Часть вторая
ЗОЛОТЫЕ ПРОСТОРЫ

Интересное это все же занятие — писать. Особенно писать о себе, о пережитом. Сиди в тишине, вспоминай и пиши! Кури, пей крепкий кофе — и пиши! Погружайся в бездну былого, в хаос пролетевших лет. И отыскивай там, разглядывай далекую, бредущую в полутьме фигурку.

Фигурка эта — ты сам. И бредешь ты, в сущности, наугад, как в тумане. Оступаешься, падаешь, клянешь судьбу… Это потом, годы спустя, станет ясно, куда привела тебя и чем завершилась твоя дорога. А тогда, в начале ее, ты еще во многом был слеп.

И вот теперь я вспоминаю начало моей журналистской карьеры. И с беспокойством и удивлением, а порою с тревогой разглядываю себя тогдашнего… И одновременно вижу вновь то бурное время, тот особый период в истории моей родины, который обычно называют «хрущевским».

Период этот тоже лишь начинался тогда. И мое появление в редакции абаканской газеты совпало с одним из первых мероприятий нового правительства — с так называемой «кампанией по освоению целинных и залежных земель». В чем же заключалась ее суть? Подоплека тут сложная. И прежде чем перейти к описанию многочисленных своих приключений, я хочу вкратце рассказать об этом.

Пришедшему к власти партийному руководству (и в частности Никите Хрущеву) досталось по наследству от Сталина много трудных и нерешенных проблем. И самой главной, и самой больной была проблема сельского хозяйства.

Хрущев вообще был личностью любопытной, сложной, до сих пор еще не понятой по-настоящему. Некоторые называли его «гениальным бездумцем»… Что ж, в этом была своя истина.

Став вождем, он сразу же начал бороться с административной рутиной, пошел как бы против течения. И самое любопытное заключалось в том, что ведь он — как персонаж — был типичным порождением этой именно рутины! Профессиональный аппаратчик, исполнительный служака, он всю жизнь вел себя смирно, держался в тени. Но вот обстоятельства изменились. И, обретя внезапно власть, он сам, своими руками стал ломать и переделывать многое из того, что раньше укреплял столь старательно…

Вариант этот, хочу заметить, очень русский, очень национальный! В образе Хрущева угадываются черточки, хорошо знакомые нам по классической литературе; тут явственно попахивает достоевщиной.

В 1956 году он выступит на съезде партии с разоблачением культа Сталина. И подвергнет жестокой критике многие партийные грехи и ошибки. И потрясет страну. Да что страну — весь мир! И среди многочисленных упреков в его адрес со стороны советских и зарубежных коммунистов, например — китайских, прозвучит обвинение в ревизионизме, в отступничестве, чуть ли не в бунтарстве…

Но, конечно же, никаким бунтарем он не был. И он вовсе не посягал на принципы системы, а лишь хотел ее слегка подновить, подправить…

Дальнейшая жизнь показала тщетность хрущевских затей. Рутина оказалась сильнее. Изо всех его начинаний почти ни одно не оправдало надежд, не дало конкретного результата… За исключением разве что критики сталинизма; вот что действительно принесло мгновенные и реально ощутимые плоды!

Однако и эти плоды тоже были не совсем такие, каких ждал новый вождь. Раскрепостив, так сказать, людские массы, он рассчитывал на то, что массы пойдут за ним, преисполненные благодарности и любви… Но произошло иное: началась пора свободомыслия. Возникли крамольные веяния. И было среди них одно, пожалуй, самое страшное для Хрущева: с посмертным разоблачением Сталина в народе кончилась, рухнула вера в вождей.

И получилось так, что Хрущев оказался в какой-то мере в пустоте… С одной стороны, ему противостоял мощный клан бюрократов, а с другой — новое поколение, отвергающее казенные авторитеты и зараженное пугающим нигилизмом.

Он словно бы выпустил джина из бутылки… А когда спохватился, было уже поздно. И все, что с тех пор и поныне творится в России (движение подпольных демократов, самиздат), все это в какой-то мере следствие хрущевских реформ. Наши диссиденты многим ему обязаны. Ведь это он впервые расшатал и ослабил механизм террора и таким образом открыл им дорогу. И одновременно предопределил, подготовил свой собственный крах… Но все это случилось позже, потом! А пока что обратимся к сюжету. Вернемся в первый послесталинский год.

В том году, как мы знаем, Хрущев приступил к решению хлебной проблемы.

Он обратил внимание на восток. Решил распахать и засеять степные окраины державы. Мысль эта была дельная. За Уралом, простираясь на многие тысячи верст, лежали дикие ковыльные равнины. Там было где развернуться! И вот там-то приказано было теперь создавать не колхозы, а гигантские зерновые фабрики, мощные государственные предприятия, на которых отныне должны были трудиться уже не бесправные крестьяне, а обыкновенные рабочие.

Но в связи с этим вставал вопрос: как привлечь молодежь к новому, небывалому делу? Требовалось как-то уговорить ее, стронуть с места… Вот этим и занялась наша пресса.

Каждый день тогда звучали в эфире «целинные» песни, в каждом газетном номере появлялись стихи на эту тему. И было среди них немало и моих вещей. Я искренне писал в те дни о преобразовании Сибири.

Бездомный бродяга, вечный скиталец, я вдруг задумался о корнях, связующих всех нас с землею… Окружающий меня мир всегда был двусмысленным и противоречивым. Единой правды, правды для всех, я никогда не мог найти. Да ее и не было! Но вот пришел момент, когда мне на мгновение почудилось, что правда эта — в земле.

Но я писал, конечно, не одни только стихи. Прибыв в редакцию, я первое время работал в отделе писем, затем занимался оформлением газеты — рисовал заголовки, ретушировал фотографии. А позднее был назначен корреспондентом. И отбыл в глубинку — в отдаленные степные районы.

Правительственная кампания к тому времени была в полном разгаре. Первые партии новоселов, прибывших на целину ранней весною, успели уже освоиться и сделали немало… Дикая, веками дремавшая земля, дождалась, наконец, плуга. И ожила, расщедрилась, дала невиданный урожай!

В сущности, я был послан на целину для того лишь, чтобы как можно красочней описать уборку урожая. Потому-то редактор и выбрал меня, несмотря на мою неопытность. Ему ведь нужен был сейчас не столько квалифицированный газетчик, сколько поэт. Прежде всего поэт. Если бы он знал тогда, что из этого получится, он бы открещивался от поэтов, как от нечистой силы!