Интерлюдия первая. Пепелище
Кудрявая молодая женщина стояла на развалинах особняка. Пожарные, суетившиеся вокруг, были уже бесполезны; они лишь привлекали на место трагедии больше зевак.
– Фрау, как это случилось? – В который спросил плотный подтянутый полицейский инспектор.
– Он… мой муж… сам так захотел, – шепнула Пэтти-Энн. Ее била дрожь. – Это… как помешательство, я не знаю. – Она взглянула на свою обожженную ладонь. – Он пламя любил. Очень… любил пламя.
Инспектор посмотрел на тетрадь, которую женщина прижимала к пышной груди.
– Что это у вас? Смею надеяться, чековая книжка?
– Нет, герр, – глухо отозвалась она. – Безделушка. Я… ничего не спасла.
Кроме пары фамильных украшений, которые продам подальше отсюда. Должно же хоть что-то компенсировать мне весь этот кошмар? Мысль она не озвучила, лишь вновь глянула на инспектора ясными, голубыми и, как она была уверена, несчастными глазами. Он ответил сочувственным, почти нежным взглядом.
– У вас есть родня?
– Брат, в Лондоне. Он поможет мне разобраться с делами, надеюсь… – ответила Пэтти и, хлопнув ресницами, как бы между прочим спросила: – а мне… дадут денег на дорогу? Я пришлю обратно, как только доберусь.
– Конечно, о вас позаботятся! – Сраженный полицейский улыбнулся. – Даже если вам откажут в этой скромной помощи, я сам найду достаточные средства.
Она одарила его благодарной сахарно-солнечной улыбкой – лучшей из своего арсенала.
– Вы так добры, герр…
– Штейберт, фрау. – Он слегка поклонился. – Дитрих Штейнберт.
– Проводите меня, пожалуйста, до ближайшей ночлежки, герр Штейнберт.
– Там же отвратительные условия! – возмутился полицейский. – Я отведу вас до гостиницы. Поселитесь там, хоть какой-то комфорт.
Пэтти-Энн мысленно захлопала в ладоши. Она обожала мужчин, у которых инстинкт к защите красивых женщин сильнее желания дотянуть до жалования.
– Беспредельно благодарю, – кивнула она. – Я все-все верну! Ох… холодно как…
– Боже, о чем я только думаю! – Инспектор стащил с себя мундир и накинул ей на плечи. – Простите. Прошу за мной.
Они направились в сторону переулка: высокий полицейский важно покрикивал, отгоняя зевак, а маленькая кругленькая Пэтти опиралась на его руку, иногда вытирая слезы – вполне искренние. При внешней бодрости и деловитости она была донельзя испугана: не пожаром, а скорее неким событием, случившимся уже в огне. И, прежде всего, по этой причине она спешила увидеть брата – известного детектива. А еще она никак не могла выбросить из головы страшную, противную картинку: маленькое апельсиновое деревце, еще недавно живое, сгорает; сворачиваются, чернея, его зеленые листики.
Из толпы за нелепой парой внимательно наблюдали. Невысокий человек, лицо которого скрывал надвинутый цилиндр, а фигуру – плащ, не сводил глаз с вдовы Кавелли. Точнее, с тетради, которую она несла.
Из-за неожиданного пожара, из-за вспышки помешательства у профессора план пошел прахом, но теперь человек в цилиндре облегченно улыбался: таинственное спасение из огня было чудом. Почти невозможным чудом, впрочем, иногда самый продуманный план невозможно осуществить без случайных чудес.
– Я найду тебя, любимая, – прошептал он, отделяясь от постепенно редеющей толпы. – И ты все узнаешь.
«Они являются незаметно: приезжают в разбитых почтовых каретах или приходят пешком, стоптав несуразные башмаки. Они прячутся в проулках или сразу выступают на яркое солнце площадей, чтобы быть неприветливо обожженными. Они напевают про себя, или во всеуслышание смеются, или дурашливо отвешивают поклоны толпе. А иногда они молчат, глядя на тени и облака, покачиваясь на краю крыши.
У них тонкие пальцы и большие глаза, их волосы легки как пух. Или же они тяжеловесны и нелепы, будто деревянные болванчики. Иногда они крылаты. Иногда – изуродованы оспой или бельмами. Они могут иметь разные облики, это неважно.
Ты замечаешь их и одновременно не замечаешь: большие города полны безумцев разного рода, от святых до убийц, их слишком много, чтобы выделить одного. Но теперь я знаю. Знаю, они есть. Настоящие, необыкновенные безумцы, появляющиеся и исчезающие стремительно, как свет, рассекающий церковный витраж и крадущий его оттенки.
…Мы встретились много лет назад, на смехотворно короткие минуты. Почти сразу мы были разлучены, о чем я не сожалел. Ведь я живу в блистательной столице Империи. Вена – быстрый город, и здесь не запоминают проигравших.
