Трущобный двор.
Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И поздний свет в окне без занавески
Горит, но не рассеивает мглу.
Гранитным громом грянуло с небес!
Весь небосвод в сверкании и в блеске!
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
Как тяжело ссутулился, исчез…
Не может быть,
что это был не он!
Как без него представить эти тени,
И странный свет, и грязные ступени,
И гром, и стены с четырех сторон!
Я продолжаю
верить в этот бред,
Когда в свое притонное жилище
По коридору, в страшной темнотище,
Отдав поклон,
ведет меня поэт…
Он, как матрос, которого томит
Глухая жизнь в трущобах и в угаре.
— Какие времена на свете, Гарри?
— О! Времена неласковые, Смит!
В моей судьбе творились чудеса!
Но я клянусь
любою клятвой мира,
Что и твоя освистанная лира
Еще свои поднимет паруса!
Еще мужчины будущих времен —
Да будет воля их неустрашима! —
Разгонят мрак бездарного режима
Для всех живых и подлинных имен!
…Ура, опять ребята ворвались!
Они еще не сеют и не пашут,
Они кричат,
Они руками машут, —
Они как будто только родились!
Они — сыны запутанных дорог…
И вот стихи, написанные матом,
Ласкают слух отчаянным ребятам!
Хотя, конечно, все это — порок…
Поэт, как волк, напьется натощак,
И неподвижно, точно на портрете,
Все тяжелей сидит на табурете…
И все молчит, не двигаясь никак…
Он говорит, что мы одних кровей.
И на меня указывает пальцем.
А мне неловко выглядеть страдальцем,
И я смеюсь, чтоб выглядеть живей!
Но все равно
опутан я всерьез
Какой-то общей нервною системой:
Случайный крик, раздавшись над богемой,
Доводит всех до крика и до слез!
И все торчит!
В дверях торчит сосед!
Торчат за ним разбуженные тетки!
Торчат слова!
Торчит бутылка водки!
Торчит в окне таинственный рассвет…
Опять стекло оконное в дожде,
Опять удушьем тянет и ознобом…
…Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».