Глава 16. Эрика

Уменя такое ощущение, будто земной шар накренился и я против собственной воли соскальзываю в другой мир – на бесплодный остров, где все внушает мне ужас. Вечер. Я стою на краю сейнтигнасского пирса, глядя на окруженный водой клочок суши, который когда-то был моим домом. На небе, как оспины, высыпали звезды. Воздух так неподвижен, что услышишь, если моргнет летучая мышь.

В серебристом свете луны различим «ледяной мост» – тропа, обозначенная мертвыми прошлогодними елками. Дорога, ведущая к обледенелой ничьей земле. Этот остров – жестокая тварь, особенно зимой. Он похож на одинокую старуху, которая потеряла всех, кого любила. Только вместо того, чтобы тянуться к людям, она окружает себя ледяным рвом, чтобы никто не мог ни подойти слишком близко, ни отойти слишком далеко. Мои дочери сказали бы, что я такая же.

Я всегда ненавидела здешнюю весну. С повышением температуры передвигаться по «мосту» становится слишком рискованно, но паромы начинают курсировать только через несколько недель, когда на остров с материка устремляются туристы и хозяева дорогих летних вилл. В эту пору я страдала от одиночества и от чего-то близкого к клаустрофобии: мне казалось, будто меня заперли. Мама чувствовала себя так же.

Замерзнув, пытаюсь застегнуть куртку, но молния заедает. Пальцы не могут с ней совладать. Внезапно я опять превращаюсь в неуклюжую десятилетнюю девочку. Вижу, как вспыхивает от раздражения лицо отца: «Думаешь, кто-то всю жизнь будет тебя одевать и раздевать?» – «Нет», – говорю я вслух и рывком застегиваю молнию. И зачем только я сюда приехала? Наверное, сошла с ума. Но нет, все правильно. Нужно найти Кристен и помириться с Энни – это то, что имеет значение.

Когда мне было десять лет, мы переехали из каменного коттеджа в Милуоки (штат Висконсин) в летний домик, принадлежавший маминой семье. Отец, сорокапятилетний капитан грузового судна, ошибочно полагал, что, если он бросит прежнюю работу, устроится паромщиком и перевезет нас на богом забытый остров, нам всем это пойдет на пользу. Он устал неделями болтаться вдали от дома. Он был нужен жене и детям.

После переезда я поняла: прежней моя жизнь уже не будет. И я не ошиблась. Мама, красивая женщина, мечтательница, любившая книги и музыку, не могла привыкнуть к этому острову, который по полгода существовал в изоляции от всего мира. В первую же весну, в апреле, она исчезла в ледяной воде близ Соснового мыса – северной оконечности острова. Тело нашли только через шесть дней. Поползли слухи, но я им не верила. Мама отважилась на рискованное путешествие, чтобы наполнить наши опустевшие кухонные шкафы. Сейчас, по прошествии многих лет, я по-прежнему убеждена: она хотела уйти с острова, а не из жизни.

За два года я потеряла все: сначала друзей, потом мать, свойственное среднему классу обеспеченное положение и детскую наивность. Отец, честно говоря, и раньше не отличался заботливостью, а после смерти мамы, когда я особенно в нем нуждалась, совсем от меня отдалился – эмоционально и физически. Превратившись в грубого мужлана (мышцы, тестостерон и ничего больше), он растил двух дочек (совсем маленькую и почти подростка) совершенно бездумно. Вся мягкость, на какую он был способен при жизни мамы, улетучилась, уступив место горечи и озлобленности. Я боялась и стыдилась этого громогласного красноносого человека, который каждый субботний вечер напивался до бесчувствия. Человека, который неспособен улыбаться. Человека, который убил мою мать, привезя ее в это злосчастное место.

Здесь мне всегда было плохо. Судорожно глотаю воздух и смотрю вверх, словно ищу кого-то на небе. Хочется сказать: «Господи, помоги мне!» – но я чувствую себя не вправе обращаться к Богу за помощью после того, как полгода с Ним не разговаривала.

