Для меня пригодность дома, верней, мужчины, живущего в нем, определяется тремя вещами: идеальной работой входного замка, качеством кровати (нескрипучая и низкая, возможен просто хороший матрас на полу) и наличием внутренней защелки на двери в «удобства». Третьим пунктом менее невротические женщины обычно выбирают плиту, но я не готовлю. Зато я моюсь. И не только. И мне очень важно знать, что никто не ворвется в ванную, когда я переживаю глубоко интимные моменты, будучи притом в маске из голубой глины.

Интересно, что в Тель-Авиве мне редко попадались квартиры с этой самой защёлкой, но однажды я недолго жила у одного массажиста, и дом его был прекрасен во всех отношениях. Входная дверь очень дружелюбная, с туалетной тоже всё хорошо – ура! – и я уже подумала, что он вдруг мужчина моей мечты, поэтому отправилась в спальню и томно прилегла. А кровать как запоёт. Я в жизни не встречала столь скрипучего ложа, честно.

Помню, села и горестно подумала: не иначе асексуал.

Хотя потом мы познакомились, и на вид он оказался вполне живеньким, в другом разе я бы даже заинтересовалась. Но я-то уже знала, какая у него постыдная кровать.

На улице, где я поселилась, пахнет магнолией, как это принято в Тель-Авиве, но именно у моего дома – ещё и теплым козьим молоком, причем вымя явно не очень хорошо обмыли. В целом я предсказуемо счастлива, фонтан на площади Бялик весь в розовых лотосах.

Я тут хожу в цветочном платье с крылышками и открытой спиной, и не передать, какие бедные тель-авивские мужчины. Они, кажется, привыкли либо к женщинам в велосипедных шортах, либо к полуодетым красавицам (правда, красавицам!) в стрейч. А наивные юбки и рюшечки их ошеломляют и обезволивают. Пойду куплю клубники, буду торговаться спиной.

Прочитала, что лиловый есть цвет сексуальной неудовлетворенности, и немедленно купила за некоторые деньги курточку с огромным капюшоном. Приедет завтра муж, спросит: «Верна ли ты была мне, милая?», а я ему сразу курточку в рожу: «Видал?! Ты видал этот цвет сексуальной неудовлетворённости?!» А потом он спросит, а где наши некоторые деньги, а я ему опять курточку в рожу: верность нынче недёшева! Таким образом, даже затрудняюсь сосчитать, сколько зайцев я убила этой покупкой.

У чёрных пляжных мальчиков через одного такие тела, что я вздрагиваю и нервно сосу гранатовый сок. Дима кажет кулак и требует блюсти белую расу. Но красиииво.

Утром, когда красила губы, вдруг заметила, что пространства для творчества стало заметно больше. Верхняя губа припухла справа и как бы намекает, что кто-то либо много хочет, либо много говорит. Я на всякий случай прикрутила фитилёк: свернула шопинг, не глазею на чёрных мальчиков и вообще помалкиваю. Муж неистово одобряет.

Рыжий «Есть чо?» Котик из кафе Hamitbahon заслуживает отдельного описания. Мне он не нравится, потому что нездоровый, вечно в соплях и шея набекрень, это котик трудной судьбы. Но его необходимо упомянуть, потому что я репетирую это выражение лица укоряющего гопника. Кажется, в понедельник нам предстоит искать хамеца, и я настойчиво предлагаю Диме продать всё имеющееся квасное мне – а смысл иначе иметь интернациональную семью? Он в принципе согласен, но пока мы обсуждаем условия. Он говорит, что я теоретически могу употребить весь хамец в пищу, поэтому цена не должна быть такой уж символической; а я говорю, что за мой риск растолстеть и за своё удовольствие соблюсти обычай предков он, наоборот, должен доплатить. И делаю такое лицо.

По идее все порядочные евреи должны сегодня выбросить свои клавиатуры как бесконечный источник хамеца.

Сижу я в понедельник вечером вся в крошках и говорю:

– Дима, нам всё-таки надо было попроситься к приличным людям, которые делают седер, и посмотреть, что это такое.

