Приключение на сталинском пруду не прошло для меня даром; я жестоко простудился и провалялся в постели, в жару, две недели.

За это время я успел приглядеться к Марго и слегка разобраться в ее делах.

Дела у нее были большие и самые разные.

Марго, как оказалось, возглавляла не только ростовский, известный мне притон. Она входила в солидную корпорацию — была там кем-то вроде члена правления. Корпорация эта охватывала почти все города Северного Кавказа, ей принадлежали десятки подпольных увеселительных заведений.

Занималась Марго и другим прибыльным бизнесом: перепродажей ворованных «темных» вещей, а также документов. Именно это последнее обстоятельство и привело ее теперь в город Грозный, в столицу Чечено-Ингушетии.

Здесь, я чувствую, должен объясниться. События, о которых я вам рассказываю, происходили в 1946 году — вскоре после того, как была по приказу Сталина почти полностью ликвидирована небольшая эта республика…

…Как и в эпоху вавилонского пленения, шли по горным дорогам люди, нагруженные скарбом; мычал, разбредаясь скот; плакали дети в ночи. Все было, как в баснословной древности! Только конвой, подгоняющий народ, одет был в красноармейские шинели.

Людей согнали к железнодорожному полотну, погрузили в товарные составы и отправили на поселение в Среднюю Азию, за Урал и в Сибирь. Операция эта проделана была довольно ловко, со знанием дела. Территорию республики очистили в короткий срок.

Очистили быстро, но все же не полностью. Дело в том, что высылке подлежали не все вообще жители гористой этой страны, а только ингуши и чечены; только те, у кого были определенные паспорта.

Некоторые из них сумели укрыться во время облавы, спастись от нее. Иные бежали с этапа и тайно вернулись в родные места. И всем им теперь необходимо было обзавестись новыми бумагами.

Неожиданный спрос породил ответное предложение; мгновенно возник черный рынок, снабжающий население всякого рода «ксивами» — паспортами, справками, метрическими свидетельствами и удостоверениями личности.

В Грозный и в соседние города съехались фармазоны и мошенники всех мастей и разрядов. Они потянулись сюда с разных концов Советского Союза. Больше всего было здесь специалистов из Ленинграда и Одессы. С одесситами, в основном, и держала контакт Королева Марго.

Она ведь и сама была родом из Одессы, из этого русского Марселя! Выросла там, в портовых кабаках, и прошла хорошую школу.

Марго была старше меня на семнадцать лет и помнила еще классическую воровскую Одессу: Одессу Мишки Япончика, Семки Рабиновича и Соньки Золотой Ручки; мир контрабандистов и портовых жиганов, дерзких налетчиков и рыцарей Молдаванки.

Ее частенько посещали старые друзья. Приходил некто Марк, тщедушный и юркий, с аккуратно подстриженными усиками над тонким безгубым ртом. Он постоянно хихикал, поеживался и мелким нервным движением потирал ладонь о ладонь.

Усевшись, он тотчас же поджимал одну ногу под себя, а другую закручивал штопором вокруг ножки стула. И в такой позитуре, ежась и потирая ладони, подолгу беседовал с Марго, предавался воспоминаниям… Они знали друг друга с детства, росли на Черноморской, в одном доме, и с умилением, с элегической грустью вспоминали ранние свои годы.

— Твоя покойная мамаша, Марго, — говорил он, ерзая на стуле, — была умная женщина. Нынче таких нет и больше уже наверняка не будет… Не помню, в каком, дай Бог сообразить, кажется, в двадцать восьмом году, когда я получил первый приличный гонорар за аферу с товарными накладными, она сказала: «Марк, мое старое сердце радуется, глядя на молодежь. Все вы помаленьку выходите в люди. Давно ли с Марго дрались из-за горшка и бегали, размазывая по улицам сопли? А вот сейчас ты уже — фармазон, уважаемый человек. И девочка моя тоже хорошо устроена. Я видела, в каком-белье она ходит! Такого белья нет даже у жены итальянского консула. А если. кто скажет, что это не так, то пускай он горит огнем… Я рада за молодежь и могу теперь умереть спокойно!»

