Квартирантка с двумя детьми
– Только появились, стали осматривать комнату, мне как стукнуло в голову: ну, будет шум. Но, конечно, представить не мог, что так…
Момент выбрал, чтоб Надежда одна оказалась, говорю: «Ты зачем с детьми-то сдаешь? А нам как жить, когда у нас по головам будут скакать каждый день?»
Она мне и рассказала, что некуда им деваться, этой, с детьми. Сами из поселка какого-то, дом там развалился, зимовать невозможно, муж бросил, родни нет – эта, мол, детдомовка. С чемоданчишком мотаются… И вот решила пустить за три тысячи в месяц.
У нас коммуналка, видишь, – три комнатухи, общая кухня, туалет под одно с ванной, прихожая вся забита шкафами. Теснота. По одному жить ещё боле-мене, а так… Но что я могу? – не моя же комната. Поворчал и ушёл.
Но, в общем, спокойно квартирантка вела себя. И дети – девочка лет десяти и мальчик, дошкольник ещё, – нельзя сказать, чтоб уж очень шумели, хотя целыми днями дома были. Один раз что-то уж очень разыгрались там у себя, – а стены у нас панельные, тонкие, чуть голос повысишь, слыхать всё, – пришлось прикрикнуть.
Затихли.
Вечером, когда с этой, как узнал позже, Еленой звали её, на кухне встретились, сказал о шуме. Она так быстро: «Простите-простите-простите». С досадой так.
Неприятная она была. Нет, не лахудра, не скандалистка, но, понимаете… Таких я много на рынке встречаю среди торговок. Королевны… Торговки какими должны быть? Чтоб улыбалась, приглашала к товару, чтоб радовалась тем, кто купить что-то хочет. А эти – сидят надутые, молчат, спросишь что, так ответят, будто мучаешь их… И эта такая же, Елена. Здоровается, танком не прет, когда в прихожей столкнешься, детей тихо моет; можно сказать, что даже скромная, но вот эта мина ее, досадливость, злость скрытая – раздражали. Что уж королевной-то выставляться, когда так всё?..
А с другой стороны, молодая пока что – тридцать три, говорят, ей было – поэтому и злилась на своё положение. И дети…
Я-то сам человек тихий. По молодости потрепыхался, покуролесил немного, а потом понял – нечего. И жена была, дочь, только давно их не видел. Дочь, в последний раз когда виделись, сказала, что ненавидит, что я матери и ей жизнь сломал. А чем я сломал? Тридцать семь лет честно у станка отстоял, ну, выпить люблю, но не пью ведь, как утка. Понемногу так… А они от меня что-то ждали, ждали, не дождались и ушли.
Живу один. Соседки – Надежда и Александра – старухи с завода нашего. Надежда, правда, последние годы не здесь живёт – у неё сын предпринимателем был, убили его, осталась двухкомнатная квартира. Эту комнатуху сдаёт… Конечно, горюет о сыне, но и, видно, радуется квартире. Удобная, говорит. А комнатуха ей деньги приносит.
Если только на пенсию жить и платить за воду, за свет, прочие эти блага, то надо рисом и макарошами питаться, а сосиски с курицей – уже не всегда. О каких-нибудь грушах уже крепко подумаешь. А ведь ещё одеваться… Куртку, ладно, её можно десять лет таскать, а штаны раз в пару лет-то всяко-разно покупать приходится. И обувь особенно. Очень плохая в последние годы обувь стала…
Но я, знаешь, приспособился. Да и почти все как-то находят пути… Бутылки специально не собираю, но если увижу на улице пустую – не пропущу. В основном же на рынке обретаюсь. У меня там азики знакомые есть, они помогают – то картошку мелкую дадут, то перчик, подгнивший сбоку, бананы черные… Да много разного. Косточки для супа… Иногда что-нибудь и для них сделаешь – ящики на мусорку стаскать или от Зафара Асиму, чей тонар на другом конце рынка, полмешка яблок отнести.
Нет, я уж так пожаловаться не могу. Не голодаю. Конечно, тоскливо бывает, но что уж… Вода из крана бежит, батареи греют, в телевизоре вон сорок программ… Я и в водочке себе не отказываю. Не дорогую, конечно, пью, но и не пойло. Да… Если с умом распределять, то поллитровку на сутки хорошо растянуть можно.
Встаешь утром, сразу выпиваешь стопочку. Потом умываешься, ещё там разные дела делаешь, а за завтраком – повторишь… Главное, не нервничать. При нервах и водка по-другому действует, и можно так сорваться, что потом не оправишься…
А, тебя же эта больше интересует, с детьми. Ну да…
Ну а что рассказать-то? Я её почти и не замечал, даже как зовут, потом только узнал, уже после всего. И дети тоже… Тихие такие, нельзя сказать, что уж очень шалили… По вечерам, когда мать возвращалась, гулять выходили во двор.
