Глава 2
Город Домск расположен не близко, но и не слишком далеко от обеих столиц: часов за пять можно доехать до Москвы и до Петербурга. Как в каждом областном центре, здесь есть памятник Ленину, уродливое кубическое здание бывшего обкома, а ныне городской администрации, свой университет, большой стадион, парк и несколько заводов. Как во многих старинных городах России, здесь сохранился кремль — пятисотлетняя крепость, из-за стен которой выглядывают золотые и серебряные купола. А еще в Домске есть река главная — Межа, впадающая в нее узкая Волховка, масса достопримечательностей (если верить гидам), собственный драматический театр, а еще музыкальный театр, прекрасный художественный музей и бронзовый памятник сахарной голове — потому что давным-давно в этом городе делались состояния на сахаре и сластях. Центральные улицы обсажены липами, тополями и каштанами, в их тени весьма приятно прогуливаться жарким летом. На окраинах есть места, куда одинокому прохожему по вечерам заглядывать не рекомендуется, и не только потому, что битые бутылки и использованные шприцы портят вид тротуара. Впрочем, такие районы есть, наверное, почти в каждом городе.
Столичные туристы и командировочные отмечают, что Домск «выглядит скромно» (денег здесь меньше), а еще говорят, что это «милейший город» и даже «сразу видно, с историей».
Около полудня, когда небо над Домском улыбалось во всю лазурную ширь и по лениво текшей реке Меже плыл прогулочный катер с полудюжиной туристов, разбрасывая вокруг себя пестрые и веселые отражения, когда дети с упоением возились в песке, катались на великах и самокатах и по случаю погожего дня даже убрали в карманы гаджеты, в город по шоссе, начинавшемуся у Москвы, въехал редкого вида автомобиль, похожий на сигару с заостренным концом — «Ситроен ДС» цвета южного вечера. Надо сказать, по Домску ездило достаточно машин, выпускавшихся в 60-х и 70-х годах прошлого века, но в сравнении с этой они были что колченогие табуретки рядом с антикварным стулом. Модель ДС («дээс», «богиня», как ее называли неофициально) посетила этот город впервые. Автомобильная богиня словно вчера сошла с конвейера, ее мотор, побывавший в руках чудо-механика, обеспечивал на шоссе приличную скорость, а на кожаных сиденьях цвета ириски виднелась лишь пара царапин.
В свежевымытых синих боках богини сначала отразилась шеренга окраинных многоэтажек, затем более почтенные здания проспекта Мира, а затем и белая, слоновья стена Домского кремля и выныривающие из-за нее луковицы храмов на тонких шеях.
«Ситроен» остановился на Соборной площади (семьдесят лет именовавшейся площадью Коммунизма). Медленно поехало вниз стекло, на его край легла красивая мужская рука с отполированными ногтями, с мятой пачкой мятного холодка в пальцах. Обладатель руки извлек последнюю шайбу холодка, демонстративно пульнул обертку на брусчатку и промурлыкал: «Ну, здравствуй, дыра!» Это случайно услышал шествовавший на работу директор Домского художественного музея, человек с ястребиным взглядом и богемной седой шевелюрой, — услышал и поперхнулся от возмущения.
Синяя сигара «Ситроена» совершила круг по центру города. Ее владелец увидел выросшие торговые центры с вульгарно-яркими вывесками и колокольню с острым шпилем, которой никогда не было на его памяти, однако смотрелась она так, будто стояла здесь всегда (потому что была восстановлена в точности взамен той, что разрушили еще в 1920-х годах). Он увидел, что некоторые из знакомых ему особняков сияли свежей краской, как пасхальные яйца, а другие обветшали до дыр в окнах. Одни деревья срубили, другие вымахали… Всего за десять лет город изменился, как меняется за десять лет человек.
Синяя «дээс» остановилась на улице Жуковского, центральной, но отнюдь не фешенебельной. Из машины легко вышел мужчина лет пятидесяти пяти. Его медальный профиль позолотил европейский загар, чуть вьющиеся волосы цвета «перец с солью» были подстрижены не длинно и не коротко, а в самый раз, карие глаза смотрели вперед с ироничным прищуром. Его блестящие ботинки выглядели дорого, шоколадная замшевая куртка — еще дороже, а золотой ободок часов нахально кричал из-под манжеты: «Очень, очень дорого!»
Этот щеголь, как ни странно, от угла свернул на Гороховую — улицу, на которую туристам было заглядывать незачем. Он шагал сначала бодро, затем медленней, затем остановился и пораздумывал немного, но все же продолжил свой путь к дому номер пять. Из-за выкрашенного в сизый цвет невысокого забора отлично просматривался зеленеющий двор, машина во дворе и стоявший чуть в глубине обшитый досками дом. Владелец «богини» потоптался немного, покусал губу и решительно вдавил кнопку звонка у калитки. Прошла минута — на долгую трель никто не отозвался.