– Не, ты бы устала, это же надолго, – и он произносит назидательно, – нельзя просто так взять и перестать праздновать Песах!

Нечаянно нажралась до свинского состояния. Села дома поработать, а тут Дима приходит и приносит коробочку с брауни из одной кондитерской на Кинг Джордж, там всё, что с шоколадом, особенно хорошо. И я всего-то кусочек, потом не помню, потом меня срубает сон, а через час просыпаюсь с мыслью, что всё-таки бы поработать. Открываю ноутбук и вижу между экраном и клавиатурой приличную блямбу шоколада. Надо же так нажраться, чтобы закрыть компьютер с куском еды внутри. Вопиющее свинство и невменяемость.

Идём по улице Захватчиков, из окна отеля вылетает плотный комок туалетной бумаги, использованной по назначению. Потом ещё один. Огибаем, идём дальше: мужчина со двора поливает кусты с прелестными белыми цветами, нам достаётся прохладный душ из мелких капель.

– Обосрали и помыли, – констатирую я, – и сами, всё сами, без малейшей нашей инициативы.

Дима второй день травит меня фэйсбучным диалогом с подругой:

– Скажи, когда к тебе начнёт приходить мессия.

– Да как муж уедет, так и начнет.

Так вот. Я, кажется, знаю, откуда его ждать. В «Кафе-Кафе» на Черниховски найден бармен-бармен, говорит по-русски, имеет рельефные мышцы, на бицепсе татуировка дракона, и я бы посмотрела остальные.

Муж таки не избежал сезонного еврейского вида спорта. Как известно, на Песах часть народа оголтело выбрасывает свои вещи, а часть подбирает; иногда это одни и те же люди. Диме нечего было выкинуть и некуда взять, но долблёные деревянные башмаки с надписью Hohland он прижал к сердцу и сказал: «Я сделаю из них скрипку!»

Уж не знаю, о чём речь, может, и сделает, меня другое волнует – это как же надо было обкуриться в солнечном Амстердаме, чтобы купить и дотащить до самого Израиля такой кич.

Чем ещё мила эта страна – при попытке поймать уличный вайфай среди точек доступа с обычными именами типа dikla, avi, didi и прочих безеков, нет-нет, да и попадётся достойное King of Israel.

За время, пока мы ходили ужинать, одни наши соседи завели собаку, а другие – младенца. Я знала, что в Израиле быстры на это, но не до такой же степени! Воображаю чувства квартирного хозяина, когда он вернется из Тая: его квартирка больше не тихая, а соседний супермаркет, куда он рекомендовал мне ходить, и вовсе сожжён дотла.

Вчера иду себе тихонечко от рынка в сторону дома, на мне длинная юбка в цветочек и голубая футболка, при себе имею торбу и одеяло розовое на случай заморозков – обычная женщина, утомлённая шопингом. Мимо едет неформальный юноша на велосипеде, присматривается ко мне и вдруг делает великом восьмёрку, а глазами – ВАУ. Я тоже осматриваю себя – ах, ну да. На мне же маечка dr. Hoffman’s sport club с кислотной картинкой, которая с образом тель-авивской домохозяйки не монтируется никак. И я тут же представляю, что у мальчика, может быть, именно сегодня «день велосипедиста» и как его должно накрыть в таком случае.

Пережила ужасный шок в ювелирном магазине с подвесками. Серебро на вес, считают в долларах, я себе, конечно, позволила всякое. Увидав итоговую сумму, едва не лишилась чувств. Мне столько стоил билет до Тель-Авива и обратно. Продавец начала делать оптовые скидки и как-то уменьшила цену на треть. Все равно было очень больно. Но хотелось. Поэтому я заплатила картой и скорбно ушла. По дороге меня догнала банковская эсэмэска: цифра, оказывается, была в шекелях, а не в баксах. Но, понимаете, морально-то я заплатила в четыре раза дороже, так что осадочек, осадочек остался!

На площади Маген Давид мужчина показывает удивительное искусство, всасывая до половины метровый воздушный шар сарделевидной формы. Мы с Димой, глядя на это, демонстрируем типичные гендерные реакции: я судорожно сглатываю, а он нервно переступает.

