Глава 4
Сложная партия
Возникла редкостная ситуация. Расследованием странного этого убийства блатные занялись вместе с властями.
В тесный контакт с оперуполномоченным они, конечно, не входили. Но интересы в данном случае совпадали: обе стороны изо всех сил стремились добыть истину.
Но добыть ее так никто и не смог!
Личность убийцы установить не удалось, и опер, в конце концов, закрыл дело. Блатные же не хотели, не могли успокоиться. И хотя поиски их были безрезультатны, случившееся долго еще занимало ребят, служило предметом многих бесед и раздумий.
Как- то раз на эту тему разговаривали и мы с Девкой. Случилось это перед вечером; мы сидели за шахматного доскою, разыгрывали весьма сложную партию.
Шахматами на пересылке увлекались почти все; игра эта пользовалась чрезвычайной популярностью. И вовсе не потому, что здесь собрались знатоки и умельцы, отнюдь нет. Дело в том, что шахматная игра, так же, как и домино, в отличие от карт, вовсе не считалась азартной. Она была дозволена, она не преследовалась законом, и потому лагерники — зверехитрое племя! — зачастую картежной игре предпочитали именно эту.
Играли, естественно, на «интерес». Каждая партия оценивалась в десять рублей — по картежному принципу. Да и вообще принцип этот оставался и торжествовал, несмотря ни на что! Сражения за шахматной доскою были, по сути дела, столь же азартны и заразительны, как и «стос», и «очко», и «бура».
По- настоящему играть здесь не умел никто: в теории урки разбирались слабо. Но это никого особенно не смущало. Отсутствие теоретических знаний с успехом возмещали иные качества — усидчивость, вдохновение, природный дар…
Таким вот даром обладал Девка; у него с течением времени выработался определенный, довольно четкий стиль — наступательный, с активным движением пешек, с внезапными и мощными фланговыми ударами.
Я играл неровно, разбрасывался и часто зевал. Но иногда в минутном озарении мне удавались все же неплохие комбинации, особенно с участием коней. Эти фигуры в шахматах я, признаться, любил больше всего.
Итак, примостясь у гудящей печки, мы с Девкой разыгрывали очередную партию. Преимущество было на моей стороне; я только что сделал удачный ход — снял конем тяжелую его фигуру и пробил брешь в неприятельской линии.
— Ну, ты ловок, собака, — завистливо пробормотал мой партнёр, — умеешь ходить конями.
— Конечно, — ответил я, жуя папироску. — Кому ж еще и уметь, как не мне — казаку!
— Нет, но как ты все же ухитрился?!
Девка навис над доскою, сгорбился, опустив подбородок в подставленную ладонь. Посидел так, помял пятернею лицо, затем сказал со вздохом:
— Н-да, правильно. Я же все вроде бы учел — все ходы. А самый рисковый, оказывается, вот он… О черт! Всегда он не там, где ожидаешь! Всегда, вообще, не только в шахматах…
— Что ж, — кивнул я, — на этом мир стоит.
Так вот мы философствовали небольшое время. Незаметно разговор перешел к последним событиям — к смерти Ленина. Задумчиво и осторожно передвигая на доске фигуру, Девка сказал:
— Скучная эта все же смерть — в сортире…
— Да еще — неизвестно от чьей руки, — подхватил я и добавил, погодя: — Здешний лепила точно сказал: «Истина сокрыта в дерьме».
— Какой еще лепила? — рассеянно, озирая доску, спросил Девка.
— Главный. Начальник больницы.
— А ты что, знаком с ним?
— Да нет. Просто я недавно заходил в больничку — ну и разговорился там с одним парнем. Ты его знаешь, наверное…
И тотчас же я осекся, выронил окурок. Я чуть было не проговорился, не назвал имя Реутского… А делать этого было нельзя. Никак нельзя! Стоило мне только привлечь к нему внимание — и все могло бы рухнуть, обернуться бедою. В конце концов, ушел он на этап не так уж далеко; в случае надобности уркам нетрудно было бы разыскать его и наладить с ним связь. И тогда мое лукавство сразу раскрылось бы, стало бы для всех очевидным…
— О ком ты говоришь? — поинтересовался Девка.
До сих пор он разговаривал, глядя вниз, на шахматы, теперь вдруг посмотрел на меня в упор.
