Сталин в пору военной страды не мог надолго выехать из Москвы. По его настоянию местом проведения конференции Большой тройки был избран Тегеран, а не какой–либо другой, более удаленный пункт земного шара. Сталин прекрасно понимал важность этой поездки, и однако сложные государственные дела и особенно вопросы ведения войны, требующие каждодневного, ежечасного решения, не могли обойтись без его личного участия. Ведь так было заведено с самого начала войны: Сталин редко, лишь в исключительных случаях, выезжал из Москвы и не обходился без того, чтобы лично не проверить и своим вмешательством не повлиять на ход событий.

Теперь же, отправляя Сталина на целую педелю в избранный им самим Тегеран, соратники по работе беспокоились: всякие непредвиденные обстоятельства могли случиться. Через тайные каналы доходили сведения, что Иран и особенно его столина — Тегеран наводнены всяким темным сбродом, нацистскими агентами. Правда, на территории Ирана разместились советские и английские воинские гарнизоны, которые могли нести охранную службу.

В первый же час приезда главам правительств — Сталину, Рузвельту, Черчиллю — донесли о том, что в районе Тегерана орудуют нацистские агенты и диверсанты, имеющие задание совершить покушение на лидеров коалиции или похитить их. Особая опасность угрожала Франклину Рузвельту. Дело в том, что американская миссия в Тегеране размещалась на окраине города, в полутора километрах от места официальных встреч, тогда как советское и английское посольства непосредственно примыкали друг к другу. Достаточно было перегородить улицу высокими щитами и создать временный проход между двумя усадьбами, как весь этот охраняемый район соединялся в одно целое, и опасность почти исключалась. Возить же с окраины города передвигавшегося в коляске парализованного на обе ноги Рузвельта было весьма хлопотно, тем паче этот короткий, в полтора километра, путь пролегал через узкие тегеранские улицы, на которых в толпе могли затесаться и агенты третьего рейха.

Сталин любезно предложил Рузвельту поселиться в белокаменном особняке советского посольства, где заранее было оговорено проводить пленарные заседания. Поначалу Рузвельт отклонил это предложение, объяснив, что чувствовал бы себя более независимым, не будучи чьим–то гостем. Но удобства встреч, а главное — безопасность в конце концов побудили президента согласиться. Советские коллеги сделали все возможное, чтобы американский президент чувствовал себя в нашем посольстве как дома. В отведенных апартаментах высокий американский гость и его спутники могли распоряжаться по своему усмотрению. Здесь же находилась и кухня президента, ею ведали его личные повара и официанты. Комнаты самого президента выходили прямо в большой зал переговоров.

Волею обстоятельств первая встреча Сталина произошла наедине с Рузвельтом, который пожелал никого не брать с собой ради того, чтобы беседа была более доверительной. Не был приглашен даже Черчилль. Но вероятно, английский премьер и не напрашивался на эту встречу, полагая через Рузвельта прощупать настроение Сталина, выведать, как он, советский лидер, относится и к нему, Черчиллю. Ведь все–таки памятна была нелицеприятная, доходящая до резких споров и осложнений августовская встреча прошлого года. Именно тогда, в жарком и кровопролитном августе сорок второго, Черчилль привез в Москву, по его собственному выражению, холодный лед: второго фронта в сорок втором году не будет. Шел уже ноябрь сорок третьего, а второй фронт так и не открылся. И Черчиллю, главному виновнику проволочек, важно прощупать почву, узнать, как относится к этому Сталин. Ведь не кто другой, как Черчилль, заодно, конечно, с американцами, не сдержал слова джентльмена, премьер–министра, в конце концов просто человека… Хотелось как–то сгладить вину, проще говоря, обман. И никто лучше, чем Рузвельт, не мог этого сделать. Пусть встретятся, поговорят.

Было 28 ноября, три часа дня.

Сталин минутами раньше появился в комнате, примыкающей к залу пленарных заседаний. Одетый в маршальскую форму, он вынул из коробки с надписью "Герцеговина флор" папиросу, закурил. Ходил, задумавшись. Папироса погасла. Иосиф Виссарионович снова зажег спичку и раскурил, медленным жестом погасил спичку и опять прохаживался по комнате, размышляя.