Двор у нас тихий, хороший, даже и не скажешь, что рядом проспект. Ну, такой скверик почти, а не двор. У меня окно туда выходит – очень удобно. Тихо.
И вот они там гуляли, играли по вечерам. Тогда уж резвились. В снегу любили валяться. Поваляются, потом друг друга отряхивают… Снег здесь чистый, не то что в других районах…
Где Елена эта работала, я не знал, да и не интересовался. Мне-то какое дело… Утром варила детям что-то, потом уходила. Вечером, часов в пять, возвращалась. А что дети не в школе, не в садике, это уж совсем не ко мне. Я же не гороно, в самом деле.
Они два месяца здесь прожили. С конца ноября по вот конец, считай, января… Что тут особо поймешь и увидишь…
Нет, был как-то случай. Иду на рынок, воскресенье, помню, народу мало на улице. Морозец даванул, холодно. И смотрю, впереди знакомый пуховик. Подходит к столбу и клеит объявление. Весь город ими который год загаживают – на всех столбах они, на стенах, на витринах даже… А это она оказалась, Елена. Она клеила.
Я подошёл после неё, прочитал. На оранжевой бумажке про то, что какой-то меховой магазин ликвидируют, чтобы приходили скорей покупать со скидкой… Хотел вечером ей высказать, что не надо наш город мусорить, но не стал. На скандал нарвёшься. Зачем…
Это вот было в конце декабря где-то. Да. Я тогда часто на рынок ходил – торговля там активно шла, азики подобрели, больше овощей давали. Я картошкой хорошо запасся – весь ящик для овощей в холодильнике ею был забит, её в основном и ел, а деньги на праздник подкапливал.
Друзей у меня как-то нету. Кто был из мужиков, с кем вместе на заводе работал, поумирали или потерялись куда-то. А так… Да и не надо друзей мне. Устал от людей, от разговоров всяких. С телевизором лучше…
На Новый год я бараньи ребрышки потушил с лучком. Запах стоя-ал!.. Водку купил – «Русский стандарт» ноль семь, ну и ещё три бутылки попроще. Помидорчиков, огурцов, упаковку оливье в кулинарии, колбасы, язык копченый… В общем, накрыл стол богатый. Новый год все-таки! Ну и отметил хорошо. Александру поздравил, посидели с ней, а потом я один…
Несколько дней не выходил из комнаты. Нет, выходил, конечно, но так – в туалет там, воды попить… Телевизор смотрел (много фильмов хороших было, юмора), спал, ясно, ел. Холодильники у нас по комнатам – на кухне-то места нет, да и надёжней в комнате… В общем, Елену с детьми я не видел, хотя слышал, что за стеной там что-то у них происходит. Но шуму не было. Пристойно всё.
А потом… Это уже числа седьмого-восьмого. Слышу, в прихожей: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Конечно, тревожно стало – дом у нас, знаешь, не очень благополучный, всяко случается. Один раз пьяный вслед за Надеждой в квартиру влез и стал тут наводить порядок, а телефона-то нет, еле отбились…
В общем, я звук телевизора тише сделал, к двери тихонько, и ухом прижался к дырке от старого замка. Слушаю.
Голоса Александры и этой Елены.
Елена однотонно так, но с досадой своей, говорит:
«Сапоги разбила – каблук болтается, подметки стерлись. „Моментом“ заклеила вчера, но не знаю… И в фирме сказали, что с пятнадцатого больше во мне не нуждаются – ставку упраздняют… Четыре тысячи платили, а теперь и их не будет… Двадцать пятого за комнату заплатила, и на праздник детям ни на мандаринки, ни на конфеты не было. На гречке одной сидим уже две недели… Хожу вот, ищу место. Но выходные везде… Никто и разговаривать не хочет».
Я даже удивился как-то, что она так долго говорит. Обычно: «Здравствуйте… Простите…» А тут – словоохотлива. Видимо, тогда уж её допекло…
А Александра – старуха суровая. Точнее сказать – задубевшая. В юности весёлой была, румяной, мужчин любила, и они пользовались. Но замуж никто не взял, детей не появилось, вот и живёт одна, хмурится. Потому и с Еленой этой она без большого сочувствия говорила.
«А домой вернуться?» – спрашивает.
«Да что там, – Елена, слышу, вздыхает, – ничего там не осталось. Дом сгнил совсем. В Уфе пыталась устроиться, но тоже… На улицах такие объявления висят: „Сделаю мелкий ремонт одежды, заштопаю, пришью пуговицы, полы помою. Оплата возможна едой“. Представляете?.. Я как увидела, и решила, что лучше сюда. Большой все-таки город, небедный, как говорят. Все-таки не Башкирия… Но и здесь тоже…»
Я как услышал, что она из Башкирии, разозлился, помню. И нашим тут места нету, а ещё эти соседушки лезут… Но ничего, не вышел, не начал. Да и какое мне дело, по сути-то? Не в мою же комнату.