Я полез, кряхтя, под стол за окурком. Достал его, повертел в пальцах и выбросил. И поспешно сказал, раскуривая новую папироску:
— А впрочем, вряд ли ты его знаешь… Это ведь так, мелкий придурок. Я с ним, в общем-то, случайно познакомился, мимоходом.
— А в больничку зачем заходил?
— Лешего хотел повидать.
— Ну и как?
— Видел, — кутаясь в дым, ответил я, — видел… Не приведи Господь! Вспоминать и то невмоготу. С души воротит.
— Он что же — все жрет?… Питается?
— Жрет. Три раза в день — регулярно. Весь какой-то черный стал, обугленный.
— Еще бы, — усмехнулся Девка. — Небось, почернеешь.
— Как он только выдерживает, — я развел руками. — Там от одного запаха загнуться можно.
— Ничего-о, — протянул лениво Девка, — выйдет на волю — отдышится.
— Ну а если не выйдет? Если его не сактируют, тогда как? Лепила этот, насколько я знаю, ему не верит, сомневается. Нарочно, негодяй, три раза в день дерьмом кормит — экспериментирует, понимаешь ли, проверяет.
— Неужто не верит? — поднял брови Девка. — Ай-яй! Тогда дело плохо.
— Вот так и получается, — сказал я, Ленина кто-то втихую устряпал… Неизвестно кто… Ну а этот дурак губит себя сам! Собственными, так сказать, руками!
Приятель мой сидел, все так же сгорбившись, вытянув шею, посматривая на меня из-под пушистых своих ресниц. И я уловил в его глазах какое-то напряжение, какую-то глубинную, смутную мысль.
— От чьей руки Ленин помер, это, конечно, неизвестно, — сказал он медленно. — Но вот кому это на руку — понять нетрудно.
— Кому же? — прищурился я.
— Тебе!
— Что-о-о? — сказал я, привставая.
— Да, да, — повторил он, — тебе! — и небрежно махнул рукою. — Ладно, не суетись. Мы одни, никто нас не слышит. Ты мне вот что объясни — только честно, по-свойски…
— Ну? — я склонился к нему, оперся кулаками о край стола.
— Объясни: зачем ты его убил?
Слова Девки ошеломили меня. Я тяжело опустился на заскрипевшую скамейку. Затем спросил сдавленным голосом:
— Ты это что — серьезно?
— Да уж серьезней некуда.
— Но… Почему ты так решил?
— Да так, — он усмехнулся, вздернув верхнюю губу. — Больно уж ловко ты конями ходишь! — покосился на доску, потрогал кончиками пальцев шахматные фигуры. — Удаются тебе кривые хода, удаются…
— Слушай, — нахмурясь, сказал я тогда, — кончай свои шуточки! При чем здесь эти дурацкие хода? Если ты что-нибудь знаешь…
— Ничего я не знаю, — пожал он плечами. — Просто так мне кажется.
— Если кажется, — проворчал я — надо креститься.
В этот момент кто-то за моей спиною проговорил хрипловато:
— Ну, как у вас тут, братцы? Чей верх?
Я живо обернулся и увидел Рыжего. Сутуловатый и щуплый, с костлявым, поросшим медной щетиной лицом, он навалился на меня, оперся о мои плечи.
— Перевес, кажись, на твоей стороне, Чума, — проговорил он, помедлив. — Ну да; ну да. Точно!
— Ну, это как сказать… — Девка поджал в усмешечке губы. — Перевес пока небольшой. А счастье, оно сам знаешь, переменчивое.
Отвлекшись невольно от шахмат, мы теперь вновь и с явной неохотой вернулись к игре. Былой азарт был уже утрачен; мы оба играли вяло, думали каждый о своем. И в результате эта партия наша окончилась вничью.
Ночью я лежал на нарах, ворочался и никак не мог уснуть. Мне было просторно лежать. Места, занимаемые некогда Лешим и Лениным (они располагались по обе стороны от меня), места эти были теперь пусты. Я остался один в полутемном нашем углу.
Хотя нет — не один. Ушедшие по-прежнему были со мною, мерещились мне и мешали забыться. Я попеременно видел то жуткий, немой силуэт сибиряка, то лицо Володи Ленина — распухшее, судорожное, неживое. Видел их обоих и размышлял об их участи. И с тоскою, с отчаяньем думал о собственной своей судьбе.