Нередко вместе с Марком приходили братья Новицкие — известные граверы, специалисты по изготовлению печатей. Тогда в доме становилось шумно. Новицкие были люди веселые. Один из них, Аркадий, хорошо играл на гитаре. Другой, старший брат Яков, любил произносить застольные тосты.

Тосты были у него замысловатые, длинные, и начинал он их издалека… Летела однажды стая птичек, — повествовал он, вздымая над столом стакан и выпячивая толстые сальные губы. — Она летела долго и приморилась, но продолжала-таки свой путь. И лишь одна маленькая птичка — хитрая птичка, в сущности говоря, эгоистка! — решила сачкануть и попастись на травке… И вот она опустилась в кусты и подумала: «Нехай другие вкалывают, а мне и тут хорошо!» Но фраерскую эту мысль она не успела додумать, потому что ее мгновенно сожрали волки… И правильно сделали, конечно! Но к чему я это все говорю? Я к тому это все говорю, что никому и никогда нельзя отбиваться от стаи. Надо всегда держаться своих, быть возле своей бранжи. Это закон диалектики! И сейчас я пью за нашу Марго, пусть она живет двести лет, за нашу королеву, которая знает законы и понимает; что — почем… Когда здесь, на Кавказе, запахло жареным, она сразу же вспомнила Одессу и вызвала нас! Когда-то давно мы помогли ей… Помнишь, Аркашка, какую справочку мы замастырили для губернского суда? Когда защитник Марго предъявил ее, обвинителя хватил инсульт, он потерял дар речи и, насколько мне известно, не может обрести его по сей день… Мы выручили Марго, помогли ей, а теперь она помогает всем нам. И это прекрасно!

С братьями Новицкими у меня случился однажды забавный разговор.

Помню, я дремал… И был разбужен рокотом голосов. Братья толковали, как я понял, о паспортном режиме, о внутренней политике государства. Я слушал их некоторое время, а потом сказал:

— Вы мне вот что объясните… Здешняя республика еще недавно находилась как бы на осадном положении, была наводнена войсками МВД. Да и сейчас еще тут полно чекистов. Ведь так?

— Так, — согласились братья.

— Почему же в таком случае власти не трогают нас — уголовников, не мешают нам?… Как это понять?

— Очень просто, — сказал Аркадий. — Охраной порядка занимается здесь не столько милиция, сколько военная комендатура. А ей уголовники не интересны. Ей ингуши интересны. Вообще, политические враги.

— Но какие же враги ингуши? — усомнился я. — Дети гор, что они понимают в политике?

— Они-то, может, не понимают. Зато МВД все понимает отлично!

— А кстати, в чем они провинились? За что их?

— Ч-черт их знает, — проворчал Яков и почесал кудлатую свою рыжую бороду. — Разве поймешь? Да это и неважно. В партии ведь блатные порядки. Если кого обвинили, он должен тут же оправдаться. Не сумел — значит враг!

— У Сталина есть одно высказывание, — подхватил Аркадий, — не помню уж точно, как там… Что-то вроде того, что «если бы мы придерживались своих законов так же, как и блатные, мы бы давно уже достигли коммунизма».

— Ну, это ты, Аркашка, врешь, — сказала Марго.

— Лопни мои глаза, не вру, — серьезно ответил Аркадий. — Поройся в его книгах, найдешь!

— А ты что ли, рылся?

— Я — нет. А вот Костя Граф читал! Он мне и сказал об этом… Насчет Кости, я думаю, ты сомневаться не будешь?

— Ну, если Костя, — пожала круглым плечом Марго.

— Ну, если Граф, — как дальнее эхо отозвался Яков. Аркадий взял с пола гитару, лениво ущипнул струну, потом под тягучий звон ее проговорил насмешливо:

— Вообще, если вдуматься, Сталин — он кто? Он ведь самый настоящий уголовник. Такой же, как и все мы.