Через несколько минут дверь открылась, и слуга–филиппинец вкатил коляску. В ней, тяжело опираясь на подлокотники, сидел улыбающийся президент Рузвельт.

Слуга–филиппинец подкатил коляску к дивану, развернул ее, затянул тормоз на колесе и вышел из комнаты. Сталин сел на диван, предложил Рузвельту папиросу, но тот поблагодарил кивком головы и отказался:

— Привык к своим.

Длинными холено–белыми пальцами президент извлек из своего портсигара сигаретку, вставил ее в мундштук и закурил.

— А где же ваша знаменитая трубка, маршал Сталин, та трубка, которой вы, как говорят, выкуриваете своих врагов? — спросил Рузвельт, и русский переводчик с возможной точностью передал его слова.

Сталин почувствовал серьезность вопроса. В иных случаях он мог бы ответить и резкостью, но, умея владеть собой, только хитро улыбнулся, прищурясь.

— Я, кажется, уже почти всех их выкурил. — Сталин помедлил и свел мысль к другому: — Врачи советуют мне поменьше пользоваться трубкой. Я все же ее захватил сюда и, чтобы доставить вам удовольствие, возьму с собой в следующий раз…

Они перешли на деловой тон беседы.

Сталин, скорее по просьбе президента, заговорил о положении на советско–германском фронте. Давая обзор действий своей армии, сражающейся пока в одиночестве против фашистского агрессора, Сталин не ставил в заслугу нашим войскам успешное наступление уже теперь, в зимнюю пору, вообще побед не касался, а лишь сказал, что в последнее время наши войска оставили Житомир, какой–то неизвестный для президента Житомир… Сталин ждал, заговорит ли сам президент о втором фронте и о Черчилле. И президент действительно заговорил. Спросив о погоде на фронте, Рузвельт тут же сочувственно сказал:

— Я хотел бы отвлечь с советско–германского фронта тридцать — сорок германских дивизий.

— Если это возможно сделать, то было бы хорошо, — проговорил Сталин. И опять в тоне ответа слышалась некая независимость.

— Это один из вопросов, по которому я намерен дать свои разъяснения в течение ближайших дней здесь же, в Тегеране, — продолжал Рузвельт, говоря медленно, с расстановкой. — Сложность в том, что перед американцами стоит задача снабжения войск численностью в два миллиона человек, причем находятся они на расстоянии трех тысяч миль от Американского континента.

— Тут нужен хороший транспорт, и я вполне понимаю ваши трудности, заметил Сталин.

— Думаю, что мы эту проблему решим, так как суда в Соединенных Штатах строятся удовлетворительным темпом.

Многие проблемы затрагивали Сталин и Рузвельт при первой встрече. Причем Сталин порывался спросить: "Но, а как же обстоит дело с обещанным вторым фронтом? Скоро вы его откроете?" Но не спросил. Оставил этот коренной вопрос, ради которого прежде всего и ехал сюда, в Тегеран, напоследок, для пленарных заседаний. К тому же и время поджимало. Вот уже Рузвельт перестал задавать вопросы — первый признак того, что беседу пора кончать.

После недолгого отдыха все собрались в просторном зале, отделанном в стиле ампир. Посредине стоял большой круглый стол, покрытый скатертью из кремового сукна. В центре стола на деревянной подставке водружены государственные флаги трех держав — участниц конференции. Главные члены делегации усаживались в мягкие кресла, обитые полосатым шелком и с вычурными подлокотниками из красного дерева. Черчиллю попалось кресло, на подлокотнике которого торчали не то тигры, не то львы. Грузный и рыхлый Черчилль сидел в кресле, будто зарывшись в нем, а из–под локтей выглядывали мифические звери с оскалом зубов.

Молотов что–то шепнул Сталину, обратив короткий взгляд на этот оскал, но маршал был задумчив, лишь слегка кивнул в ответ.

Было заранее оговорено, что откроет заседание Рузвельт. И он, не тая улыбки, заговорил:

— Как самый молодой из присутствующих здесь глав правительств, я хотел бы позволить себе высказаться первым. Я хочу заверить членов новой семьи — собравшихся за этим столом членов настоящей конференции — в том, что мы все собрались здесь с одной целью — с целью выиграть войну как можно скорее…

"Это уже другое дело", — подумал Сталин.