Ой, пережила я сегодня. Вышла вынести мусор, пока не шабат. Подхожу к баку, как всегда, концентрируюсь, представляя, что я Арвидас Сабонис (на самом-то деле я Банионис), и забрасываю пакет в мусорку. И тут из недр, вопя, выпрыгивает многоногий рыжий матрас и пытается вертикально взлететь метра на два, перебирая конечностями с ловкостью, характерной для многоногих матрасов. То есть совершенно бездарно. Котик при этом размером с мэйн-куна, я его уже встречала. И представьте, каково увидеть, как он растопыривается от ужаса, машет лапами и рвётся бежать вверх по открытой крышке бачка.

В Кесарии встретила картинку, которая отражает моё чувство Тель-Авива: на уличной стене схематично нарисован человек с таксой, мимо идут обычные люди. Так и на самом деле: как будто ты мультик среди живых людей, можешь двигаться и даже совпадать с кем-то, но тебе не войти в их реальность, а им в твою. Это очень большая свобода, и как всегда, во многой свободе много печали.

Я точно знаю, что такое палево. Когда говоришь:

– Ой, ко мне человек придёт, надо шоколад убрать, а то подумает ещё…

– Что подумает?!

– Ну он же с фольгой!

…И по лицу собеседника понимаешь, что палево таки состоялось.

Вступила в неравный бой с креветками в «Старик и море». Чувствую, полягу. На их стороне восемь тарелочек с фалафелем, хумусом, тхиной, салатами и ещё пита. Я одна и в красном.

Нет, я должна это записать. На перекрестке Шенкин – Ротшильд толстенький хасид подозвал автобус (тот в самом деле повернул к нему нос, несколько перегородив дорогу) и немножечко потрепался с водителем, пока горел красный и ещё полминутки сверх того. И никто им даже не просигналил.

Чувствую себя бомжом на Маяковке: сижу на земле, слушаю арию шлюхи. Это на Ротшильде тутошние оперные поют «Травиату». Рядом танцует совершенно счастливый даун, по окончании гордо раскланивается под аплодисменты толпы.

Ну приплыли, чего уж. Только что в иерусалимской Ароме на Hillel сказала девочке «оно» про кофе, будто мало мне позора в жизни. Теперь придется её убить.

Подошла религиозная девушка и что-то прощебетала. Чего, говорю, мне бе русит! Думала, услышу лекцию о боге, но дева ответила по существу: «Пожалуйста, деньги!». Была очарована и заплатила.

Несколько дней ответственно формулировала впечатление от местного рислинга Barkan, наконец, сложилось. Он сухой, лёгкий, белый и невинный – точно, как чистый детский подгузник. Час, другой, третий, а потом что-то происходит, и ты В ГОВНО. Но это всё равно не злостное, а даже милое вговно.

На прощание мой прекрасный квартирный хозяин сказал: «Я гуглил тебя» и «Если ты написала здесь что-нибудь классное, пришли мне ссылку». Я написала, Джонатан, но ты же не читаешь по-русски.

У Линор Горалик есть рассказ «Панадол», состоящий из одной фразы: тогда он пошёл в спальню и перецеловал все её платья, одно за другим, но это тоже не помогло.

Хорошо бы написать историю «шкаф Джонатана» – вчера, когда я развешивала одежду, я много об этом думала. Джонатан сейчас в Таиланде, и у меня есть его славная квартира с белыми стенами, и его шкаф, в нём теперь висят семь моих платьев, а я хожу в синем махровом халате, в который он обычно одевает своих девочек. Мои платья слишком длинные для мужского шкафа, они заняли его весь, и я подумала, что это понятная иллюстрация женского вторжения. С небольшой сумкой ты приходишь к одиночке в его квадратную белую комнату и распыляешь там вещи, запахи, цветы, привычки, мягко корректируешь его правила, потихоньку заменяя их на свои. Вместе с тобой в его жизни появляется много цвета, и это поначалу совершенно прекрасно. И потом очень трудно себе объяснить, отчего он однажды собирает твои вещи в три чемодана и вызывает такси. Или сама вызываешь такси, а он потом перецеловывает все твои платья, если ты, конечно, их оставила.

