– Вы пришли позже обычного, господин Винге. И к тому же очень скверно выглядите.

– Я плохо сплю.

– Из-за меня? Мне вовсе бы не хотелось наносить ущерб вашему здоровью. Хотите позвать стражника? Одеяло, кофе?

Винге отрицательно помахал рукой и с заметным усилием сел на табурет.

– Мне удалось кое-что сделать с тех пор, как мы виделись в последний раз, Балк. Я установил три факта. Прежде всего: вы не рассказали мне всю правду.

Глаза Балка сузились, он хотел что-то сказать, но промолчал.

– Кое-какие ноты в вашем рассказе показались мне фальшивыми. Вы сказали, что якобы только после того, как узнали из газет мое имя, поняли, какие последствия будет иметь ваше признание. Преступление уже fait accompli, Девалль искалечен и мертв. Я попытался понять, чем вызвана такая невероятная жестокость, и инстинкт подсказал мне, что ваш поступок должен иметь глубоко личные корни. Потому что вашей главной целью было не столько наказать за предательство страданиями, сколько отомстить за страдания собственные. Обычно такая ярость произрастает из иного, не менее сильного чувства.

– Какое это теперь имеет значение? – еле слышно прошелестел Балк. – Что сделано, то сделано.

Винге предостерегающе поднял руку.

– Мне всегда было важно не только раскрыть, но и понять совершенное преступление. И то, что я услышал от вас в последний раз, очень мне помогло. Я поехал на Жженую Пустошь, порасспрашивал и нашел кучера дилижанса, того, кто вез двух молодых людей из Карлскруны в Стокгольм. Его рассказ отличается от вашего по нескольким на первый взгляд маловажным, но, по сути, решающим пунктам. Во-первых, вы не делили расходы на поездку, Юханнес. За все платили вы. Во-вторых, кучер слышал ваши разговоры, и его удивило, как быстро нашли общий язык два доселе незнакомых человека. Вы сошли с дилижанса и двинулись в путь, держа друг друга за руки. Это свидетельствует о степени близости, намного превышающей близость, которая может возникнуть между случайными попутчиками во время недолгого путешествия.

Балк закрыл глаза, избегая пристального взгляда Винге.

– Я понимаю: детство ожесточило вас, Юханнес. Вы спрятались в непроницаемую, как вам казалось, скорлупу. Думаю, Деваллю удалось эту скорлупу разбить и отогреть вашу замороженную душу. Думаю, на короткое время вы стали иным человеком, не тем монстром, которого вы так старательно и красочно описали. И именно это обстоятельство и оказалось роковым в судьбе Даниеля Девалля.

Юханнес Балк по-прежнему молчал.

– И еще… думаю, вы и сами не замечаете. Когда вы говорите о Даниеле Девалле, вы перестаете заикаться.

Балк открыл глаза.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это была любовь, Юханнес? Вы его любили?

– А вас это удивляет? Вас удивляет, что даже законченный монстр может испытывать какие-то чувства?

– Отнюдь нет. Меня это не удивляет.

– А вы когда-нибудь любили, господин Винге?

– Да. Любил.

– Тогда вы можете понять, как это чувство действует на тех, кто никогда не знал и не думал, что на свете может существовать что-то подобное. Я не феномен, как вы, на вас, возможно, не действует мерзость окружающего, но вы должны понять: мир никогда не поворачивался ко мне доброй стороной. Всю жизнь я не мог найти, да толком и не искал причину, почему я не должен относиться к людям с такой же холодностью и с таким же презрением, с какими они относились ко мне. Пока не встретил Девалля.

Он сделал паузу и продолжил, глядя куда-то в сторону:

– Даниель был таким легким, таким любящим… с его уст не сходила улыбка, он был готов смеяться любой ерунде. Мне иной раз казалось, что он послан на землю из каких-то высших сфер, чтобы благословить нас, обычных людей. Иногда, во время беседы, он брал мою руку и долго ее удерживал, будто ничего более естественного нет и быть не может. Иногда он прижимал ее к своей груди, и я чувствовал удары его сердца.

Губы Балка дрогнули. Он откинулся к стене, и лицо его оказалось в тени.

