшийся в былое время зарезать цесарку, Фердинандо. А сейчас, разъярясь, он теребил брата:
— Бей их, тварей ползучих!
Внизу, на первом этаже, некоторые женщины с детьми прижались к глухой непростреливаемой стене, а остальные, посмелее, суют мужьям патроны, набивают магазины. Среди мужчин и женщин снует ловкий, самый молоденький, Этторе. Вместе со всеми он подтаскивает к окнам что понадает под руки чемоданы, стулья, ящики комодов, ведра, пытаясь соорудить нечто вроде баррикады.
— Подушки, давайте подушки! — деловито говорит папаша Черви. Он, старый солдат, знает, что может стать хорошей защитой головы и груди в бою — простую подушку из пуха и перьев пуля не пробьет.
За полночь к ним на помощь подоспел Бусыгин со своим товарищем. Когда выезжали, дождь поредел, сеялась, скорее, от тумана, прядающего по распадкам и межгорьям белым войлоком, мокрая мгла.
Еще издалека Бусыгин увидел всплески огня. Искры ошалело метались в ночи, выхватывая из темноты горящее строение. В сознание, как режущая боль, вошла мысль: горит дом папаши Черви.
Первое, что ему пришло в голову: надо спасать детей и женщин из горящего дома. Но, подъезжая, он услыхал частую трескотню автоматов. По дому палили мечущиеся фашисты, и из окон братья Черви отвечали редкой стрельбой. Рвались гранаты. Бусыгин решил пробиться в дом с придворка, где еще меркла темнота. Велев задами подскочить на полной скорости к дому, Бусыгин затем на ходу спрыгнул с мотоцикла и метнулся в темноту. Крадучись вдоль стены, нашел проделанный для домашних птиц лаз, разгреб навоз, сделав поглубже дыру, напрягся и втолкнул свое тело в отверстие. Следом за ним пролез юркий и тощий югослав Мирко.
— А мотоцикл? — почти машинально спросил Бусыгин.
— Пропадай!
Только сейчас Бусыгин вспомнил, что в подвале дома находилось припрятанное оружие — ручной пулемет, гранаты, пистолеты. Это оружие Альдо и собирался переправить в горы.
На мгновение Бусыгин и Мирко насторожились, вслушиваясь: гремит, стукотня стоит в доме, стрельба не прекращается. Значит, братья держатся. Скорее в подвал. Вот и дверь из двора в сенцы. Но как тяжело дышать — в сенцы набился плотный дым, не продохнуть.
Бусыгин знал, что из сенцев есть лаз в винный подвал, и он ощупью начал искать лежащую на полу дверцу с петлями.
— Степан, товари–ищ… — не в силах дышать, медленно позвал Мирко.
— Иди… иди… На мой голос, — трудно выдавил из себя Бусыгин и в темноте нащупал его руку, поволок за собой.
Скоро они очутились в подвале. Тут был сырой, тяжелый воздух, зато дым чувствовался слабо. И темень — ничего не видно. Как на грех, спичек с собой не взяли.
— Да у меня же самопал, — сказал Бусыгин и вынул из кармана трофейную зажигалку, передал ее Мирко, сказав, чтобы посветил ему. Бусыгин начал ворочать огромные бочки — одну, другую; опрокидывал их, и они катились с глухим грохотом. Одна бочка оказалась раскрытой, из нее полилось вино, в нос шибануло настоем виноградного сока. В горле до хрипоты пересохло, жутко хотелось пить — не время. Бусыгин лишь пригоршней набрал живительной влаги, глотнул, смочив рот. И опять искал оружие, закопанное где–то под бочками.
— Нашел! Нашел! — закричал Мирко, нащупав руками что–то металлическое в песке.
Раскопали завернутое в брезент оружие. Бусыгин подхватил пулемет с диском, Мирко вооружился карабином, и оба бросились наверх, вбежали в жилую часть дома.
Пробившееся снаружи пламя лизало оконные переплеты, занялась занавеска. Кто–то сорвал ее и начал топтать.
— Буон джерно!* - вырвалось у Бусыгина из того, что пришло на память в эту минуту, но ему никто не отозвался из дыма, и он добавил хрипло: Ну, есть тут кто? Альдо?..
_______________
* Б у о н д ж е р н о — здравствуйте (итал.).
— Товарищ… Руссио! — вперебой заговорили отовсюду, и к Бусыгину подбежал Альдо, шагнула старая мать.
— Спаси, — сказала она единственное, хранимое в памяти русское слово…
Бусыгин передает свой автомат Альдо, сам же в проем окна выставляет ручной пулемет, заклекотавший до дрожи. Несколько немцев и чернорубашечников попадало разом. Раненые извивались, корчились, надрываясь в крике.
