В Улан-Баторе, едва мы туда прибыли, я вдруг вспомнил, что срок моей командировки истек. И наученный давним горьким опытом, решил не задерживаться… Несмотря на то, что мне очень хотелось побродить по новой монгольской столице! Надо было немедленно возвращаться в редакцию. И в тот же день перед вечером я простился с ребятами и поспешил на аэродром.

В последнюю минуту, пожимая мне руку, Осип Гринберг шепнул, подмигивая:

— Значит, как условились: обо всем, что ты услышал, молчок!

— Но о восемьдесят втором годе, об этой дате, — начал было я… Но он перебил меня поспешно:

— Тем более — об этой дате! Во-первых, тебе сразу не поверят. А во-вторых, потребуют объяснений. И тогда поневоле придется называть имена, давать все подробности… Понимаешь?

И теперь, сидя в самолете, я мысленно вновь увидел сухое, горбоносое, птичье его лицо. И подумал, что он хорошо знаком с правилами подполья, этот ученый еврей! И в его связях с монгольскими ламами есть немало таинственного… Да, там, бесспорно, сокрыта какая-то тайна! Но какая? И как и когда доведется мне ее разгадать?

Самолет шел над отрогами восточно-саянского хребта, подрагивал под ударами ветра. Прислонясь плечом к бортовому окошку, я поглядывал на белесые волокна облаков… Но потом веки мои отяжелели, мысли спутались. И незаметно я задремал.

И во сне возникла передо мною картина странного, безлюдного, распадающегося мира. И я увидел какие-то мертвые города, рушащиеся башни, груды камней, озаренные бушующим пламенем. И в клубах дыма и пепла — пляшущие, огненные фигурки саламандр.

Не знаю, сколько времени я так дремал. Самолет внезапно накренился, его сильно встряхнуло, и я очнулся, исполненный беспокойства и щемящей тоски.

Еще не вполне придя в себя, я вздохнул, поворотился к окошку и обомлел: снаружи все было охвачено огнем!

Прижавшись лицом к запотевшему стеклу, я в ужасе глянул вниз и увидел багряные, как бы пылающие горные склоны, погруженные в красный туман… или дым?.. Этот дым застилал широкую равнину, открывающуюся на северо-западе. Он пенился и клубился, и клубы его отливали то розовым, то темно-вишневым цветом. Казалось, там текут по земле потоки кипящей лавы.

И в этот момент кто-то рядом со мною воскликнул.

— Смотрите, смотрите! Какой роскошный закат! И тут я проснулся окончательно.

И услышал еще один — металлический голос, отчетливо прозвучавший из динамика: «Внимание! Идем на посадку. Просьба пристегнуть ремни».

За время пребывания в экспедиции я успел написать и отправить в тазету два больших очерка. И был уверен, что они давно уже напечатаны… Но, как выяснилось, начальство мое не спешило.

Понимаешь, старик, текучка заела, сказал мне ответственный секретарь редакции. Все время шли официальные сообщения, тассовская информация, то да се… Но ты не беспокойся, пристроим, найдем место. У тебя запланировано сколько материалов?

— Четыре.

— Ну вот и дописывай последние. А через недельку потолкуем.

Неделю спустя я вошел, посвистывая, к ответственному секретарю и небрежным жестом положил перед ним объемистую рукопись.

— Так, — пробормотал он, — чудненько. — Сунул рукопись в ящик стола. И добавил, быстро глянув на меня исподлобья. — Да, кстати, зайди-ка к главному, он тебя спрашивал…

Секретарь произнес это скороговорочкой, словно бы между прочим. Но взгляд его, острый, внимательный и какой-то прячущийся, показался мне странен.

— Привет, — сказал главный, — я тебя с утра разыскиваю.

— Так я все утро дома провел — заканчивал отчет об экспедиции. А в чем, собственно, дело?

— Дело вот в чем, дружок…

Он поднялся, подошел к двери и запер ее на ключ. Затем, возвратясь, уселся за стол и усталым жестом снял очки.

— Вот в чем… Скажи-ка, какие у тебя отношения с Сергеем Новиковым?

— С Сергеем? — растерялся я.

— Да. Какие у тебя с ним отношения?

— Н-не знаю, — проговорил я, настораживаясь. — По-моему, никакие… Просто знакомы. Не более того.

— Значит, столкновений у вас не было?

— Да говорю же!..

— Странно, — протянул редактор, — очень странно. С какой же стати он тогда написал донос?

— Какой донос?

Редактор медленно протер очки, надел их. И затем, взяв со стола лист бумаги:

— Большой донос, — проговорил он, нахмурясь, — серьезный… Причем, написанный в нескольких экземплярах. У меня в руках, видишь, копия…

— Но что же там?

— Там много всего. Во-первых, Новиков обвиняет тебя в моральном разложении. Во-вторых, в нелегальном переезде через границу.

