ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТАКОЕ СТРАХ?
Поразительное дело! Если бы я даже был настоящим, опытным бабником, завзятым юбочником, был бы самим Казановой, все равно я не смог бы придумать лучшего трюка, чтобы полностью покорить сердце Верочки! Едва лишь она услышала слова «нельзя» и «опасно», как сразу же ее отношение ко мне изменилось.
Обычная ее пассивность сменилась вдруг бурной страстностью. Она порывисто прижалась ко мне. И прошептала, дохнув в самое ухо:
— Вот что. Приходи-ка сегодня ужинать. Обязательно! И не спеши… Можешь прийти попозднее.
— То есть когда?
— Ну, к закрытию.
— Ладно.
День промелькнул незаметно. И поздно вечером я явился в чайную, уже тихую, пустую. Двух последних алкоголиков выпроводили из зала при мне… Здешний вышибала — он же швейцар, он же гардеробщик, — уходя, подмигнул мне всею щекой. Затем густо крякнул и сказал: «Счастливый твой Бог, корреспондент!»
И мы остались с Верочкой вдвоем.
— Послушай, — сказал я, — что же происходит? Ты боялась, как бы твои родители не узнали, а тут — я вижу — уже всем известно! Этот швейцар так сейчас подмигнул, что я даже испугался, не начался ли у него нервный тик?
— Ну, милый, Енисейск — не Москва, — ответила она, поигрывая бровью, — здесь все, как на ладони. От людей не спрячешься… Но насчет этого гардеробщика я не беспокоюсь. Он меня не выдаст. Нипочем не выдаст!
— Это почему?
— Очень уж он не любит моего жениха… И вообще в ссоре со всей его семьею.
— Так у тебя есть жених? — Я на мгновенье застыл, пораженный. Потом проговорил, запинаясь: — Вот те раз… Где же он?
— В армии.
— Где?
— Во Владивостоке.
— И долго ему еще служить?
— Осталось полтора года.
— Он, что же, офицер?
— Младший лейтенант.
— Ну, и… Какие же у вас отношения?
— Нормальные, — усмехнулась она. — Переписываемся…
— Значит, ты его все-таки ждешь?
— Жду… — Она пожала плечами. — Как видишь. Да и он там тоже не скучает, я точно знаю! Но зачем ты затеял этот разговор? Я сейчас свободна, и я с тобой. Чего тебе еще надо? Давай-ка ужинать. И не будем отвлекаться!
…Потом мы лежали на полу, на разостланной медвежьей дохе. Было тихо, тепло. Свет мы выключили, и комната освещалась отблесками огня, бушевавшего в печке. Легкие розовые блики скользили по лицу Верочки, по ее плечам и груди. Я глядел на нее, и мысли мои путались.
«Какие все-таки странные, непонятные существа женщины, — думал я. — Вот как определить Верочку? Кто она? Имеет жениха и ждет его, и в то же время спокойно ему изменяет… И все же ее не назовешь гулящей девкой. Она не из тех, какие прибегают по первому зову, каким стоит только мигнуть».
Я вспомнил обо всех тех случаях, когда она обманывала меня, заставляла ждать понапрасну. И спросил, наклоняясь к ее лицу:
— Послушай, может, ты объяснишь теперь, что же тебе раньше мешало?
— А зачем тебе это знать?
— Но все-таки?
— Ты будешь смеяться…
— Нет, — сказал я, — даю слово! Так в чем же было дело?
— Ну, в чем, в чем, — неохотно проговорила она. — Возле твоего дома ведь церковь находится! Надо мимо нее проходить… Ах, тебе этого, наверное, не понять.
— Да нет, почему ж… Я понимаю, — пробормотал я. — Так вот ты отчего выбрала столовую!
— Ну да. Здесь удобно. Ничто не мешает.
— Но Бог-то все равно все видит, — сказал я, пряча улыбку.
— И все-таки это не одно и то же, — упрямо проговорила Верочка. Поднялась, со вздохом поправила волосы. И начала одеваться.
— Да и для тебя тоже здесь удобно… Ты же сам сказал: домой теперь приходить опасно.