«Детей жалко, – голос квартирантки опять. – Маша с октября не учится… А хорошо училась… Не знаю, как быть».
«И что, никто помочь не может? – Александра. – Отец их? Родственники какие?»
«Муж бросил, сбежал. Не знаю, где он. И знать не хочу. Мать погибла моя. Отец есть, но я с ним… Он от нас ушёл, когда я ещё маленькой была. У него давно семья другая. Да и, – слышу, голос окреп, злость в нём послышалась, – не хочу ни у кого ничего просить. Хочу работать, зарабатывать, детей растить. У меня хорошие, умные дети…»
«Да, – вздох Александры, – и ведут себя хорошо».
А эта не унимается. Не кричит, конечно, но так говорит, как криком:
«Нет, не надо мне помощи. Не хочу унижаться… поунижалась… Один раз сходила, а мне: „Надо думать, перед тем как ноги раскидывать“. А родные… родные хуже ещё… Мать погибла, когда мне восемь лет было. Отец ничего не сделал, чтобы меня в детдом не помещали. А детдом… Своим детям такой судьбы не хочу… Пойду я, может, что-то получится. Сапоги вроде держат пока…»
«Ну иди, иди, – Александра ей, – что ж…»
Вот такой разговор. Наверное, единственный.
Точно не помню, что там в следующие дни было. Для меня они с Нового года в один слились. Мне-то что? – сидел в комнате, телевизор смотрел. Раза два выбирался на улку, хлеба подкупал, сигарет, водки, конечно. Мороз сильный навалился, так что особо не погуляешь. Не знаю, как там мои азики на рынке дюжили. Может, и не работали. До пятнадцатого января у нас давно в городе мертвый сезон – отдыхают все. Как это? – рождественские каникулы. Главное – подготовиться к ним. Едой запастись и сидеть дома в тепле, программы переключать.
Да, а насчёт них… Ну, детей я давно не видел. Может, ещё с того года. Впечатление, что они и по нужде из комнаты не выходили, не мылись. Да я и сам редко там появлялся. И мыться в эти дни не мылся – честно признаться, лень было. Рожу утром сполоснешь, зубы щеткой поковыряешь, и скорей в кресло. Как раз в те дни землетрясение случилось в этой… Ну, где-то в Африке, в общем… Вот я за этим следил, видел, как наши эмчеэсники негритян доставали. Молодцы парни, многих спасли… А Елену?.. Елену встречал, скорей всего, но не вспомнить конкретного… Одну только помню встречу, это уже дня за три до вот этого.
Пошёл я утром на кухню – глазуньки захотелось горяченькой. У меня и сальца кусочек оставался – с ним очень вкусно… Ну, зашёл, а там она. Воду набирает в банку. И глазами встретились.
Знаешь, так меня что-то её взгляд продрал. Никакой уже этой её королевности не было, злости спрятанной, а… Ну вот собаки так смотрят, бывает, – будто хотят сказать о чём-то важном, попросить, и не могут. Так и она. Такой вот взгляд… И красивой такой она мне тогда показалась, даже не то чтобы красивой именно, а… Такое женское в ней появилось, такое, что вот обнять как-то тянет. Обнять, по голове погладить. Нет, погоди, не так. Не могу объяснить… Но вот у нас женщины – или железобетонный шкаф такой, или лахудра с голым животиком, или королевна, которая весь мир презирает. А таких вот… И… только между нами это!.. Мне вот шестьдесят четыре, а захотелось женщину, прям физически почувствовал…
Да-а, если б знал я, что так у них, если б она сказала, попросила хоть словом, я бы помог, конечно. Что я?.. Не совсем же я… Но она воду набрала и пошла к себе. Стройная, в халате розовом…
Ну а потом уже все и случилось. Дня через три-четыре. Точно сказать не могу.
Выхожу как-то утром и чувствую, пахнет не так. Как будто гниловатое, но такое… Будто куриные окорочка протухли. Самое точное… Как-то у нас свет по району отрубился на двое суток. И продавцы все думали, вот-вот дадут, с товаром не знали что делать, и окорочка затухли у них. И вот такой же запах примерно…
Ну, я потерпел – мало ли, – а потом к Александре стукнул: «У тебя, что ли, гниет?» Она холодильник открыла – нет, нормально. Ещё подождали, и к этим, квартирантам, стучимся – не открывают. Через полчаса снова – не отрывают.
