Машина катила все дальше на восток. Ночь миновала и на горизонте опять замаячили горы. И вскоре дорога крутыми зигзагами пошла по тенистым ущельям и альпийским лугам высокогорного Хангайского хребта.

По сторонам дороги попеременно мелькали то стропила новостроек, то старинные монастыри. Монастырей я повидал там немало. Но за отсутствием места и времени описывать их все не буду; расскажу лишь об одном, но зато самом главном, самом интересном, возникшем перед нами на пятый день пути.

На пятый день пути Хангайский аймак кончился. Горы понизились, сгладились — сменились зелеными холмами. Распахнулась тихая ковыльная равнина, перерезанная руслом Орхона. И над берегом реки поднялись и запестрели крыши храмов монастыря Эрдени-Цзу.

А вокруг монастыря раскинулся легендарный Кара-Корум, столица монгольской империи, построенная когда-то Чингисханом.

Впрочем, Кара-Корума как такового не было — были груды развалин, занесенные пылью, поросшие диким бурьяном. Так что увидеть этот город я смог лишь в воображении…

Зато Эрдени-Цзу предстал во всем своем реальном великолепии! Однако был он столь ярок и необычен, что показался мне тоже выдуманным, сказочным, словно бы сошедшим со страниц каких-то детских, давних, полузабытых книжек.

Дорога, вильнув, подошла к самым стенам монастыря. И машина здесь замедлила ход. И я на какое-то мгновение услышал, как звенят серебряные колокольчики, подвешенные под карнизами изогнутых многоярусных крыш. Звон этот был нежен, чист, переливчат; казалось, где-то течет и прядает ручеек. А может, это я услышал, как течет само время? Ведь так же точно, как сейчас, колокольчики храмов раскачивались и вчера, и много веков назад. И они будут звенеть еще долго после меня, после всех нас…

— Нравится? — тихо спросил меня Гринберг.

— Еще бы! — отозвался я. — Очень! Надо бы заглянуть туда…

— Если хочешь, сходим.

— Когда?

— Да вот остановимся, отдохнем, поужинаем, ну, и потом…

— Но потом будет поздно. Скоро ведь вечер!

— Ничего, — усмехнулся Осип, — меня в монастыре знают.

В этот момент грузовичок наш взвыл и рванулся, забирая влево, в степь. И ухватившись за борт, я спросил:

— А куда ж мы теперь?

— В Хара-Хорин, — сказал Осип.

— Что? — не понял я. — Как ты сказал?

— Ну, Хара-Хорин — это новый, строящийся город, — пояснил Осип. — И название ему дали хитрое. Вроде бы похожее на имя ханской столицы, а вроде бы и нет…

— Где же он, этот город?

— А вон, — протянул руку Антон. — Гляди!

И указал на темнеющие неподалеку очертания двух низких бараков.

— Стройка только еще начинается. И пока имеется всего два здания: столовая да гостиница. Но нам-то ведь большего и не надо!

Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, мы с Гринбергом тихо выбрались из гостиницы и пошли в полумраке, в лунном дыму к темнеющей неподалеку громаде монастыря.

— А остальные что же, — поинтересовался я, — не хотят? Или ты с ними не хочешь?..

— Да понимаешь ли, — проговорил он, — им это ни к чему. Серега — ты сам видишь, какой… У него есть лишь один критерий: партийный. Митьке, шоферу, вообще на все наплевать… Ну а Антошка, тот просто бы стал нам мешать! Он же скептик, рационалист. Да и спорщик ужасный… С ним тяжело ходить по священным местам, по таким вот музеям.

— Музеям? — повторил я вопросительно.

— Ну да. Здесь теперь музей! После контрреволюционного ламского восстания монгольские власти прикрыли почти все монастыри.

— Давно это было?

— В начале тридцатых годов. Мятеж вспыхнул в хангайских монастырях и охватил затем всю страну. Его с трудом подавили, и это в какой-то мере понятно. Ведь в ту пору в Монголии насчитывалось что-то около ста тысяч лам.

— Н-да, — кивнул я, — приличное войско…

— И сражались ламы яростно. Но все-таки не устояли. А потом, как водится, начался террор. Ну, ты сам, я думаю, знаешь, что это такое! Однако монахов все-таки истребили не всех.

Осип проговорил это медленно, внятно. И в голосе его прозвучала нотка удовлетворения.

— Да, не всех, — повторил он. — Некоторые попрятались, некоторые ушли за рубеж, в Тибет, в Гималаи. А кое-кого власти все же пощадили, не тронули… Вот в этом монастыре, к примеру, осталось двое лам. И один из них — Дамдин — мой хороший приятель. О, это настоящий монгольский интеллигент! Как раз перед самым восстанием он получил ученую степень агамба, то есть стал профессором мистики. А ведь для этого надо проучиться минимум тридцать лет! Надо прочитать сотни тибетских и индусских книг. И, конечно, требуется изучить всю древнемонгольскую литературу.