— Мы не намерены, — продолжал Рузвельт, — опубликовывать ничего из того, что будет здесь говориться, но мы будем обращаться друг к другу, как друзья, открыто и откровенно…

После того как каждый из тройки произнес слова высокие и торжественные о значении этой встречи в судьбах человечества, что само по себе было похвально и нужно, Сталин заключил речь неожиданно буднично:

— А теперь давайте приступим к работе.

Эта фраза сразу поворачивала конференцию на деловой, чисто рабочий ход. И теперь все, что надлежало каждому сказать, надлежало сказать конкретно, оперируя фактами, цифрами.

Сталин, произнеся эту, казалось бы, совсем обыденную фразу, знал ей цену и теперь ждал, что скажут они.

Некоторое время длилась неловкая пауза. Кому–то надо выступать первым — Рузвельту или Черчиллю. Однако Черчилль нехотя покрутил головой, крепко посаженной на полной шее.

Пришлось выступать Рузвельту.

— Переходя к более важному и более интересующему Советский Союз вопросу — операции через канал*, я хочу сказать, что мы составляли наши планы в течение последних полутора лет, но из–за недостатка тоннажа мы не смогли определить срока этой операции. Мы хотим не только пересечь канал, но и преследовать противника в глубь территории. — Говоря, президент с силой надавил на колесо, пытаясь сдвинуть коляску, но коляска была затянута тормозом и не сдвинулась. — Английский канал — это такая неприятная полоска воды, которая исключает возможность начать экспедицию до 1 мая, поэтому в плане, который был составлен в Квебеке, исходили из того, чтобы экспедиция через канал была осуществлена около 1 мая 1944 года.

_______________

* Имелся в виду пролив Ла—Манш.

Президент сослался на отсутствие должного количества специальных судов, найдя это главной причиной задержки, и сразу повел речь о десантных операциях на других театрах войны:

— Если мы будем проводить крупные десантные операции в Средиземном море, то экспедицию через канал, возможно, придется отложить на два или три месяца. Поэтому мы хотели бы получить ответ от наших советских коллег по этому вопросу, а также совет, как лучше использовать имеющиеся в районе Средиземного моря войска, учитывая, что там в то же время имеется мало судов. Мы не хотим откладывать дату вторжения через Ла—Манш дальше мая или июня. В то же время имеется много мест, где могли бы быть использованы англо–американские войска: в Италии, в районе Адриатического моря, в районе Эгейского моря… Все это мы должны здесь решить. Мы очень хотели бы помочь Советскому Союзу и оттянуть часть германских войск с советского фронта. Мы хотели бы получить от наших советских друзей совет о том, каким образом мы могли бы лучше всего облегчить их положение.

Закончив, Рузвельт посмотрел на Черчилля, спросил, не желает ли он что–либо добавить к сказанному. В это время Черчилль сидел с закрытыми глазами, похоже, дремал, и шевельнулся, когда услышал, что президент обращается именно к нему, пожевал губами и медленно проговорил в ответ:

— Я хотел бы просить разрешения отложить мое выступление и высказаться после того, как выскажется маршал Сталин. В то же время я в принципе согласен с тем, что сказал президент Рузвельт.

Не надо быть слишком проницательным, чтобы понять, почему уклонился выступить следом за американским президентом господин Черчилль. Он, конечно, выжидал, что скажет советский лидер, чтобы затем выдвинуть свои аргументы и, если надо, не согласиться, вовсе отвергнуть советские предложения, найдя веские причины, чтобы не вызвать гнев маршала. Сталин понимал маневр Черчилля. "Хитрая бестия. Дипломат выжидания", — подумал советский лидер. Касаясь главного вопроса — открытия второго фронта, Сталин заговорил с некоторым раздражением в голосе:

— Может быть, я ошибаюсь, но мы, русские, считали, что итальянский театр важен лишь в том отношении, чтобы обеспечить свободное плавание судов союзников в Средиземном море. Только в этом смысле важен итальянский театр военных действий. Мы так думали и продолжаем так думать. Что касается того, чтобы из Италии предпринять наступление непосредственно на Германию, то мы, русские, считаем, что для таких целей итальянский театр не годится.

