Глава 10

За наши первые полгода ты открывался передо мной то одной, то другой своей гранью, и все они казались мне столь волнующими, столь удивительными, что я влюблялась в тебя еще сильнее.

Как в тот день, например, когда после работы я пришла к тебе и застала сидящим на полу, скрестив ноги, а вокруг тебя – кучи квадратных бумажек размером с самоклеящиеся листочки для записей.

Я бросила сумку на кухонный стол и закрыла за собой дверь.

– Что у тебя здесь происходит?

– Через две недели девятнадцатое сентября. Мамин день рождения, – сообщил ты, отвлекаясь от бумажек. – В этом году я не смогу полететь домой, вот и хочу послать ей что-нибудь этакое… существенное.

– И ты делаешь… бумажную мозаику? – Я подошла ближе.

– В некотором роде, – ответил ты. – Это наши с мамой фотографии.

Ты протянул мне несколько снимков. На одном я увидела тебя с мамой на церемонии вручения аттестатов об окончании средней школы, на другом – вы вдвоем сидели на краю бассейна, оба в шортах, болтали ногами в воде. На третьей – стояли на крыльце дома и ты приставлял ей рожки.

– Ух ты, – сказала я.

– С утра печатал, – сообщил ты, – теперь выстраиваю композицию в цвете. Хочу, чтобы смотрелось как в калейдоскопе.

Я уселась на пол рядом, и ты быстро поцеловал меня.

– А зачем как в калейдоскопе? – спросила я, беря фотографию, на которой вы с мамой стояли спина к спине, меряясь ростом, и ты оказался немножечко выше матери. Прическа твоя – почти такая же, как у мамы, вы оба блондины с вьющимися волосами, и трудно определить, где кончаются одни локоны и начинаются другие.

– Здесь мне четырнадцать лет, – сказал ты, глядя на фотографию через мое плечо.

– Ты был очень симпатичный. Если бы я встретилась с тобой в этом возрасте, то пропала бы.

Ты улыбнулся и сжал мою ногу:

– Я и без твоей фотки смело скажу, что со мной в четырнадцать лет было бы то же самое.

Настала моя очередь улыбнуться.

– Так все-таки почему именно калейдоскоп? – снова спросила я, кладя фотографию.

Ты потер лоб, убрал с глаз прядь волос.

– Никому еще не рассказывал этой истории. – Голос твой прозвучал совсем тихо.

Я взяла еще парочку фото. На одной вы с мамой задували свечки на торте в день рождения. На другой – стояли, взявшись за руки, перед мексиканским рестораном.

– Не хочешь – не рассказывай, – сказала я.

«Интересно, – мелькнуло у меня в голове, – кто вас снимал до того, как тебе исполнилось девять лет. Папа? А кто снимал после?»

– Почему, – сказал ты, – хочу. – Ты подвинулся ближе, и мы оказались лицом к лицу, упираясь друг в друга коленками. – Через год после того, как родители разошлись, у нас стало туго с деньгами. Я приходил домой из школы и видел, что мама не столько сидит за мольбертом, сколько плачет. В тот год я был уверен: если станем отмечать мой день рождения, останемся вообще без денег. Тогда я заявил, что звать никого не хочу. Чтобы она не переживала из-за дополнительных трат.

И снова меня поразило, насколько разное у нас было детство. У меня ни разу не возникло повода беспокоиться о том, что у родителей не окажется денег на вечеринку для моих друзей в день рождения.

– Тогда мама… – начал ты. – У меня был калейдоскоп, который я очень любил. Мог часами в него глядеть, крутил его снова и снова, разглядывал, как меняются фигуры, забывая о том, как тяжко приходится маме, о том, как грустно мне из-за того, что я не могу сделать ее счастливее, забывая о своей злости на отца.

Ты не смотрел на меня, весь сосредоточился на рассказе. Я положила руку тебе на колено и сжала его. На губах твоих промелькнула улыбка.

– Ну? И что дальше? – спросила я.

– Представляешь, она весь дом превратила в калейдоскоп, – переведя дыхание, продолжил ты. – Это было… это было невероятно. Она повсюду развесила куски цветного стекла, они свисали с потолка, а она включила вентилятор на низкие обороты, и разноцветные стеклышки стали вращаться. Это было потрясающе.

Я попыталась представить себе дом, превращенный в калейдоскоп.

– Мы с мамой лежали на полу, глядя на цветные стекляшки. В десять лет я считал себя уже большим мальчиком и по мере сил старался заботиться о матери, но тут не выдержал и заплакал. Она спросила, в чем дело, а я сказал, что сам не знаю, почему плачу, ведь я был счастлив. «Вот что такое искусство, ангел мой», – сказала она. И я думаю, в каком-то смысле она была права, таково искусство, но вот в другом смысле… сам не знаю.

– Чего не знаешь? – спросила я, бессознательно рисуя большим пальцем круги на твоем колене.

– Сейчас я думаю, что это были слезы облегчения. Наверное, я плакал потому, что она снова вела себя как моя мама. Она думала обо мне, заботилась обо мне. В голове у нее царил мрак и хаос, но она все равно была способна творить красоту. И наверное, ее искусство убедило меня в том, что у нее все будет хорошо. Что у нас все будет хорошо.

Теперь уже ты положил мне руку на колено.

– Она сильная женщина, – сказала я. – И она любит тебя.

Ты счастливо улыбнулся, словно ощутил ее любовь здесь, в этой комнате. Потом продолжил:

– Мы с мамой лежали и плакали, и я никак не мог избавиться от мыслей об отце. О том, что, будь он сейчас здесь, никогда бы такого для меня не сделал. Жить с ним… Я говорил уже, никогда не знаешь, чего от него было ждать. Это словно в Лондоне во время Второй мировой войны, как мне кажется: вот сейчас завоют сирены, начнут падать бомбы, но ты понятия не имеешь, когда это начнется и куда они упадут. Помню, я тогда прошептал маме: «Нам без него лучше». И она ответила: «Я знаю». Мне было всего десять лет, но когда я говорил это, то чувствовал себя взрослым.

Ты замолчал, а в глазах моих стояли слезы. Я пыталась представить, как ты, десятилетний мальчик, лежишь на полу с мамой, думаешь об отце, чувствуешь себя взрослым, чувствуешь, что тебя любят и окружают красотой, созданной для тебя одного.

– Ну вот, раз уж меня там не будет, хочется сделать ей ко дню рождения что-то особенное, – сказал ты. – Что-то значительное, со смыслом. Хочу показать, как я люблю ее, и всегда буду любить, где бы я ни был. А мысль о мозаике только сегодня утром пришла мне в голову.

Взгляд мой перебегал от одной маленькой фотографии к другой.

– А что, прекрасная идея, – сказала я.

Казалось, все помещение заряжено энергией твоего рассказа, которым ты поделился со мной и словно отдал мне частичку себя. Я наклонилась, обняла тебя, и наше объятие перешло в долгий поцелуй. Губы наши, едва коснувшись друг друга, уже не могли разъединиться.

– Спасибо, что рассказал мне об этом, – тихо произнесла я.

Ты поцеловал меня еще раз.

– И тебе спасибо, что выслушала, ты единственная, кому мне захотелось об этом рассказать.

Уже вечером ты принялся клеить свой калейдоскоп. В эту минуту ты казался таким радостным, что я отложила компьютер и тихонько взяла твой фотоаппарат. Это единственная твоя фотография, которую сделала я. Хотелось бы знать, сохранилась ли она у тебя.