— Чепуха какая! — возмутился я. — Все было вполне легально! Что он там врет? Я ведь поехал не один, а с ребятами. И они же сами меня и пригласили!

— Но все же официального разрешения ты не имел, ведь так? А Монголия, как-никак, чужая страна, заграница.

— Да какая это заграница! — отмахнулся я, невольно повторяя слова Антона.

— Ладно, ты погоди. Есть еще третий пункт. Оказывается, ты в дороге вел религиозную «поповскую» пропаганду, что-то там болтал насчет Библии… Это было?

— Ну, допустим. Но это же было не всерьез! Я именно болтал, трепался…

— А зачем же ты все-таки трепался? — строго спросил он, глядя на меня поверх очков. — На такую тему? Да еще при нем, при Сергее… Неужели никто не предупредил тебя, что он — человек опасный?

И тотчас же с потрясающей точностью я вспомнил давнюю, ночную сцену в кузове экспедиционного грузовичка, ту самую, когда я после первого свидания с Катей вернулся к ребятам и получил жестокую отповедь… Осип Гринберг произнес тогда такую же точно фразу: «Сергей — человек опасный». Почему же я не прислушался к этим словам, не вник в их смысл, не внял предупреждению? Конечно, Сергей мстит мне за жену!

И только я об этом подумал, редактор тихо спросил, перегибаясь через стол:

— А с женой его, Катей, ты знаком?

— Немного…

— Путался с ней?

— Ну, чего уж вы так, — забормотал я, ерзая на стуле. — Причем здесь это?

— Ты не увиливай, говори начистоту! — сказал он. — Ведь если ты с ней путался, это объясняет все. Катерина, пойми, ненормальная. Какая-то нимфоманка, что ли… И в экспедиции все это знают. И побаиваются ее.

— Верно, — кивнул я задумчиво. — Я тоже заметил.

— Но боятся-то, главным образом, почему? Она беспрерывно затевает всякие истории, а потом сама же рассказывает обо всем Сергею.

— Ого! Странная семейка!

— Более чем странная. И ей он все прощает. А вот мужиков не щадит…

— Так значит, этот донос не первый?

— О, нет. Далеко нет! Сергей — человек очень опытный. У него точный прицел. Смотри, как он тебя бьет, какие обвинения навешивает! Но, конечно, самый тяжелый здесь третий пункт! Дух поповщины в рядах журналистов! Религиозный дурман, распространяемый одним из работников партийной прессы! Представляешь, как все это звучит?

Редактор снова снял очки. Потер покрасневшие веки. И с минуту мы молча смотрели друг на друга. Он был голубоглаз и светловолос, этот мой начальник. Но светлый цвет его волос скрашивал обильную седину, а голубые глаза давно уже выцвели. Я знал кое-что о его биографии, знал, что жестокая наша эпоха не пощадила и его, и сюда, в азиатскую эту глушь, он попал тоже не случайно… Но все же в отличие, скажем, от меня, он оставался главным редактором и отвечал за многое. И я видел, какой он был напряженный и измученный.

И еще я видел, чувствовал, что он хочет мне что-то сказать, но как бы не решается. И тогда я сам ему помог:

— Стало быть, мне, очевидно, придется уйти?

— Да. Очевидно, придется. — Редактор крякнул, развел руками. — Ничего не поделаешь…

И затем, помедлив:

— Какой ты все-таки невезучий! Поразительно! У меня здесь публика специфическая… Но ты, право же, перекрыл все рекорды. Разумеется, тебе надо уезжать. И вообще, с Южной Сибирью ты пока простись, перебирайся-ка лучше на Север!

А еще через час я сидел за столиком единственного в Кызыле ресторана. Как иные люди отмечают в кабаках праздники и торжественные даты, так и я привык отмечать в них свои личные катастрофы. И это уже превратилось у меня в своеобразный ритуал. Официанты меня здесь знали. Они все были русские и, наверное, тоже принадлежали к клану неудачников. Один из них учтиво склонился надо мной, и я процедил сквозь зубы: — Вина и фруктов!

— Слушаюсь, — весело осклабился официант. На минуту исчез. И появился, таща на подносе графинчик водки и соленые огурцы.

И я начал пить — завивать горе веревочкой… Проклятая жизнь, думал я. Да пропади оно все пропадом! Если и стрясется со всеми нами беда — не жалко. Чего, в сущности, жалеть? Все на свете давно уже прогнило, погрязло в дерьме…

Но помаленьку я успокоился, остыл. И после третьей рюмки начал думать о делах.

Как бы то ни было, мир пока еще не рухнул и жизнь продолжалась. И надо было приспосабливаться к ней, как-то устраиваться, бороться… Надо было отыскивать новые пути на этой гиблой, грешной, проклятой земле.