— Значит, он на работе, — сказал сам себе приезжий. — О'кей, к лучшему. А то б заявился я, как голый, без подарков…
Когда красавец в летах вернулся к машине, его окликнул хрипатый голос.
— Товари… команди… — Алкаш с лицом цвета персидской сирени начинал обращение, но осекался, разглядывая этого господина, не только великолепно одетого, но и отличавшегося заграничным лоском. Наконец он подобрал ключик.
— Мистер! Гив ми!
— Чего тебе гив?
Алкаш удивленно открыл рот и схватился за лацканы своего бордового бархатного пиджака.
— Сто рублей, — сказал он.
— А тебе зачем? — грубовато спросил мистер.
Алкаш помялся, но понял, что с этим человеком лучше не хитрить.
— На водку! На нее, отраву.
— Не дам, — отрезал господин. — Во-первых, это банально, во-вторых, сам говоришь — отрава. А я не люблю банальностей и не отравитель.
— Тогда на вино дайте, — нашелся алкаш.
Мистер усмехнулся и протянул сизому носу сторублевку. Но бомж подумал и купюру не взял.
— На вино, господин хороший, ста рублей не хватит.
— В самом деле! — воскликнул приезжий, развеселившийся от наглости алкаша. — Надевая такой пиджак, надо пить по меньшей мере «Шато Латур»! Сколько ж ты хочешь?
Алкаш почесал в затылке.
— Ну, на вино-то… Рублей двести… или триста. Дайте столько, чтоб вы не обеднели! — сказал он.
Последними словами алкаш попал в яблочко. Господин хороший покачал головой и достал из портмоне пятитысячную бумажку.
— Держи. Я не обеднею!
Через десять минут «Ситроен» припарковался у отеля «Националь» (единственной гостиницы в Домске, удостоившейся четырех звезд). В отеле пришелец сказал, что сегодня утром забронировал номер «люкс» и зарегистрировался под именем Богдана Анатольевича Соловья. Двухместный абрикосовый «люкс» с антикварным резным комодом господин Соловей оглядел с легкой улыбкой. «Бывало и получше, но… — сказал он сам себе, — не надо требовать от Домска слишком много». Оставив в номере чемодан, Соловей отправился дальше.
Юля бежала по улице, сама не понимая куда. Ее несло. Ее несла волна злости. Довольно с нее! Как может Степа быть таким меднолобым, не понимать, что… Здесь слова терялись и сливались в рычание.
Останови сейчас кто-нибудь Юлю, спроси у нее, отчего ей так не терпелось выйти на работу, почему еще один месяц — подумаешь, всего месяц дома! — предстал перед ней невыносимой тяжестью, она не смогла бы объяснить внятно. Она пыталась объяснять Степе когда-то, но изо рта будто падали жабы — вялые, аморфные жабы. У меня нет времени для себя. Смешно! А чего ты хотела, милочка? Я не высыпаюсь. Пфф, разумеется! Я тупею, я превратилась в безголовую курицу, я теряюсь перед самой простой задачей, боюсь решиться и ошибиться… Ну, это у вас гормоны, такое у многих бывает.
Когда она начинала что-то говорить Степе, то прерывала себя на середине жалобы: «ладно, пройдет», потому что слова ее звучали банальным нытьем, потому что тут же в голове ее возникали громкие и уверенные возражения, перечеркивавшие жалобу к чертовой матери. Беспомощность накрывала Юлю тяжеленным, беспросветным войлочным шатром, но когда она была в этом состоянии, то была одна (в смысле, одна с Ясей), а когда выныривала из него — почему-то не находила слов, чтоб его описать.
И ведь Юля совсем не была дурочкой. Двадцатишестилетняя начитанная женщина, кандидат искусствоведения с диссертацией по сиенской школе живописи четырнадцатого века. Между прочим, водила экскурсии по художественному музею. Видимо, большая часть словарного запаса вылетела из нее вместе с криками во время восемнадцатичасовых родов.
Перед Юлей возникла узкая речка с поросшими травой берегами, плеск воды перекрывала попсовая музыка, доносившаяся из ресторана напротив с вывеской «Дворянское гнездо». Только тут она поняла, что автоматически свернула не туда, вылетев из дома. Вместо того чтобы идти к проспекту Мира, откуда можно было доехать до работы, она побежала в сторону реки Волховки, вдоль которой обычно гуляла с коляской.
Ох! Теперь она опоздает еще сильней!