— Это верно, — сказал я. — Но куда же денешься? Возвращаться все равно придется.
— А зачем? Хочешь, я договорюсь с заведующей, будешь тут вроде ночного сторожа. И сейчас ты тоже оставайся! Только не забудь запереть за мною дверь.
— А ты разве уже уходишь?
— Надо, миленький. Я дома наврала, сказала, что в столовой генеральная уборка. Что я вернусь нынче поздно… Но теперь уже два часа, пора!
— Ну, так и я пойду, — сказал я, натягивая сапоги. — Какой смысл прятаться? Если уж меня захотят найти, найдут все равно. Ты была права: тут все, как на ладони… Енисейск — не Москва!
* * *
Я проводил Верочку до калитки ее дома, и она шепнула на прощанье:
— Будь осторожен.
— Пустяки, — отмахнулся я, — не беспокойся!
Я сказал это небрежно, с улыбочкой, всем своим видом показывая, что опасность меня не очень-то волнует. Но когда я остался один и пошагал к себе, то сразу же почувствовал себя неуютно…
Город спал. И он казался безжизненным, вымершим. Уличные фонари стояли здесь только в центре, а на окраинах все было залито беспросветной мглою. Лето уже переломилось, и ночи теперь были холодны и темны. И я брел, погруженный во мглу, словно в черную воду.
И было до жути тихо! В глухой этот поздний час молчали даже дворовые псы. Только гудел ветер над крышей — в проводах. И тягучий тихий вой его нагонял неизъяснимую тоску.
«Час быка, — думал я, невольно ускоряя шаги, — час ночных демонов! Самая жуткая пора, особенно для одинокого путника».
Последнюю часть пути я почти бежал. И в то же время напряженно вслушивался, ждал, не раздастся ли во тьме сторонний шорох, не возникнут ли чужие, догоняющие шаги…
И хотя я добрался до дому благополучно, без приключений, я долго еще не мог успокоиться.
А когда отдышался немного, вдруг ощутил, услышал глубинный внутренний голос. Он возникал порою и всегда говорил неприятности.
«А зачем? — спросил голос. — Зачем ты влез в эту историю? Кто тебе Семен? Не брат и даже не друг. Так, случайный знакомый… Стоило ли из-за него лишаться покоя, рисковать головой? Ведь речь идет о твоей голове, не о его… Он-то не дурак, он успел сбежать, а ты теперь должен расплачиваться».
«Но речь идет не только о Семене, — возразил я растерянно, — не о нем одном. Я защитил его так же точно, как защитил бы и себя. У нас схожая судьба. И я не могу примириться с несправедливостью! Слишком много на свете зла…»
«Так ты, бедняга, хочешь бороться со злом? Но это же глупость! Зло всесильно и неистребимо. Зачем спешить? Подожди, поживи спокойно, ты еще успеешь с ним побороться. На твой век его хватит… И его не надо будет искать, оно само тебя найдет».
«Но что же мне делать сейчас? Рассуждать поздно. Оно уже нашло меня, оно — за порогом».
«Ну так прежде всего позаботься о дверных запорах!»
Я тщательно закрыл наружную дверь. Проверил, хорошо ли притворены ставни. Затем раскупорил бутылку с вишневой наливкой, приготовленную когда-то для Верочки, и залпом, подряд, выпил два налитых до краев стакана.
Напиток был приторный, отвратный, но, к счастью, имел градусы… Он оглушил меня на какое-то время и слегка утишил мечущееся сердце.
Не раздеваясь, я лег на кровать. Вытянулся с папироской в зубах. И постепенно сквозь алкогольную муть стали в моем сознании выпеваться, складываться еще неясные стихотворные строки.
Впервые в жизни я сочинял стихи о страхе!
Ты знаешь страх? Ты знаешь страх?
Ты знаешь, что такое страх, —
Когда мрачны и долги ночи,
И ветра вой — как песня волчья…
Он бродит, страх, в глуши урочищ,
Живет в погаснувших кострах.
Таится в шорохе ветвей.
Из тьмы протягивает лапы…