— Как мы? — с обидой возразил Яков. — Нет уж, извини. Я не согласен. Мы, фармазоны, все-таки интеллигенция. А он, судя по всему, обыкновенный авлабарский блатарь…

— Эх, был бы он блатарь, — заметил я тогда, — был бы он блатарь, я бы вызвал его на толковище, предъявил бы ему пару слов… Нет, ребята, вы урок не обижайте. Хоть он и такой же, как мы, но все же не наш!

— Ну, значит, просто ссученный, — медленно и звучно сказала из угла Королева Марго.

Костя Граф, о котором упоминали братья, был высок, дороден и совершенно лыс. На хрящеватой его переносице поблескивало пенсне в золотой оправе и во рту, когда он улы- бался, виднелись два ряда золотых зубов. Сын галицийского портного, он выдавал себя за шляхтича, за польского аристократа, и, надо сказать, это ему удавалось вполне! Лощеный, надушенный, всегда отлично одетый, Костя производил внушительное впечатление.

Это был деятель крупного масштаба — ученик легендарного Рабиновича, один из последних представителей вымирающего племени кукольников и аферистов.

Было интересно слушать, как он и Марго разговаривали, перебирая имена былых друзей и знакомых и поминая своих учителей.

Потягивая кислое вино (Граф пил только сухие вина — водки не признавал), дымя сигареткой, вправленной в длинный янтарный мундштук, он говорил, слегка гнусавя и небрежно растягивая гласные:

— Ах, душа моя, как быстро, как стремительно бежит время! Страшно подумать: ведь почти никого уже не осталось… А какие были люди, Боже ты мой! Какое общество собиралось на Дерибасовской, в Ланжероне и там — ну помнишь? — где я впервые с тобой познакомился…

— Ты, наверно, имеешь в виду малину на Пушкинской, — подсказывала Марго, — напротив табачной фабрики? Со мной еще была тогда Любка Блоха. Ее потом зарезали в порту.

— Вот, вот. На Пушкинской… Какое изысканное общество! Сема, Сонечка, Коля Грек. Бывали, конечно, и другие — Япончик, например. Но я, признаться, Мишу не любил за грубость. Я, душа моя, ценю интеллект, блеск, остроумие. Сейчас это все дефицит. А тогда… Ты, между прочим, настоящей Одессы почти уже не застала, при тебе она начала мельчать. Но все-таки еще были люди! Твоя покровительница — Золотая Ручка — это же прелесть, умница, пока не нахлещется, правда. Но тут уж другое дело. С пьяной женщины какой спрос?

— Вот эти самые слова, — смеялась Марго, — эти слова, я помню, она сказала однажды Семке после того, как облевала ему пиджак. «Мосье Рабинович», — сказала она…

— Да, да. Я тоже помню. Но не в этом суть. Главное, кончаются, уходят последние аристократы. Кстати, в тридцать втором, на Беломорканале, на войтинском участке, я встретил своего учителя… Матерь Божья, во что превратили человека! Он, знаешь, совсем доходил тогда — худой был, оборванный, глаза слезятся, руки дрожат… Это — знаменитые Семины руки! Руки гениального мастырщика! И теперь ты скажи мне: как после всего этого жить на свете?

Граф умолкал на мгновение, томно прихлебывал вино. И затем продолжал уже другим, суховатым тоном:

— Но жить все-таки надо… А посему, моя прелесть, давай-ка перейдем к делу!

В сущности, дело, каким занималась здесь Марго, было крайне простым. Она поставляла аферистам различные документы, которые скупала у местных карманников.

Регулярно по субботам ее навещала пожилая благообразная дама с хозяйственной сумкой. Туго набитая эта объемистая сумка содержала в себе недельную добычу ширма-чей.

На Марго работало несколько блатных артелей не только в Грозном, но ив Махачкале, и в Орджоникидзе. Каждая из артелей посылала товар свой в отдельном свертке. Марго принимала эти свертки и тут же рассчитывалась с посыльной. Платила она по твердой таксе (чистый новенький паспорт стоил 300 рублей, потрепанный — в половину меньше; профсоюзные билеты и всяческие удостоверения котировались от полутора до двух с половиной сотен).