Амадеус. „Любимый богами“. Я не думал, что его возвращение будет сродни буре. Откуда бури, откуда ветры, откуда цветное сияние и дерзкие аккорды в тщедушном создании, над которым посмеиваются в свете? Это не дает мне покоя, особенно теперь, когда мы довольно дружны, хоть и разделены соперничеством разных миров, немецкого и итальянского. Ищу ответ. Просто вспоминаю.
…Разговор вышел странным. Там было много солнца. Солнце переплеталось со словами, в которых оба мы – как и подобает людям, друг о друге наслышанным, но не знакомым и столкнувшимся внезапно, – поначалу запутались.
– Итальянский гений, фаворит императора, Антонио Сальери.
Он улыбался – вроде бы насмешливо, вроде бы настороженно, но вроде бы и с любопытством. Он был такой низкорослый, такой худой, что его голова казалась непропорциональной по отношению к телу. Пышный парик сбился, камзол помялся, рубашка, хоть и свежая, тоже выглядела неопрятно… и столько пыли на башмаках. Будто он долго от кого-то убегал по прескверным дорогам. Позже я понял: так и было.
– Не итальянский. – Это все, что я счел нужным поправить, по устоявшейся привычке. – Я родом из Венецианской республики.
– Ах да… – тонкие губы оживила уже другая по оттенку улыбка. – La Serenissima. Еще не ушла под воду?
– Что вы. Живет и здравствует.
– Славно. Непременно подниму за нее бокал вина, когда разживусь им. Если разживусь.
Я улыбнулся в ответ. Странно… Тяготы дня, полного забот, вдруг ослабили хватку на моих висках. Может, мне приятно было напоминание о Венеции, а может, радовало то, что тон не был колючим, я ведь знал, какими эпитетами, скорее всего, награждал меня отец этого человека.
– Так что же, я угадал?
Была моя очередь искать мягкую, но меткую остроту. По-настоящему задевать нового знакомого я не хотел и слегка поклонился.
– Верно. Теперь мой черед. Итак, вы… – я помедлил, – дарование, некогда производившее фурор по всей Империи. Подающий надежды вундеркинд. Вольфганг Амадеус Моцарт, написавший первую оперу в двенадцать лет.
– Посредственную оперу, – выпалил он, но тут же потупился. – Ложная скромность, простите. Я горжусь той оперой до сих пор, хотя новые и лучше.
– Верный путь. Созданий нашего сердца, даже несовершенных, нельзя низвергать в тень.
Мы обменялись рукопожатием. Ладонь худого австрийца была маленькой, зато пальцы – непропорционально длинными, с выраженными мозолями от письма и игры, с удлиненными ногтями. Я заметил следы чернил на коже. Один темнел даже на манжете.
– Тени… да, в них трудно выжить музыке. Надеюсь, вы не подпускаете их к своей?
Страшное слово – тени. Сомнения, зачеркнутые строки, порванные черновики. Тени подкрадывались ко мне в юности, подкрадываются и теперь, шепча немедленно все бросить. Но когда я был юным, поединки были намного тяжелее.
– Нет… – я все же поколебался, – стараюсь.
Светло-голубые глаза отразили луч солнца. Одновременно я вспомнил, что меня уже ждут, и с некоторой неохотой стал прощаться.
– Что ж. Было интересно узнать вас. Думаю, еще встретимся…
Несколько секунд Моцарт хмурился, наконец ответил:
– Что вы. Я выметаюсь к чертовой матери из города.
Он бросил это с мальчишеским вызовом, по-мальчишески поморщился. Кажется, он очень старался скрыть огорчение, и я ощутил досаду на себя за то, что завел непринужденную беседу в болезненное русло.
– Вот как…
Из светской болтовни я прекрасно знал, зачем Моцарт прибыл в столицу и с чем уезжает. Место придворного композитора, на которое он рассчитывал, намедни получил я. Ему предложили то ли какую-то неоплачиваемую должность, то ли вовсе не предложили ничего. Молодой наследник Марии Терезии, император Иосиф, был влюблен во все итальянское и охладел к родному национальному направлению.
– Возвращаюсь домой, и пусть отец клюет меня дальше, – прибавил мой новый знакомец с той же фальшивой бодростью. – Переживу.
– Мне жаль.
Я был искренен; возможно, он даже верил мне. Впрочем, можно было не сомневаться: встреча с отцом не оставит от веры камня на камне. Немецкие музыканты Империи давно соперничают с итальянскими, нет конца войне. Младший Моцарт встанет на одну из сторон рано или поздно, я не был достаточно наивен, чтобы не понимать, на чью. Намеренно подзадоривая его, я нарушил молчание вновь:
– Что же… вступите в ряды моих ненавистников? Присоединяйтесь, их уже немало.