— Профессор мистики! — пробормотал я. — Все-таки странно как-то звучит… И что же он теперь делает?

— Служит смотрителем музея.

Профессор мистики оказался высоким, худым человеком — на вид ему было лет шестьдесят с жестким, костлявым, морщинистым лицом. Улыбаясь всеми своими морщинами, он сразу же повел нас во внутренний двор монастыря. Там помещалась белая войлочная юрта «Гэр» — жилище Дандина. В гэре было уютно, пахло благовониями. Вдоль стен стояла низкая деревянная мебель: шкафчики, сундучки, покрашенные в красный и зеленый цвета. А пол устилали бараньи шкуры.

Мы расселись на шкурах, закурили. Старик угостил нас традиционным чаем с солью.

К моему великому удивлению Гринберт затворил с ним по-монгольски. И какое-то время они перебрасывались короткими, непонятными, певучими фразами… Причем я заметил, что Осип держится крайне почтительно и величает старика учителем — это слово «бакш» я уже знал.

И еще я заметил, что Дамдин сообщил Гринбергу нечто такое, что весьма удивило его и заинтересовало. И Осип стал о чем-то торопливо спрашивать — придвинулся к старику, вытянул шею, но тот уже допил чай. Перевернул пиалу вверх дном. И поднялся, все так же улыбаясь. И затем мы пошли осматривать главный храм.

В храме был полумрак. Дымились курильницы. Мигали масляные светильники и слабые отблески пламени скользили по бронзовым и глиняным изваяниям богов. Из темноты проступали странные, загадочные лица; трехглазые, оскаленные, с бычьими рогами и птичьими клювами… И чудилось: они дышат, живут.

Дамдин что-то быстро и тихо сказал Осипу и отошел от нас, растворился в зыбкой тени.

Я потянул Осипа за рукав:

— А ты, я вижу, настоящий монголовед, — шепнул я. — Отлично знаешь этот язык… О чем вы давеча в юрте толковали?

— Потом, — отмахнулся Осип, — ты о другом сейчас думай, по сторонам смотри! Ведь Эрдени-Цзу, учти, творение уникальное. Это самый первый ламаистский монастырь в Монголии. И он возник на развалинах первого в мире фашистского государства… Тут, брат, большая символика!

— Постой, ты это о чем? — спросил я озадаченно. — Какое еще фашистское государство?

— Ну, я имею в виду империю Чингисхана.

— Ты, старик, действительно, фантазер, — сказал я. — И какой! Был бы с нами Антон, он бы тебя раздолбал в два счета.

— Вот потому-то я его и не взял, — усмехнулся Гринберг. — А что касается Чингисхана, то тут все точно! Я нисколько не фантазирую.

— Но помилуй, что же общего?..

— Да все! — воскликнул Осип. — Ну, посуди сам…

И он начал перечислять, поочередно загибая пальцы:

— Жестокий внутренний режим — это раз. Абсолютное единоначалие — два. Постоянная агрессивность, тяга к экспансии — три. Ну, и конечно, убеждение в своей исключительности…

— Таких систем, по-моему, имелось множество, — перебил я его. — Например, империя Александра Великого.

— Там кое-что совпадает… Но не все. Нет. Александр не только разрушал города, он еще и сам их строил в завоеванных странах. И вообще он всегда старался как-то приспособиться к чужим культурам… Монголы же не щадили никого и ничего. По выражению средневековых писателей, они «пожирали государства, как траву». И оставляли после себя развалины, пепелища…

— Хорошо, а древняя Спарта? Вот уж где образец тоталитаризма!

— У спартанцев все же не было расовой теории.

— А у Чингисхана была?

— В том-то и суть, — сказал Осип и потряс крепко стиснутым кулаком. — В том-то и дело, что была! Ну, если не теория, то во всяком случае — определенная идея… В ту пору еще не писали книг о расизме или же о гуманизме… Тогда вполне искренне верили в священное право силы. И самой могучей расой, истинной «расой господ», монголы считали свою. Родственные им тюрки и татары были уже рангом ниже. К примеру, все крупные командные посты в армии и в имперской администрации занимали чистокровные монголы. Ну, а прочие народы являлись как бы пылью и плесенью, по которым ступали копыта ханских коней.

— А какая у них была религия? — поинтересовался я.

— Да почти никакой, — с усмешкой ответил Осип. — Конечно, монголы были язычниками… Но Чингисхан не отличался религиозностью и в других ее тоже не одобрял. Религию при нем заменила идеология.

— Как, собственно, заменила? — усомнился я. — Ведь оставались же все-таки какие-то идолы, фетиши, религиозные символы, не правда ли?