А затем уже появлялись ее друзья.

В основном, это были, как я говорил, одесситы… Но все же у нее имелись и другие знакомства.

Время от времени в дом к Марго наведывался смуглый худой горбоносый мужчина — не то грек, не то цыган по прозвищу Копченый. Он тоже был давним ее приятелем. Но где и когда они познакомились, и откуда он родом, этого я так и не смог понять. Во всяком случае, одесситом Копченый не был! Он не терпел пустой болтовни, не любил предаваться сентиментальным воспоминаниям. Молчаливый и сдержанный, он с ходу садился к столу и, посвистывая и щурясь, подолгу рылся в документах; шуршал ими, разглядывал на свет.

Потом, отобрав то, что нужно, и упрятав ксивы в портфель, Копченый уходил, оставляя Марго толстую пачку денег. Расплачивался он всегда щедро, не торгуясь, давал гораздо больше, чем другие.

Марго упрашивала его посидеть и выпить водочки… Как правило, Копченый отказывался: был занят, вечно куда-то спешил. Но как-то раз он все же уступил и остался, и выпил. И вот тогда мне показалось на мгновение, что я смогу о нем хоть что-то узнать.

Случайно, вскользь, Копченый упомянул о Бухаресте; оказывается, он там виделся с Марго еще в 1942 году…

«Ага, — подумал я, — румын, вот он кто! Ну, конечно».

Но тут же он, кривя жесткий свой рот, начал почем зря бранить этих самых румын.

Удивительное дело, изо всех друзей Марго сумрачный этот человек заинтересовал меня сильнее всего; в нем угадывалась какая-то странная, неясная для меня сила.

Я выбрался из постели (к тому времени я выздоравливал уже и начинал ходить), подсел к столу. Мы разговорились с Копченым. И я с удивлением узнал, что он уроженец Новочеркасска.

— В таком случае, — заявил я, — ты должен был бы слышать о Денисове.

— Денисов? — он поднял брови. — Был, кажется, такой генерал…

— Главнокомандующий Донской белой армией, — уточнил я, — совершенно верно! Так это мой родственник — со стороны матери.

— Родственник? — проговорил он удивленно. — Занятно… Что же с ним произошло? Кокнули старичка?

— Да нет. Уберегся, бежал. Теперь за границей живет. Там, между прочим, почти вся моя новочеркасская родня.

— Где? В каком месте?

— Во Франции вроде бы. В Париже.

— Ах, Париж! — протяжно, со всхлипом вздохнула Марго. — Ах, Париж… Город моей мечты. Обожаю Францию! Завернуть бы туда на полгодика, взглянуть бы на настоящую жизнь…

И она пропела негромко:

— Да, действительно, — пробормотал я, — взглянуть бы… Но как? Как это сделать?

— У тебя есть о них какие-нибудь сведения? — спросил Копченый деловито.

— До войны мать переписывалась с кем-то, не помню уж с кем, с теткой, кажется. А потом — сам понимаешь. Война началась…

— Может, никого уж и не осталось, — сказала, потрепетав ресницами, Марго.

— Ну, это вряд ли, — сухо усмехнулся Копченый. — Белогвардейцы — народ живучий. Да и гестапо их не трогало, не преследовало. Скорее, наоборот!

— Как бы то ни было, — сказал я, — Франция далеко, и попасть туда трудно… Да что трудно — невозможно!

— То есть как невозможно? — отозвался Копченый. — Ерунда! Все возможно.

Он помолчал в раздумье, постукал пальцами о край стола, затем спросил, сощурясь:

— Ты и в самом деле хотел бы уйти за рубеж?

— Конечно, — сказал я.

— Это серьезно?

— А ты, ты-то со мной как говоришь, серьезно? — задал я встречный вопрос.

— Я, знаешь ли, вообще не шутник, — сказал он медленно и хотел еще что-то добавить.

Но тут в разговор вмешалась Марго.

— Постой, постой, — перебила она Копченого, — не путай ты, ради Бога, мальчишку, не сбивай с панталыку!