Я с сожалением предчувствовал, что сейчас дружеская беседа перестанет быть дружеской. Но произошло иначе.
– Чертовски заманчивое приглашение. Но скучное.
Моцарт говорил не так, как до этого: дурашливо растягивал слова и картавил. Я недоверчиво улыбнулся, когда разгладилась морщина меж его бровей. Он словно бы удивился. Без капли насмешки он вдруг пожал узкими острыми плечами.
– За что? Что вы иноземец? Что у вас положение при дворе? Что ваша музыка близка времени? Ни капли. Это вовсе не вы отказали мне, а ваш город, обладающий прескверными вкусами.
– Не мой. – Более я ничего не добавил.
Я всегда считал родиной ледяную Венецию, малой родиной – поселение Леньяго. Вена была мне лишь приемной матерью, временами ласковой, но часто излишне жеманной.
– Вот как…
Он долго и задумчиво смотрел на меня, и я вдруг болезненно понял, почему нам – соперникам – так хочется говорить друг с другом. Все просто: оба мы тут чужаки, оба ищем приюта. Я нашел, он – пока нет.
– Довольно о городе. – Моцарт махнул рукой. – Свести знакомство с одним из первых его музыкантов – неплохое приобретение. К слову, лестно, что слухи обо мне так расползлись. Рано или поздно мое имя будет греметь всюду, не хуже вашего.
– Тогда пусть музы не покидают вас.
– Как и вас. Когда я буду на вашем пути, их помощь вам пригодится.
Наивная самонадеянность не вызвала раздражения. Я знал: слова имеют почву. Вольфганг Моцарт, такой яркий и живой, обладал редкостным даром к музыке и, по слухам, за время зальцбургского затворничества дар только расцвел. Пусть его прежняя слава ребенка-гения, севшего за клавесин в три года, померкла и забылась. Гениальность – слово зыбкое, как вода в быстрой реке. Но у Моцарта были все шансы заявить о себе заново. Я, уже подрабатывавший учительством и повидавший много юношей и девушек, а также их скороспелых сочинений, не сомневался в этом.
– Может, рискнете? Останетесь и сразитесь со мной? Детищем „прескверного вкуса“ Вены?
Он посмотрел на меня серьезно и грустно. Ответ „Я хотел бы“ был в глазах. Губы произнесли „нет“, а за плечами будто выросла тень.
– Я не стратег, но знаю, что сегодня проиграл. И если это задело вас… – снова он слабо усмехнулся, – то под „прескверным вкусом“ я подразумевал общее направление музыкальной жизни столицы. Согласитесь, вокруг вас немало посредственностей. Ваши же сочинения… среди них есть вещи, на которых стоит поучиться, взять хотя бы две оперы, „Армиду“ и „Венецианскую Ярмарку“. Они очень разные и говорят о вас отнюдь не как о ремесленнике, но как о творце. Надеюсь, и вы учитесь не только у учителей, но и у тех, с кем приходится сражаться.
Я не поблагодарил его за комплименты моей музыке, хотя они потрясли меня до глубины души. Я лишь кивнул.
– Всегда учился.
– Значит, мы чем-то похожи. Это забавно.
Мы перекинулись парой фраз, попрощались, еще раз раскланявшись, и я отправился на один из пестрых, шумных, бессмысленных балов – любезничать и расшаркиваться. Я был молод и еще не понимал: почти все они, эти балы, были бессмысленными. Моцарт же, как я узнал, вскоре отбыл из столицы с зальцбургским архиепископом Колоредо, которого сопровождал. Наверное, архиепископ, если узнал о первой попытке Моцарта сбежать из провинции, был в гневе. Но тенью за плечами „чудо-ребенка“, которую я так отчетливо увидел, был вовсе не он. Совсем другая тень накрепко держала его вдали от Вены в течение всех следующих лет. Леопольд Моцарт. Отец-деспот с несбывшимися мечтами.
Я и предположить не мог, насколько сложно и перепутано все в их отношениях, впрочем, тогда меня это не интересовало, у меня довольно было своих бед. Смерть любимого наставника, случившаяся вскоре после того знакомства, окутала мою память тяжелым туманом. Я надолго забыл о многих вещах, Моцарт был лишь одной из них.
Теперь, говоря с ним, – а говорим мы часто, – я испытываю временами нешуточную тревогу. Господи, дай мне сил быть своим дочерям и сыну отцом столь же заботливым, но не столь властным. Родитель дарит ребенку свою жизнь и заботу… но не свои мечты и надежды.
Одно непреложно и движет мир: рано или поздно дети всегда вырываются на свободу. Как вырвался однажды мой брат. Как – многим позже – вырвался я. Как вырвался мой своенравный приятель Вольфганг Амадеус Моцарт…»