Решили с Александрой, что съехали. Елена-то жаловалась, что платить нечем за комнату, вот, думаем, и уехала. До нового срока неделя где-то осталась… Съехала и забыла что-нибудь, вот оно и запахло.
На другой день совсем уже невозможно стало. В прихожей прямо выворачивает… И пришлось мне одеваться, к Наде идти…
Изматерился я весь – холодина, и пелехаешь с какой-то стати… Очень я был недоволен. Сразу там и Наде все высказал: «Пустила, а они там такую вонищу развели!..» Ну и ещё что-то в таком настрое, и что жаловаться буду.
Надя прибежала, открыла дверь. Мы сунулись…
Подтверждаю – все так и было, как в сообщениях передавали: порядок, опрятность. На кровати дети лежат, как спят, а Елена вот так в полуприсядке у батареи. Надя даже её окликнула. А потом видим – шнур у неё от затылка к трубе.
Я, конечно, к себе сразу же. Дверь закрючил, и в кресло. Хотел телевизор включить, но побоялся. Сижу, слушаю суету там… Долго время тянулось. Потом, кажется, «Скорая», или кто там, потом – мужские голоса такие… Ну, милиция.
Дождался, что ко мне забарабанили. Открыл, что ж делать…
Следователь явно всё на то поддавливал, не убийство ли. Хотя, знаешь, заметно было, что не по себе ему. Пот вытирал всё, руки дрожали, голос… А я про Елену с детьми старался не думать… То есть что вот так случилось страшно. Я за себя боялся. Сам посуди – квартира общая, и я один мужик, да к тому же не трезвенник. Могли запросто на меня повалить.
Ну и вот следователь про мотивы убийства несколько раз упоминал. Вроде как спрашивает, а вроде так с угрозой. С подковыркой такие вопросы… Да кому они нужны, убивать их? В том-то и дело, что никому не нужны. Никому не нужны были. Вот и убили себя…
Записал, в общем, следователь мои показания, потом отпечатки пальцев сняли. Дождался на старость лет… Оттирать эту краску потом замучился.
Но больше меня не трогали. Зато журналисты на другой день полезли. Эти, из газет, ещё ладно – сказал «ничего не знаю», дверь захлопнул, и все. А вот которые с камерами. Я им артист, что ли, чтобы меня снимать? Деньги плати тогда… Оператор ещё и дверь ногой подопрёт. Хамло.
Ты вот правильно – без напора, с угощением. По-человечески. А эти…
И моду ведь взяли в подъезде не только свои репортажи делать, а ещё и у начальников интервью брать… Я как-то из-за этого полчаса домой попасть не мог.
Возвращаюсь с рынка, сумка тяжелая, а на площадке – съёмка. Тётка – такой мешок с арбузами – говорит в микрофон, который ей журналистка под рот подставила:
«…Если матери трудно, она может заключить договор с приютом и отдать ребенка на воспитание государству. Обычно такой договор заключается на год. За это время мать или же отец берутся устраивать свою жизнь. Если наладить дела не получилось, то договор можно продлить. При этом, хочу особо отметить, место прописки родителей и детей значения не имеет. Отдать ребенка в приют может даже не имеющий гражданства эрэф».
И ещё долго-долго про права матери и ребёнка, про программу помощи неполным и малоимущим семьям, пенсионерам; про органы соцзащиты, про то, что Елена нигде в городе на учете не стояла… Я сердился, конечно, что домой войти не дают, но в то же время много полезного услышал. Надо бы, как потеплеет, посетить эту соцзащиту – может, что получу. Продуктовый набор или деньги единовременно. Хотя справки надо разные собирать, а это морока, конечно… Посмотрим…
Главное – меня не трогают. Следствие вроде ещё не закончено, но версия самоубийства сделалась основной… То есть так было дело, как я слышал, да и вполне представить могу:
Сидели они без еды, совсем отчаялись, – холодильник был пустым и даже отключенным, – и мать решила сначала детей убить, а потом себя. Детей задушила, а те и не сопротивлялись. А потом – сама. На столе, говорят, записка была, что не может больше так жить, очень тяжело, когда помочь некому, просила у людей прощения и ещё просила, чтоб не вскрывали её и детей. Рядом с запиской лежали две квитанции из ломбарда – на сережки и колечко, что-то там рублей на триста в общей сложности… Да, нательный крестик ещё лежал… Верующей, видать, до какого-то момента была…
Уже больше месяца прошло с того случая. Комната Надежды до сих пор пустует. Крутят её, Надежду, что пустила квартирантов в обход агентства, а у тех вдобавок и с документами не всё в порядке; стращают, что отберут комнату. Вполне могут: им только ведь палец покажи – всю руку отцапнут. Совсем запугали, затаскали старуху. Жалко её, конечно, а с другой стороны – сама виновата. Надо соображать, кого в жильцы берёшь.