Лузгает и лузгает патроны ручной пулемет, подрагивающий в руках Степана Бусыгина.
Рядом с ним Альдо, — тот сменил опустевший, без патронов автомат на карабин и бьет, вгоняя, казалось, в каждый выстрел гнев своего сердца.
Деликатно и емко, дорожа каждым патроном, стреляет степенный Антеноре. Он хотел быть юристом, отец прочил его в сельские аптекари. "Что может быть лучше, как излечивать недуг людей", — говорил папаша Черви.
В открытую, не страшась, таскает Агостино постельные вещи к окнам, чтобы дать укрыться ими сражающимся. Он уже принялся за перину, и, когда одна из женщин посетовала, что не на чем будет спать, Агостино угрюмо рассмеялся:
— О чем заботы? В потустороннем мире положено спать на жестком!
К чему он это сказал, надо ли загодя пугать женщин, тем более что среди них есть и суеверные. Отчаянный Агостино, какой же у него, право, острый язык — как бритва!
Худенький Овидио с самым младшим — Этторе, у которого и лицо, и голос, и все манеры гимназиста, приставлен помогать женщинам. И они носят воду, успокаивают малодушных и плачущих.
На минуту отвлекшись от стрельбы, Бусыгин позвал к себе серба Мирко и приказал ему мчаться за подмогой.
— Друже… — только одно это слово промолвил серб, прощаясь, и вмиг исчез.
А где же Джелиндо и Фердинандо? Ах да, они же с самого начала нападения забрались на чердак и, наверное, оттуда шпарят по врагам. Но почему их выстрелов не слышно?
— Этторе, — обеспокоенно зовет мать. — Пойди в сенцы, покличь, живы ли они там на чердаке?
Рад стараться Этторе, открыл дверь в сенцы, оттуда хлынули клубы дыма, а все равно он юркнул в темноту. Назад Этторе еле приполз: лестница повалена и сенцы заволокло дымом.
И вскоре сами Джелиндо и Фердинандо поспрыгивали с чердака. Оба невредимы, и лишь Фердинандо при падении вывихнул руку и чувствовал адскую боль. Но крепился, как мог, стиснув зубы, иначе нельзя: взрослые, тем более мужчины, не имеют права жаловаться или поддаваться страху.
— Они подожгли сеновал, — сказал отцу Джелиндо.
— Ах супостаты! — возмутился папаша Черви. — Хотят нас выкурить огнем и дымом.
Дом был каменной кладки, гореть могли только деревянные части. Но половина дома была отведена под скотный двор с сеновалом на потолке, и стоило проникнуть сюда огню, как сухое сено сразу вспыхнуло и занялось жарким пламенем.
Стиснув зубы, Бусыгин продолжал стрелять из пулемета, клекотавшего короткими очередями. Альдо не отходил от него и тоже беспрерывно вел огонь.
Клубами огня и дыма заволокло весь дом, что–то трещало, что–то падало, ухало… Вот–вот обрушится крыша, и тогда…
— Они хотят предать праху весь род Черви, — задыхаясь, еле проговорил папаша Альчиде. — Выходите! Всем надо выйти! — требовательно добавил папаша Черви, зная, что его слово почиталось в семье законом.
Семья покидала дом через задымленный проем сенцев.
Бусыгин еще некоторое время задержался в доме, давая возможность уйти женщинам с детьми. И стрелял. Стрелял до тех пор, пока не прекратил стучать пулемет. Вынул диск — опустел, ни одного патрона. Загораживаясь рукавом от пышащего жаром дыма, он шагнул в сенцы, пытался выбежать через черный ход на гумно, но в это время поползла крыша двора. Чем–то тяжелым и горящим, как комета, — не то стропилом, не то потолочиной — ударило по голове, в глазах потемнело. Будто одурманенный, упал он на землю.
Во двор въехали крытые машины, огромные, ревущие дизелями. Братьев Черви, стоявших кучно, начали теснить к дверцам. Женщины бросились к ним, в безумстве отчаяния прорвались через кордон чернорубашечников. Словно помешанная, кричала тощая, кажется исхудавшая за одну ночь, синьора Ирнес, жена Агостино. У нее на руках сидел вцепившийся в нее сынишка. Агостино прижал к себе жену и черноглазого бутуза и что–то говорил, говорил сквозь их рыдания.
— Смотри, чтобы он к моему возвращению начал ходить, — услышала чуть позже синьора Ирнес и еще больше залилась плачем.