Ещё недавно я серьёзно думала о том, возможны ли отношения без экспансии, территориальной или эмоциональной. Но постепенно поняла, что вопрос вообще не в этом. Всё сводится к обыкновенной любви, к свирепой пошлости о «тех единственных»: либо ты находишь человека, с которым взаимное врастание не будет подавляющим или разрушительным, либо нет. Тот, кто не нашёл, будет много говорить о невероятной роскоши одиночества. Но если его только поманить близостью, которая не душит, а дополняет, которая позволяет то скользить, не задевая, то совпадать полностью, о, как радостно он изменит взгляды на жизнь, как быстро соберёт свою небольшую сумку, как легко поверит, что можно занять «шкаф Джонатана» и наконец-то стать счастливым.

– Это что ещё за синяк? Тебя трахнул какой-то еврейчик?!

– А что ты имеешь против евреев?!

На самом деле я чиста, как маковая росинка, конечно же.

Однажды ночью я приехала из Иерусалима на Арлозоров (большое унылое пространство, заставленное автобусами и машинами) и пошла, крутя перед собой айпадик, чтобы выбраться на нужную улицу. И где-то на окраине парковки я услышала дудочку. Человек сидел на лавке и наигрывал нестерпимо печальную мелодию: концентрированное ночное одиночество, вокзал и бездомность.

Айпадик, наконец, сообразил, велел повернуться к нему спиной и уходить. Я пошла, и плотность звука стала ослабевать, но поздно, потому что отозвалась и зазвучала моя собственная тоска. Я шла, и мне пахли белые цветы и сирень; и город был пуст – мне, так что не найти даже чашки кофе. Начался день траура, но все кафешки закрылись именно для меня – город захлопнулся, как книга, а я выпала из него засушенным листом, запиской, фотографией, тенью памятью сном. Мне только дай потеряться – я слишком много слушаю мёртвых поэтов, чтобы смирно лежать там, где положили.

«Эль Аль» прислала рекламное поздравление: «Мы знаем, что вы там, где ваше сердце». Они таки умеют продавать, вот что я скажу. Сердце моё так и скачет до сих пор где-то между Кинг Джорж и площадью Бялик.

Однажды я провела в северном городе три дня, из которых лучше всего помню белый потолок, замерзший залив и предутреннюю мысль: «Я бы много плакала, будь у меня только одна жизнь».

И потом я долго пыталась представить, как проводят свои дни люди с единственной жизнью. Знать, например, что ты никогда не сменишь имени, лица и профессии. Всегда жить в одной и той же стране с одним и тем же человеком. Точно представлять, когда у тебя за окном начнётся зима, а когда лето, и быть обречённым на последовательное течение сезонов. У меня в этом году было несколько вёсен, и это не для того, чтобы соблюсти высокое качество потребления, просто неизбежного я боюсь больше, чем перемен. С тех пор как я осознала, что живу в государстве, которое всегда готово меня предать, мне с ним тяжело, но я могу уехать и временно о нём не думать. А что, если бы не могла, и эти новости были моей единственной реальностью.

И если бы у меня было ровно одно счастье, как бы я держалась за него, как бы плакала, расставаясь. Сейчас мне на плечи садятся разные птицы, и сама я сажусь на разные плечи, ветки и провода, и сколько бы ни было счастья здесь и сейчас, я могу себе позволить это потерять. Когда бы я пела иногда томным женским баритоном, это был бы романс «Две верных подруги, лёгкость и подлость» – потому что в свободе много вероломного, если ты не птица, а плечо, ветка или провод. Сама-то я связалась бы с человеком, который говорит: «Ты моя радость, но я могу позволить себе тебя потерять?» Да к чёрту пошёл такой человек, я считаю.

И как оно – быть тем, кто не может ничего потерять, ни земли, ни любви, ни жизни.

Не знаю, сколько ни думала, одно только понимаю – я бы много плакала тогда.