Сделав паузу для того, чтобы переводчик изложил сказанное, Сталин взглянул на Черчилля, тот поежился от этого прямого, требовательного взгляда и еще больше как–то втянул в себя голову, когда услышал перевод. Немного погодя Сталин продолжал внушительно и четко, как давно обдуманное:

— Мы, русские, считаем, что наилучший результат дал бы удар по врагу в Северной или в Северо—Западной Франции… Наиболее слабым местом Германии является Франция. Конечно, это трудная операция, и немцы во Франции будут бешено защищаться, но все же это самое лучшее решение. Вот все мой замечания.

Настал черед Черчилля. Хочешь не хочешь, а выступай. Английский премьер откашлялся, подвигал плечами, будто желая кого–то оттолкнуть, и заговорил, поглядывая на Сталина и словно бы обращаясь к нему:

— Мы давно договорились с Соединенными Штатами о том, чтобы атаковать Германию через Северную или Северо—Западную Францию, для чего проводятся обширные приготовления. Потребовалось бы привести много цифр и фактов, чтобы показать, почему в 1943 году нам не удалось осуществить эти операции. Но мы решили атаковать Германию в 1944 году. Место нападения на Германию было выбрано в 1943 году. Перед нами сейчас стоит задача создать условия для возможности переброски армии во Францию через канал в конце весны 1944 года. Силы, которые мы сможем накопить для этой цели в мае или в июне, будут состоять из шестнадцати британских и девятнадцати американских дивизий. За этими силами последовали бы главные силы… Мы перебросим через канал около миллиона человек…

Пока русский переводчик не спеша излагал сказанное, Черчилль выжидательно и горделиво поглядывал на Сталина, как бы желая сказать ему, что вот, мол, какую внушительную силу мы выставляем, вот на что мы способны! Но эти заверения и масштабы обещанных — только обещанных! — дел как будто не утешали Сталина. Он насупил брови, испытывая нетерпение. Да и коллеги его — Молотов и Ворошилов — не выражали ни радости, ни восторга.

Черчилль, как опытный политик и дипломат, знавший себе цену, продолжал невозмутимо развивать свои мысли, словно бы рассуждая вслух. Он заговорил о том, что кроме предполагаемой операции "Оверлорд", которую еще нужно готовить, есть и другие театры войны, где англо–американские войска уже действуют и могут более энергично действовать, облегчая таким образом и нелегкое бремя русских. Он заговорил о средиземноморском театре войны, подчеркнув, что в его личных переговорах с президентом Рузвельтом они спрашивали друг друга, как лучше использовать там силы, давая этим понять, что англичане действуют заодно с американцами. При этом тут же оговаривался, что операции в Средиземном море проводятся ради помощи русским и освобождаемым странам. Никаких иных, корыстных целей ни англичане, ни американцы не преследуют: все делается ради помощи, ради того, чтобы покончить с нацизмом.

Сталин, слушая, думал совсем о другом. Думал он о том, что британский премьер, склоняя и американского президента, замышляет атаковать Германию не с запада, а с юга и юго–востока… Иосиф Виссарионович невольно вспомнил, что еще раньше, во время первой встречи в Москве, Черчилль говорил о "мягком подбрюшье Европы" и ради вящего доказательства тогда же нарисовал крокодила и его раненое подбрюшье…

"На Балканы зарится, и весь этот разговор сейчас об операциях на Средиземном море и помощи отсюда русским — дымовая завеса, болтовня", подумал Сталин, внутренне все более раздражаясь. Он вынул из кармана кителя кривую трубку, раскрыл коробку "Герцеговины флор", разломил одну за другой две папиросы, набивая ими трубку. Закурил, прищурился, оглядывая присутствующих. Когда его взгляд встретился с глазами Рузвельта, тот улыбнулся и значительно подмигнул, давая понять, что вспомнил обещание Сталина воспользоваться трубкой. А может быть, и вправду реплика Рузвельта имеет смысл: "Где же, маршал Сталин, ваша знаменитая трубка, та трубка, которой вы выкуриваете своих врагов?"