Чуяло женское сердце: не вернется…
Мальчик потянулся было на руки к отцу, но чужой солдат отпихнул Агостино.
Прощался Антеноре. И без того согбенный тяжелым крестьянским трудом, он еще больше сгорбился, но держал себя достойно, будто ехал на какие–то полевые работы. Прижал своих ребятишек, и они уцепились за штаны, за руки, галдя:
— Куда ты, папа?
— Папа едет в тюрьму, — отвечал самый взрослый.
Джелиндо, уже в годах, поседевший, обнимал своих двух мальчиков. Он знал, что не увидит больше их, но говорил не то, что думал:
— Мы скоро… Скоро прибудем опять… Слушайтесь дедушку Черви. Если не согнет его беда, он выведет вас в люди… Мы вернемся…
Альдо — один из руководителей, герой Сопротивления — и перед лицом опасности оставался настоящим борцом–коммунистом. Он прощался со своими, внушая:
— Попомните, мы подпустим им красного петуха. Врагам зарево нашего дома не пройдет даром… — Его подтолкнули в бок, взяли за руки, и он крикнул: — Либерта!
С задворок двое верзил волоком тащили Бусыгина. Он сопротивлялся, сумел подняться на ноги, оттолкнул этих двоих, давая понять, что дойдет до машины и сам. Затравленно Бусыгин посмотрел на своих врагов — ого, много–то как их, целая свора! — и отвел взгляд, запрокинул голову к небу. Солнце еще не взошло. А зачем ему знать время? Не все ли равно. Оно кончилось и для братьев Черви, и для него, русского солдата. А кончилось ли? Всегда у человека есть надежда на что–то, даже если положение и безвыходное.
Бусыгина подвели к военному автобусу. Он сам вспрыгнул на подножку и, щурясь от света, мерцающего внутри машины, сказал, противясь унынию:
— Где тут мое место? — Ему никто не отозвался, так как русский язык не понимали.
Альдо шагнул ему навстречу, и оба они стояли рядом друг с другом, несмиренные и непокорные, в порванной одежде, в крови, черные от копоти. Их молчание и стойкое поведение было сигналом для других: держаться!
Уже сидя в машине, Бусыгин приплюснулся лицом к оконцу, по которому, как слезы, стекали дождевые капли, и разглядел в кювете опрокинутый и разбитый мотоцикл. Возле него лежал недвижимо человек. По каске, которую в шутку Степан называл тазом, он угадал Мирко.
Из подвала фашисты выкатили два бочонка с вином. Услыхав, как остальные немцы и чернорубашечники заликовали с возгласом: "Вива!" — Альдо невольно подумал: "Вино и убийства… Вот на чем держалась империя Муссолини!"
Офицер в высокой фуражке и кожаном плаще, тот, который, наверное, командовал операцией, поднялся в автобус, подошел к Альдо Черви и, приподняв его подбородок, сказал:
— Как чувствуешь себя, бадольянец? Капут!
Альдо смерил его презрительным взглядом и ответил:
— Я не бадольянец. Я коммунист, гарибальдиец! А вот вы!.. — Он не договорил, офицер перчаткой заткнул ему рот.
Из–под каменной арки вышел папаша Альчиде Черви. Оказывается, старик даже и в беде позаботился о домашнем хозяйстве, успел выпустить из хлева мычащих коров.
— Чего же они–то будут страдать? Коровы — божественны, — ворчал старик. Он подошел к жене, старой, убитой горем Дженовеффе, которую поддерживали под локти невестки. Увидев мужа, старуха запричитала:
— Ах, ах, пресвятая дева… И тебя тоже?!
— Не горюй, мать. Ну, не надо горевать! — уже настойчиво успокаивал старый Альчиде. — По крайней мере, ты будешь знать, что я с детьми… Я пойду вместе с ними…
Папаша Черви зашагал к громадной, пыхтящей черной вонючей соляркой военной машине. Медленно, не выдавая своего смятения, поднялся на приступку.
Одного за другим вталкивали в машину братьев.
Заметив на Бусыгине одежду, порванную и обожженную так, что виднелась голая спина, папаша Альчиде снял с себя табарро и, прикрыв этим плащом его кровоточащие плечи, присел на скамейку напротив, чтобы видеть всех сыновей.
Рыдали женщины на дороге, метались их тени в отблесках пламени. Рыдали все сбежавшиеся на пожар жители ближних домов, но ничего этого не слышали увозимые невесть куда братья Черви, их отец и Бусыгин.
__________
Спустя месяц, 28 декабря 1943 года, у стены на стрелковом полигоне в Реджо Эмилии фашисты расстреляли семерых братьев Черви.