Боковым зрением замечаю в стороне от себя какое-то движение и вздрагиваю. Человек, сидящий на краю соседнего пирса, поднимается и машет мне рукой:

– Рики Францель?

Мне хочется крикнуть, что той девочки давным-давно нет, но я отвечаю:

– Э… Да. Вернее, Эрика Блэр.

Возле причала припаркован снегоход. Мое такси.

– Поехали, если готова.

Беру сумку и перехожу со своего пирса на берег, а с берега на соседний пирс. Интересно, долго ли этот человек в джинсах и кожаной куртке за мной наблюдал? Встряхиваю головой и прибавляю шаг. Подойдя ближе, узнаю Кертиса Пенфилда. В свое время я, как и другие школьницы, была безнадежно влюблена в этого парня, далеко не блещущего интеллектом.

– Как поживаешь, Рики?

Изгиб его губ напоминает гамак, в который так приятно заползти ленивым летним днем. Особенно если не знаешь, сколько человек нежилось здесь до тебя.

– Рада встрече, Кертис.

– Я тоже!

Даже при слабом свете луны я вижу, как поблескивают его глаза, изучающие меня. Светлые волосы чуть потемнели, но остались густыми и волнистыми. Он высок, строен и излучает уверенность в себе – как будто у него есть для этого основания.

– Как у тебя дела? – спрашиваю я, принимая шлем из его протянутой руки.

– Не жалуюсь. В прошлом году туристов понаехало много, как никогда. – Он берет мою сумку и прибавляет: – Давненько ты не наведывалась домой.

Разеваю рот, чтобы сказать: «Это место никогда не было моим домом». Но зачем обижать человека?

– Пять лет, – говорю я.

– Шесть, – поправляет Кертис.

Я вопросительно вскидываю голову.

– Ты была здесь в то лето, когда Джимми Претцлафф приезжал в отпуск.

Да, действительно. Шесть лет назад. Тогда в городке устроили что-то вроде парада в честь воина-героя, вернувшегося домой на лето.

– Как Молли? Я слышала, какая беда случилась с ее сыном…

– Держится, – отвечает Кертис, помещая мою сумку в прицеп. – Джимми пытается вырваться из Катара, но армия так просто никого не отпускает. Зато мы все помогаем, кто как может.

– Это хорошо, – говорю я, вспоминая, сколько цветов и карточек с соболезнованиями принесли к гробу моей матери, – ее похороны были совсем не то, что холодная церемония прощания с Кристен. Как долго соседки приходили к нам с запеканками и пирогами, сидели с Кейти и прибирались в нашем доме.

– Льюис Вуиттоун, – читает Кертис, разглядывая мою сумку «Луи Витон» и искажая французское имя то ли просто смеха ради, то ли с издевкой, то ли по невежеству – я понять не могу. – Красивая.

Закрепив мой «Вуиттоун» в прицепе, Кертис садится за руль и выжидающе смотрит на меня.

– Ну? Добро пожаловать на борт! – говорит он с едва заметным намеком на улыбку.

Я подхожу ближе и собираюсь сесть, но куртка сковывает движения. Ощущая на себе взгляд Кертиса, расстегиваю ее. Под ней консервативный темно-синий костюм.

– Черт возьми! Вы только поглядите на Рики Францель! – Я вспыхиваю, чувствуя, что меня осматривают с ног до головы. – Все-то у нее с иголочки, до последней пуговицы застегнуто! Сразу видно – леди из Нью-Йорка. – Кертис качает головой. – А я помню тебя самой сексуальной девчонкой на острове!

Усаживаясь верхом и застегивая шлем, я пытаюсь понять, что это было – комплимент или оскорбление.

Сидя позади Кертиса, я слишком явственно ощущаю мужественный запах его кожаной куртки и тепло его тела, которое соприкасается с моим. Лед под полозьями покрыт слоем слякоти, как торт – слоем глазури. Меня передергивает. А куда девать руки? Наверняка у снегохода есть какие-то поручни, только где они? Кертис делает резкий разворот, и я быстро хватаюсь за то, что нахожу, – его талию.

