«Делишки» были, в принципе, закончены. Оставалось последнее — проверить отчетность и подготовить клубное имущество к сдаче. Этим я занялся той же ночью. Я сидел, шуршал бумагами. И вдруг услышал какой-то новый, сторонний шорох. Он шел из-за двери; кто-то там шевелился, дышал.

Кто еще там, насторожился я, что за чертовщина? Я достал и раскрыл свой ножик, спрятал его под бумагами. И крикнул затем:

— Войдите!

Дверь отворилась, и передо мной возникла женская фигура — знакомая, такая, которую я никогда бы не спутал ни с одной другой.

— Клава? — удивился я. — Ты зачем?

— К тебе, — сказала она, приближаясь, — проведать. Посмотреть. Ну и… — Она огладила ладонями — как бы обласкала — высокую свою грудь и бока. — За мной же должок!..

— Все долги ты уже отдала, — нервно проговорил я, — мы в расчете.

— Но теперь это мой личный должок, персональный. Клава уселась, каким-то ловким, незаметным жестом поддернув юбку. Слегка раскинулась на стуле и положила ногу на ногу.

— Сколько бумаг, — проговорила она, озирая стол, — все пишешь, пишешь… Не скучно?

— Что поделаешь, — сказал я, — надо… И прости, я очень занят.

Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг — рывком — расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:

— Закройся!

Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!

Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, — не мог всего этого не видеть! — и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.

И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…

Это было, как бред, как наваждение.

И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже — робкое…

Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.

И я напомнил.

— Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?

— Ах, ты не так понял…

— Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?

— Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…

— Например, Васька Грач.

Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом — и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:

— Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем — петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…

— Но я не нарочно, — сказала она, всхлипнув. — Это я для брата. Он просил, и я делала.

— Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?

И снова она промолчала в ответ.

— Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, — я оглядел ее с головы до ног, — это неотразимо?

— А разве это все можно не любить? — искренне удивилась она.

— Не знаю… Наверно, можно. Как видишь, сейчас это не действует.

— Но я же все равно тебе нравлюсь! Я вижу! И давай забудем обо всем прочем…

— Думаешь, это легко?

— А к чему вспоминать в такую минуту?

— Но чего ты, собственно, хочешь?

— А ты не соображаешь?

— Догадываюсь. Но мне одно неясно: какую роль ты сейчас играешь? Ты же ведь баба деловая, зря ничего не делаешь. Зачем это тебе?

— А ни за чем. Просто так, — повела она полуоткрытым плечом, — по-честному… Ты мне тоже нравишься.

— С каких это пор я стал тебе нравиться? — пробормотал я.

— Немножко даже с самого начала… Но тогда я тебя не знала, думала, ты фрайер, порчак. А ты, оказывается, наш!

— Да какой же я ваш? Какой ваш? Вот еще чепуха! Не смешивай, пожалуйста.

— Ты, конечно, не похож на других — и это-то меня и волнует! Что-то есть в тебе особое…

— Ни черта во мне нет, — сказал я, — и если я, как сазан, поначалу поймался на твой крючок, то я ничем не лучше всех других сазанов. Такой же был идиот… Но ты-то, ты-то! Ведь ты же красива… Неужто ты не понимаешь? Очень красива! И живи ты иначе — какая у тебя могла бы быть завидная судьба!

— Судьба у меня одна, — сказала она, неловко, прыгающими пальцами застегивая кофточку. — И другой не будет… Даже если бы я и хотела изменить ее — что я могу? Что я могу? Вот пришла к тебе, а ты меня гонишь.

— Да я не гоню…

— Но и не принимаешь по-настоящему, не хочешь меня. Не веришь! А я думала у тебя остаться…

— Эх, Клавка, Клавка, — сказал я, — все так сложно… Ну, как тебе верить? Ты же замешана в страшных делах. И что вообще творится в твоей душе, если она у тебя есть?..

Медленно, очень медленно Клава поднялась, оправила на себе одежду. Нежное, с высокими скулами лицо ее было полуопущено. Прелестный рот — плотно сжат. И у края губ обозначились две синеватые морщинки.

— Ну, я пойду, — прошептала она, — прощай.

И я посмотрел ей вслед с жалостью, с горечью, с безотчетной и щемящей тоской. Я чуть было не поддался порыву — позвать ее, остановить… Ведь какая женщина уходила! Но все же сдержался, переломил себя.

Нет, я все-таки не верил этой чалдонке и не хотел с ней связываться. Любой контакт с ней был по-настоящему опасен… Должен сказать, что за всю мою бурную жизнь мне почти не встречалась еще личность столь загадочная и хищная и с такой отчетливо выраженной уголовной психологией. И я, естественно, ожидал сейчас какого-то нового подвоха… Клавка была верной помощницей Ландыша; они работали на пару! И она, наверняка, приходила по его поручению. Ведь тогда, на малине, Ландыш дал мне сроку одну неделю, а с тех пор прошло уже две…