– Карета из Стокгольма в Фогельсонг была запряжена четверкой резвых лошадей. Деревья стояли в роскошном цвету. Мои опекуны, как только перестали приходить письма из Франции, не замедлили наложить лапу на все отцовское наследство, а до усадьбы им и дела не было, она постепенно приходила в упадок. Но мы и не заметили… Сама природа встречала нас в праздничных венках из готовых вот-вот раскрыться бутонов. В кладовой оставалась кое-какая еда, а ягодные кусты обещали богатый урожай. Мы с Даниелем проводили вместе все время, с утра до ночи, казалось, ничто не может испортить нам настроение. До поры до времени…

– Пока вы не нашли его письмо.

– Да. Я понял, что с его стороны все это была игра, притворство, он хотел втереться ко мне в доверие. Как только ему удалось бы хоть как-то подтвердить свои нелепые подозрения, он тут ж написал бы на меня окончательный донос, и Лильенспарре не замедлил бы со мной покончить.

Балк перевел дыхание. Винге подивился его самообладанию – воспоминания наверняка причиняли ему нешуточную боль.

Юханнес Балк посмотрел Винге в глаза.

– Вы проницательный человек, господин Винге, и было бы глупостью с моей стороны считать, что я сумею что-то от вас утаить. Теперь вы знаете все мои тайны. Я умалчивал кое-что, потому что мне было стыдно. Но стыжусь я не посетившей меня любви, нет… Я стыжусь, что так легко дал себя обмануть. Но цель моя неизменна. Когда вы дадите мне слово перед судом, Стокгольм ждут реки крови, перед которыми померкнет знаменитая кровавая бойня, произошедшая два с половиной столетия назад. Помните, я рассказывал, как совсем недавно люди в Стокгольме взбунтовались всего лишь из-за того, что дворянин побил купца. Или даже не побил, а оцарапал шпагой. А тут такое злодейство… Восстания черни не избежать, это главное. А мои признания… что ж – мои признания ничего не меняют. Никто не станет разбираться в мотивах преступления, и никто не остановит сословную ненависть черни к преступникам – дворянам.

– В начале разговора я упомянул, что мною установлены три вещи. Может быть, вторая заставит вас пересмотреть свои взгляды.

Винге порылся в кармане, вынул несколько сложенных вдвое и перевязанных бечевкой листков, развязал и протянул Балку.

– Что это?

– Поговорив с кучером, я вернулся в Индебету, в тот самый кабинет, где мы с моим товарищем всего несколько дней назад нашли письмо, которое привело нас в Фогельсонг. Письмо, написанное Даниелем Деваллем, но так никогда и никем до нас не распечатанное. Я хотел понять, что там написано, и у меня ушло немало часов, чтобы найти ключ к шифру. И в конце концов нашел.

– Мне уже известны его дикие фантазии про якобинский заговор.

– Сначала дата. Письмо, которое вы нашли в печи в Фогельсонге, не последнее. Скорее всего, то был набросок, который он в конце концов решил не отсылать. Последнее письмо из Фогельсонга я прочитал вчера.

По лицу Балка пробежала мимолетная тень. Он вздрогнул.

– Никаких якобинских заговоров и в помине, – продолжил Винге. – Даниель Девалль пишет, что ни одно из подозрений против вас не оправдалось. Далее он сообщает, что полюбил, нашел взаимность и поэтому просит об отставке. Письмо, написанное Даниелем, у вас в руках, с моей расшифровкой.

Балк протянул иссиня-бледную руку, взял у Винге бумаги так, будто от малейшего неосторожного движения они могли рассыпаться в прах, и внезапно зарыдал. В полутьме тюремной камеры слезы лились на письмо и превращали ровные ряды букв в темные полосы. Винге прислушался. Он сам не знал, чего ожидал. Возможно, звон осколков разбитой души. Но ничего, кроме судорожных всхлипываний, не услышал. Он отвернулся и терпеливо выждал время.

– Вы могли бы найти ваше счастье, Юханнес, если бы у вас хватило терпения и мудрости, чтобы все проверить. Вы любили Даниеля. Он любил вас, а вы… Есть и другие такие же, как он, Юханнес. Они тоже представляют человечество, которое вы так ненавидите и ничего так не желаете, как утопить его в крови. Есть и другие, и они заслуживают счастья, как заслуживал его Даниель Девалль. И это соображение подводит нас к третьему пункту. У меня к вам есть предложение.