– Держись крепче, – говорит он, оборачиваясь. – Сейчас будем прыгать.

Я цепляюсь за него изо всех сил и кричу, но он уже нажал на газ, и шум мотора заглушает мой голос. Быстрая езда по льду – это, по сути, аквапланирование. Набирая нужную скорость, водитель снегохода может перескакивать большие трещины и скользить по открывшейся воде. Риск не влезает ни в какие разумные рамки, поэтому в трех штатах такая забава запрещена.

Кертис ускоряется, ведя машину строго прямо. Любое отклонение от курса или малейшее снижение скорости – и мы утонем в полынье. Уткнувшись головой ему в спину, я зажмуриваюсь и сосредоточиваюсь на дыхании. Думаю о Кристен и Энни, о Кейт и маме. Именно сейчас, когда кругом темнота, лед и смерть, я понимаю, что хочу жить.

Кертис останавливает снегоход у Британского причала. Я, одеревеневшая от напряжения, отпускаю его талию. Он выключает двигатель и снимает шлем:

– Доехали с ветерком!

– Это было безумие! Почему ты не сказал, что лед тает?!

Я тоже пытаюсь расстегнуть пряжку у себя под подбородком, но руки трясутся. Кертис, смеясь, наклоняется, чтобы помочь мне, а потом закидывает мою сумку на плечо и с легкостью подростка взбегает на крутой берег.

– Давай руку, – говорит он, стоя на другом конце поваленного ствола.

С его помощью я поднимаюсь по бревну и с дрожью в коленях ступаю на землю острова Макино. Вдыхаю морозную свежесть, чтобы успокоиться.

– Я совсем забыла, как здесь пахнет: не то алмазами, не то воздухом, не то водой – трудно описать.

– Я называю это запахом тишины. К дому твоей сестры поедем на лошади.

Мы шагаем по гравию, пока не выходим на тенистую асфальтобетонную дорогу.

– Не верится, что вы тут до сих пор передвигаетесь таким способом.

Кертис улыбается, помогая мне забраться в двуколку:

– Это лучше, чем выплачивать кредит за машину. – Он щелкает поводьями, и лошадь ритмично трусит по дороге. – Скучала, наверное?

– Ты даже себе не представляешь как.

Ни с того ни с сего мне слышится голос отца: «Бога ради, слезай с креста! Кому-то нужна древесина!» Эти слова из фильма «Приключения Присциллы, королевы пустыни» были его неудачной попыткой снабдить меня новым афоризмом после маминой смерти. Мы сидели перед телевизором в темной гостиной, когда он изрек, указав на меня пальцем: «Вот, Эрика! Как раз про тебя! Ты всегда мнишь себя страдалицей!»

Но черт побери! Я действительно страдала! Я потеряла мать и имела полное право на скорбь. Разве это не свинство – пытаться внушить мне чувство вины?!

Вдруг я ощущаю прикосновение чьей-то руки к моей и замечаю, что Кертис на меня смотрит.

– Все в порядке?

– Да, – отвечаю я, протяжно выдыхая, и высвобождаю руку. – Просто демоны этого острова явились меня встретить. Почему-то здесь я всегда чувствую себя десятилетней девочкой – слабой, беззащитной и злой на весь мир.

– Макино может быть раем, а может быть и чистилищем. Все зависит от времени года, положения солнца, приливов и отливов. Поверь. Никто не знает этого лучше меня, – говорит Кертис и снова переключает внимание на дорогу.

Я удивлена. До сих пор считала, что уровень его интеллекта можно измерить стопкой для крепких напитков, но он, пожалуй, тянет на птичью ванночку.

– Вот почему «Мустанг» пользуется такой популярностью, – дальше Кертис рассказывает мне о старом баре, где зависают местные.

Официантки там носят топики с глубоким вырезом и мини-юбки. Я закатываю глаза. Нет, все-таки стопка. Определенно.