Юля развернулась и пошла в сторону проспекта. Она заметила, что идти ей как-то неудобно. С туфлями все в порядке. Так что же?.. Да ведь она впервые за последнее время идет одна! Без коляски. Вот почему так странно чувствует себя тело: привыкло ходить, наклоняясь вперед, толкая коляску и одновременно опираясь о нее. За месяцы материнства Юля превратилась в колясочного кентавра о двух ногах и четырех колесах. Ах так? Адье, кентавр!
Скорей в музей, скорей на работу! В ее любимый отдел западноевропейского искусства. В этих трех залах, где висели полотна караваджиста Прети и барочного мастера Джордано, ласкового к деталям Вербрюггена и пышного Яна де Бана и еще многое, Юля в наибольшей степени чувствовала себя дома. Не в квартире родителей, где она прожила первые двадцать четыре года жизни, и не дома у Степы, где она поселилась два года назад, после свадьбы. Почему-то именно в этих залах — на втором этаже вместительного желтого особняка на Соборной площади. Три месяца назад, когда стало особенно трудно, Юля повесила над комодом открытку с репродукцией одной из картин музея, златовласой Мадонны с младенцем кисти сиенца ди Бартоло. Смотрела на нее и думала: я выдержу! я вернусь, я скоро увижу эту картину вживую.
В голове играл развеселый джаз-банд. Ало-желтые тюльпаны, росшие в чьем-то палисаднике, качали головами в веселом недоумении. Как, ты все-таки вырвалась?! Проходя мимо облепленной белым-душистым яблони, тянувшей ветви из-за забора, Юля сорвала пригоршню цветов и вдохнула с наслаждением. Боже! Свобода!
Кварталы частных домов в окружении зелени кончились, начались приземистые здания, заселенные разными учреждениями. Мимо них, скучных, Юля прошла быстрее и вышла на проспект. Широкий проспект Мира расстилался перед ней налево — к стадиону, университету, Зачатьевскому монастырю-музею и дальше к окраинам — и направо — к Соборной площади и Кремлю, находившимся на набережной Межи, и дальше к Заречью. Юля помнила, что собиралась идти на работу, но ее охватило странное ощущение — будто она свободна, свободна лететь, как вот этот пух одуванчика, лететь в любую из четырех, нет, двадцати четырех сторон! В сумке зазвенел мобильный, Юля мельком глянула на экран (Степа звонит) и бросила телефон обратно. Не буду брать трубку. Справится, не маленький.
Юля расправила руки и потянулась. Сладко заныла спина, давно болевшая от ношения на руках ясно кого. К остановке подъехал автобус, и Юля впорхнула в него, даже не смотря на номер, отчего-то уверенная, что ее повезут куда нужно.
Свободна! И нет нужды торопиться. Мимо окна проплывали внушительные здания, деревья, рекламные щиты. Юля сидела, закинув ногу на ногу, чуть покачивая носком. Она вспомнила, как рявкнула на Степу, и засмеялась. Да, это была штука! Никогда, ни разу в жизни с Юлей такого не было: чтобы откуда-то из глубины поднялась волна — то ли гнева, то ли непонятно чего, какого-то очень горячего, мощного чувства — поднялась волна и захлестнула. И все, что Юля говорила, несясь на гребне этой волны, — все казалось единственно возможным, бесспорно правильным. Она и не знала, что быть в гневе — так классно!
Автобус с шипением раскрыл двери, водитель объявил: «Конечная». Юля вышла и ничуть не удивилась, увидев перед собой бежевое здание вокзала. Ведь отсюда начинается столько дорог, а она — наконец свободна!
Громадный, с десятиметровой вышины потолком главный зал был почти пуст, только к двум кассам прилепились хвостики-очереди. Юля встала в одну из них. Где-то позади остался Степа и еще ясно кто, тот, от кого она не могла и на шаг отступить так долго, тот, кто проводил почти все время у нее на руках, у груди, на коленях… «Им со Степой хорошо, они справятся» — вот такая мысль танцевала в звенящей от свободы Юлиной голове, и она не хотела вдаваться в детали, кто как справится.
В кошельке у нее было достаточно денег. Она откладывала их — сейчас Юля даже не помнила на что, но теперь это было неважно. Потому что она свободна, наконец свободна — и ее первая задача: выбрать, куда отправиться. Юля прошлась взглядом по электронному табло со строчками поездов. Москва, Симферополь, Казань, Рига… О, благословенные возможности, сколько же вас! А ближайший поезд куда? Санкт-Петербург! Именно. Это же ее давняя мечта — повторить студенческую поездку: слоняться по набережным, изучать разноцветные блики в каналах, потереть нос гранитному сфинксу, поселиться в Эрмитаже, бродить по Летнему саду.
Подошла ее очередь, и Юля скоренько купила билет в Питер. До отправления было минут семь, она неспешно пошла на перрон. На губах Юли танцевала блаженная улыбка. Liberte!