Судьба вела меня по тем же путям… То, что случилось с этими двумя, было, в принципе, уготовано и мне. Третьего варианта я не видел, не угадывал. Просвета не было. При всех обстоятельствах мне предстояло погибнуть, кончиться. Погибнуть от ножа или от петли. Или же — угодить в больничную палату.
В сущности, я испытывал сейчас приступ той самой, погибельной тоски, что когда-то впервые посетила меня на Кавказе и с тех пор преследовала повсюду.
Кто- то тронул меня за рукав. Я вздрогнул и увидел Девку.
Он, как всегда, улыбался. На щеках его подрагивали ямочки. Верхняя губа приподнялась лукаво и хищно.
— Не спишь, старик? — дохнул он мне в ухо.
— Н-нет, — сказал я.
— Поговорим?
— Ты все о том же?
— Да, понимаешь, хочу уточнить…
— Чего тут уточнять? — я оперся на локоть, потянулся за спичками. И потом, прикурив, сказал: — Все твои домыслы — бред. Ты же ничего не можешь доказать!
— Да чудак-человек, — зашептал, склонившись ко мне, Девка, — я вовсе и не собираюсь ничего доказывать. Я тебе не враг, наоборот! Просто интересно… Зачем?
— Но почему это, собственно, так заинтересовало тебя? — я пожал плечами. — Ты же ведь сам профессиональный мокрушник, душегуб. Всю жизнь сырость разводишь… Разве не так?
— Ну, так, — опустил он пушистые ресницы.
— Сколько за тобой мокрых дел?
— Да много, — отмахнулся Девка.
— Ну, вот! Комстролил людей — ни о чем таком не задумывался, а теперь вдруг…
— Ах, да погоди, — заторопился он. — Я о чем говорю? Если бы за мной кто-нибудь охотился так же, как Ленин за тобой, я тоже бы его устряпал. Запросто! Без лишних слов! Подпас бы где-нибудь — и кранты. Тут рассуждать не приходится. Но ведь Ленин… — он на секунду умолк, наморщился раздумчиво. — Ленин последнее время был уже неопасен тебе. Усекаешь? Он уже кончился, спекся. Потерял весь авторитет свой, всю свою власть.
— Ну, правильно, — подхватил я, — после карцера он был неопасен. Я это понял сходу. И посуди сам — какой же мне был смысл его убивать?
— Значит, нет? — спросил Девка и посмотрел на меня выжидающе.
— Значит, нет, — сказал я, твердо глядя в чистые его, прозрачные, немигающие глаза.
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Потом он моргнул и отвернулся. Отполз было в сторону, но тотчас же воротился. И вновь услышал я сдавленный его шепоток:
— По чести, по совести — не ты?
— Не я.
— А если подумать?
— Все равно не я.
— А если хорошо подумать?
— Да нет же, черт тебя возьми! — хрипло и яростно произнес я тогда. — Пристал, как репей… Нет, слышишь? Нет! Не я.
— Н-ну, ладно, — сказал он с коротким вздохом. — на нет и суда нет. Спи!
И мягко, кошачьим движением спрыгнул с нар моих на пол.
Разговор с Девкой и эти его подозрения взволновали меня и расстроили чрезвычайно. В любую минуту он мог поделиться своими соображениями с другими — и тогда… Что произойдет тогда, я не знал, не представлял себе. Но при одной только мысли об этом мне сразу же становилось не по себе.
«Хоть бы скорее нас разогнали отсюда, — думал я, — отправили б меня куда-нибудь. И подальше. И по возможности — одного. Ах, скорей бы, скорее!»
В этом я видел единственное свое спасение… И в скором времени действительно меня угнали на этап.
Наконец-то я расстался с опостылевшей Карпункой и с ребятами, которых я начал невольно сторониться. Отправили меня, надо признаться, вовремя. Перед этапом я едва не впутался в опасное дело. Проживи я на пересылке еще немного — случилось бы непоправимое… Нет, Девка тут был ни при чем; на этот раз я мог сгубить себя сам.
Усталый, издерганный, исполненный смятения, я однажды чуть было не ушел в побег.