Мы двигаемся на юг. Вдоль узкой дороги тянется темный лес. Где же Кристен? Прячется на вилле Девонов? Или они с Энни уже встретились? Как Энни отреагирует, когда увидит меня? Может, наконец поймет, как я ее люблю? Что она чувствует? Почему не отвечает на мои сообщения?

Вот мы уже на окраине маленького курортного городка, освещенного фонарями. Если бы я приехала сюда в первый раз, я бы назвала эту картину живописной и старомодно причудливой, почти идиллической. Слева, на утесе, виднеются силуэты старинных особняков; они высокомерно глядят на остальные городские постройки, как будто говоря: «Мы вам не чета». По обеим сторонам улицы тянутся кондитерские, фирмы, выдающие напрокат велосипеды, хорошие рестораны, нарядные отели. Но почти все это, за редким исключением, закрыто до начала сезона. Мы проходим мимо «Мустанга». Изнутри доносится музыка.

– Даг Киз до сих пор играет здесь по субботам и воскресеньям. Повезло нам, что он не уехал с острова. Несколько лет назад одна студия предложила ему сотрудничество, но он отказался.

Я качаю головой:

– Ну и зря.

– Почему? Ему здесь хорошо.

Когда вдали показывается каркасный домик, в котором я выросла, мое сердце начинает стучать. В окне гостиной горит свет. Наверное, отец дремлет перед телевизором в своем кресле, а рядом на столике стоит пиво. Кроме Кейт, которую когда-нибудь, вероятно, причислят к лику святых, у него никого не осталось. И неудивительно. Даже Шила, вторая жена, не смогла терпеть этого человека.

Мы проезжаем еще два квартала. Кертис натягивает поводья, и лошадь переходит на мерный шаг.

– Придешь сегодня в «Мустанг»?

– Сегодня?

– Рики, еще только восемь часов, – он дружески подталкивает меня локтем, и я едва не теряю равновесие. – Ты обязательно должна прийти. Не лишай меня возможности угостить сестер Францель пивком.

– Спасибо за приглашение, но я приехала сюда не отдыхать. В понедельник снова должна быть в Нью-Йорке. Завтра уже лечу обратно. Не обижайся.

Кертис удивленно приподнимает бровь:

– Стоило ли ехать в такую даль ради одного дня?

– Ты мне вот что скажи… Моя дочь… Видишь ли, я получила странное письмо…

Останавливаюсь на середине предложения и достаю из кармана куртки фотографию Кристен, сделанную пару лет назад. Дочка лукаво улыбается, она уверена в себе, беззаботна и полна жизни. Сглотнув ком в горле, показываю снимок Кертису:

– Ты не видел ее в последнее время?

– Нет, – говорит он, и я замечаю в его глазах сострадание. – С лета не видел. Мне правда очень жаль.

Он считает ее погибшей, а меня, возможно, – сумасшедшей. Распрямляю плечи, прячу фотографию в карман и, прокашлявшись, отвечаю:

– Спасибо. Вообще-то, я приехала еще и за другой своей дочерью.

– За Энни?

– Да.

– Рики, сегодня утром я отвез ее в Сейнт-Игнас. Во второй половине дня она должна была улететь.

Поворачиваюсь к Кертису. Сердце бешено колотится.

– Нет… Ты, наверное, ошибаешься. Ты хочешь сказать, что она вернулась в Нью-Йорк?

Он пожимает плечами:

– Она собиралась ехать в аэропорт. Больше я ничего не знаю.

– Сестра была с ней?

Кертис хмурит брови:

– Нет.

Прикладываю руку ко лбу. Энни дома. Тогда где же Кристен?

– Кертис, отвези меня прямо сейчас к дому Уэса Девона. Это парень из Дартмута. Ты ведь его знаешь, да? Этой зимой он жил здесь…

Кертис мотает головой:

– Уэс уехал несколько дней назад. – Прежде чем я успеваю спросить, он прибавляет: – Один.