По платформе беспокойно топтались граждане с чемоданами и сумками, заранее настроясь на суету. А Юля шествовала плавно, в радужном облаке своей вновь обретенной свободы. Ветер ерошил ее обросшее каре, гладил лицо. Она раскинула руки — ветер был готов подхватить ее. Куда унести тебя, милая? Весь мир перед тобой! Хочешь — лети!
Загудел поезд, блеснул передним фонарем, надвинулся с гулом. Юля подошла к своему вагону — номер семь (счастливое число!). Молоденькая проводница, наморщив лобик, всмотрелась в ее паспорт, затем взяла билет и надорвала его: «Проходите».
О боже!
Проходить уже было некому. Беззаботная путешественница, которой открыт весь глобус, исчезла, потому что в тот самый миг, когда проводница надорвала рыжую полосу билета, с бумажным треском сорвался пластырь забвения, с пшиком исчезло радужное облако, Юля пришла в себя.
Яся!
На Юлю обрушилось ясное осознание того, что она сделала: она бросила своего ребенка! Она же бросила Ясю!
В ужасе Юля кинулась прочь с перрона. Она выбежала на вокзальную площадь, думая только об одном: как Яся? Господи, что с ней сталось? Как она могла оставить Ясю?
Она нырнула в первое попавшееся такси, согласившись на первую названную цену. А если Яся проголодается, а Степа не поймет, почему он кричит… А если Яся захочет спать, а Степа не вспомнит, что надо его укачивать в коляске… Если Степа сядет за компьютер и забудет обо всем, а Яся упадет и расшибется… Или Степа его посадит в манеж и Ясечка там будет кричать, но никто не придет… Или просто он будет скучать по ней, будет искать глазами маму, а мама… Как, как она могла так разозлиться на Степу, что забыла о самом главном — о своем ребенке?!
Через двенадцать длиннейших минут такси остановилась на Гороховой. Юля выскочила из него, сунула водителю деньги и даже не подумала о сдаче. Влетела во двор, открыла дверь и замерла на веранде. Отдышаться. Успокоить грохочущее сердце. Что бы ни случилось…
— Ты доел, Быстрый? — услышала она спокойный голос мужа. — Ты наелся? Молодец! Мужик!
Юля чуть приоткрыла дверь в комнату и затаив дыхание глянула в щелочку. Степа вынимал Ясю из высокого детского стульчика. Он подкинул его — невысоко, на пару сантиметров, и тут же поймал; Яся издал довольный крик.
Юля едва не заплакала от облегчения, а через секунду почувствовала боль. Им хорошо вместе. Они словно и не заметили, что она ушла.
— Давай поваляемся тут на коврике, Быстрый, — говорил муж. — Я тебе сказку расскажу. А? Хочешь?
Юля протянула руку к дверной ручке, но, услышав следующие слова, остановилась.
— Жила-была одна глупая женщина. Нет, сначала, да, сначала она была не глупая. А потом — ух! Ей под хвост попала чудесатинка. Причем изначально у нее и хвоста-то не было. Не спрашивай, как так. Попала чудесатинка, а от этого у нее вырос хвост и во-от такие зубищи. И еще когти — длиннющие когти в красном маникюре.
Чудесатинка — это жучок, крохотный такой, красноглазый, — подскочила и — цап! Цап ее за попу! А она так испугалась, что подскочила вверх на метр, врезалась головой в потолок и от удара — да, от удара у нее все мозги через уши вылетели. Может, самая чуточка мозгов осталась. Представляешь, Степаныч? Ай-яй-яй, без мозгов-то нехорошо.
Ну, теперь у нее мозгов нет, хвост есть, зубы, когти. Она когти в маникюре растопырила, говорит: таперича с такими когтями я по хозяйству ничего делать не могу. А зубы у нее чешутся — страсть! Прямо как у тебя, Быстрый. Стала она об мужа зубы чесать. Чесала-чесала, он уже не знал, куда деться от нее, стал весь красный, искусанный, а не сбежишь. Что делать — жена ж. Он от нее стулом заслонился — она стул прогрызла. Он стол, как щит, выставил — она, да, и стол зубищами прогрызла. Он взмолился: не грызи меня больше, женушка, пожалей! А она ему говорит: найди мне няньку, чтоб было кого грызть, тогда тебя пожалею! Куснула его на прощанье и пошла со двора.
М-да… Стал муж няньку искать. Думает, скажу, что жена у меня грымза загрызучая, так никто не пойдет к нам. Муж-то умный был, его чудесатинка не кусала. Нет, буду всем говорить, что жена у меня искусница, да не простая, а прям кандидат искусствоведческих наук…
Юля не стала дослушивать. Соскребла себя с веранды и пошла на работу.