И она подалась ко мне — прижалась тяжелой своей шевелящейся грудью:

— Допустим, ты уйдешь туда… Но что ты там делать будешь, а? Углы отворачивать? На этом не разбогатеешь: дорожные кражи там не в чести… А ты ведь только это и умеешь!

— Не только это, — ответил я в замешательстве, — не только…

— А что же еще?

— Ну, не знаю… Там видно будет.

— Видно будет в результате то же самое, что и здесь: небо в крупную клетку. Решеточку.

— А хотя бы и так?! — я поскреб в затылке. — Что меня, тюрьмой испугаешь?

— Но учти, миленький, ихние тюрьмы другие. И вообще все другое. В российском кичмане ты, как блатной, имеешь свои привилегии. Здесь ты аристократ, а там… Там станешь полным дерьмом, уж поверь мне! Кому ты там будешь нужен — иностранец, пришлый бродяга, не знающий ни обычаев, ни языка…

— А ты, я вижу, любишь этого парня! — сказал вдруг Копченый и впервые за все это время засмеялся. — Признайся, ведь любишь?

— С чего ты взял? — смутилась Марго. — У меня, скорей, материнские чувства…

— Вот это как раз самое опасное, — заметил, позевывая, Копченый. Взглянул мельком на часы и нахмурился озабоченно, заторопился уходить.

— Послушай, — сказал я, — а где ты вообще обретаешься?

— Да как тебе сказать, — затруднился он, — я, дружок, все время в разъездах. На днях вот должен побывать в Северной Осетии, в Орджоникидзе. Оттуда придется махнуть в Ростов, а потом — на Украину. Ну а после, может быть, снова сюда заеду! Хотя… — Копченый наморщился, покусал губу. — В этом я не очень уверен…

— Но как же тебя разыскать? — спросил я. — Может, ты мне еще понадобишься?

— Понадоблюсь? — он пристально, исподлобья, посмотрел на меня. — Это — насчет Парижа?

— Ну, допустим.

— Что ж, — протянул он, — если ты уж так решил… Ладно! Ты город Львов знаешь?

— Слышал, — сказал я. — Кажется, он где-то в Западной Украине?

— Точно, — кивнул Копченый. — Самый западный изо всех советских городов… Ну, так вот. Там у меня есть друзья. Обратись к ним, они сделают все, что нужно. Сейчас я тебе дам ксивенку…

Он быстро начертал что-то на вырванном из блокнота листке. Затем извлек из портфеля плотный белый конверт, выложил в него записку и заклеил тщательно.

— Вот, — сказал он, — держи! Желаю удачи.

— Но… Где же адрес? — удивился я, вертя в пальцах письмо.

— Адреса не надписывают, их запоминают, — наставительно проговорил Копченый. — Усвой это правило накрепко!

— Теперь ты видишь, — сказала Марго, — видишь, какой он еще глупый…

— Ничего, — отмахнулся Копченый, — образумится со временем, обтешется, — и, цепко взяв меня за локоть, приказал: — Теперь слушай внимательно!

Он продиктовал мне адрес: назвал улицу, дом, имя того человека, к которому я должен, буду обратиться. Заставил два раза повторить все это. И, наскоро простившись, ушел.

Он ушел, а я долго еще не мог заснуть в эту ночь.

Я думал о парижских своих родственниках; закрыв глаза, пытался вообразить себе их лица. До этого я почти никогда не вспоминал о них, не было случая… Все, что связано было с Беляевскими и Денисовыми, казалось мне далеким, почти нереальным. Теперь же я припомнил вдруг все, о чем когда-то рассказывала мне мать. Я пытался увидеть их — и не мог. Перспектива заволакивалась зыбким туманом. В тумане этом маячили очертания Парижа; угадывался чужой, таинственный и манящий мир. «Каков он будет в действительности? — думал я, засыпая. — Как примет меня? И что я там найду? Может, там меня, наконец, ждет отдых и избавление от скитаний. А может, все это, как мираж: протяни к нему руку — и видение испарится, развеется».