— О, да, — кивнул Осип. — Например, знамя войны: лунный круг и девять черных лошадиных шкур… Но скажи мне, чем это отличается от современных «партийных» знамен? От таких символических изображений, как, допустим, фашистский знак или же серп и молот?

Он сказал так и сейчас же застыл, напрягся. Поглядел на меня пристально. И затем зашептал торопливо:

— Ты, брат, не подумай, что я намекаю… Это у меня случайно сорвалось. Никаких специальных параллелей я проводить не хотел. Да тут и в самом деле есть разница: фашизм основан на расистских идеях, а советские лозунги — интернациональны…

— Да ладно тебе, — сказал я небрежно, — успокойся! Я не стукач, я все-таки бывший блатной, старый лагерник.

— Ах, вот как? — встрепенулся Гринберг.

— Да, да. И прежде чем начать журналистскую карьеру, мне пришлось немало поскитаться, повидать кое-что. Такое, что тебе и не снилось… Уж поверь мне!

— Верю, — пробормотал Осип.

— Ну, вот. И хватит об этом. Давай-ка вернемся к азиатам. Я сейчас вспомнил: был же ведь еще Аттила. И гораздо раньше.

— Эй, — прищурился Осип, — да ты, я вижу, как Антошка: любишь спорить!

— Нет, просто хочу все понять, — возразил я.

— Так что ж Аттила, — медленно сказал тогда Осип, — Аттила не создал настоящей империи. И вообще идеи государственности были ему чужды. Он лишь возглавил союз кочевых племен, а это совсем другое дело. В сущности, это была очередная «переселенческая» волна… Одна из последних волн… Вот и все. Хотя, конечно, страху он на Европу нагнал! Его не зря называли «бичом Божьим».

Гринбергу, видимо, надоели мои вопросы. И он, передохнув, сказал резко и нетерпеливо:

— А теперь хватит болтать. Ты же в храме! Смотри… Второго такого случая, может, тебе и не представится… Видишь ту большую икону? На ней изображен сам Зонхава, основатель ламаизма. А среди его учеников — вот тот, лысый, улыбающийся, виден великий Занабазар, первый национальный глава желтой церкви, причисленный к сонму святых.

Я рассматривал лики святых и богов. И думал о тщете земного…

Когда Чингисхан возводил руками сотен тысяч рабов величественный свой город, он, конечно же, думал о бессмертии… Он был убежден, что строит на века. На тысячелетия. Ведь Кара-Корум должен был стать как бы памятником ему самому и символом созданной им империи. Вероятно, ему и в голову не приходило, что символический этот город может постигнуть забвение… А оно постигло — и на удивление, быстро! Через тридцать три года после его смерти столица империи переместилась на восток, в Пекин. А впоследствии к западу, на Волгу. И ветер стал заносить пылью роскошные руины.

Да и сама империя тоже понемногу менялась; она начала распадаться на отдельные ханства. И северная Монголия — Халха — оказалась в стороне от главных дорог истории. И тогда здесь люди потянулись к вере. К высокой вере Тибета. И вот в XVI веке на берегу Орхона поднялся первый ламаистский монастырь Эрдени-Цзу. Причем Абатай-хан, правитель Халхи, приказал взять для его постройки камни из останков полузабытого Кара-Корума… Вот систему, где зло было возведено в закон, сменила другая — основанная на гуманных тибетских вероучениях. Монастыри затем покрыли всю страну. И если при Чингисхане два монгола из трех были солдатами, то впоследствии чуть ли не каждый второй стал монахом. Ламаизм призывал к созерцательности, к смирению; он порицал мирскую суету и пороки. И одновременно способствовал развитию национальной культуры. Особенно яркого духовного расцвета достигла страна при внуке Абатай-хана, Занабазаре. Занабазар являлся не только главою церкви, он был еще и гениальным скульптором и создал немало великих произведений.

Но Великая Монголия при нем утратила силу и независимость… Она попала под власть своих соседей — маньчжуров. И маньчжурское это иго длилось двести двадцать лет.

Монгольский народ, естественно, воспринял нашествие чужестранцев как тяжкое бедствие, как позор. И в нем с особенной силой ожила память о грозном былом величии нации…

Однако воспоминаний этих желтая церковь никогда не одобряла — наоборот. Легенды о Чингисхане считались кощунственными. В образе его как бы воплощено было мировое зло: созданная им держава являла собою бездушную военную машину, губящую все живое. А ведь ламаистская религия запрещает убивать даже мотылька!

Но вот в 1910 году пришло освобождение. А вскоре началась революция. И над древней Халхой снова поднялись дымы пепелищ…

А затем настал час новых испытаний. И смиренные монахи сами вдруг взялись за оружие. И страна тогда опять потонула в крови.

И так оно всегда и ведется, думал я, все в этом мире путано, двойственно, противоречиво. И нет ничего по-настоящему прочного. Прочны, неистребимы одни только наши иллюзии!