Нью-Йорк 3

Негр за окном все время оглядывался: не идет ли полиция? Он дорожил этим местом на 14-й Стрит: людная торговая улица, рядом с выходом из метро, прямо перед кафе. Полицейские обычно появлялись со стороны 6-й Авеню и медленно шли в сторону 7-й, в его сторону, проверяя лицензии у стоящих вдоль тротуара уличных торговцев. Это давало время собрать с прилавка – перевёрнутого пластикового ящика из-под пепси – часы, браслеты и прочий товар и спрятаться в табачном магазине рядом с кафе, притворившись одним из покупателей (он платил за это пятьдесят долларов в месяц хозяину магазина, грустному арабу из Йемена).

Негр был из Мали; стройный, высокий, похожий на статуэтку из тёмного лакированного дерева. Он вырос среди болот дельты Нигера, на малярийной земле племени фулани, и его мать была одной из них. По отцу, однако, он был туарег, из того же берберского рода, что и святой Августин. Негр никогда не слышал про Августина; он не читал De Civitate Dei, но не сомневался в благости Бога. Негр продавал ворованные часы и не хотел неприятностей.

Его дед по материнской линии был колдун и умел летать.

Илья смотрел сквозь мутное стекло, как негр озирается в поисках беды, и слушал Антона. Антон ел омлет «Бенедикт»; кофе у обоих давно остыл, но официант делал вид, что не замечает их знаков.

Они не встречались больше трёх месяцев. Лето прошло для них порознь: Антон был занят чем-то, что хранил про себя, а потом Илья уехал с Адри в Европу. Они жили в её большом пустом доме на озере Амстельфейн, поздно вставали и ехали в Амстердам на трамвае.

Однажды вечером, почти без вещей, они прошли весь Дамрак пешком, вышли к Station-plein и сели в парижский экспресс. Они ехали сквозь незнакомые земли за окном, пока на заре следующего дня Gare du Nord не встретил их утренними французскими голосами – как шампанское, что простояло открытым до утра. Они вышли в Париж и были счастливы ещё десять дней.

Впрочем, счастливы они были дольше – с весны. Был весенний семестр; для Ильи – последний в Колумбийском университете, а потом степень магистра и иная, ещё одна жизнь.

Он увидел её на лекции профессора Корнблуха; тот читал курс по политэкономии. Один теоретический курс по экономике был обязателен для тех, кто занимался финансами, и Илья решил, что политэкономия наиболее безобидна. Он ошибся: Корнблух, молодой и радостный дурак, раздражал Илью своим восторженным марксизмом. Илья ничего не имел против марксизма, даже после тюрьмы; он просто не любил восторженности.

Он заметил её сразу: креолка, яркая бабочка, в чёрной мужской рубашке с закатанными рукавами, которая была ей велика. Правда, ей было велико почти всё. Потом Илья узнал, что она любит одежду других: она часто надевала вещи Ильи, если просыпалась у него дома. Странно, но одежда, как бы велика она ни была, сидела на ней хорошо, не скрывая линий тела: Адри двигалась, и одежда двигалась вместе с ней, вдруг облегая грудь, бёдра, соскальзывая с узких плеч и открывая ложбинки у ключиц. Илья любил целовать эти ложбинки, словно там была вода и он её пил. Никогда – а Илья знал многих – он не видел женщины, что так мало заботилась о своей внешности и была так желанна. Иногда она надевала его брюки, высоко подворачивая штанины и оголяя тонкие – как у оленёнка – щиколотки. Брюки не хотели держаться и сползали. Ремень Ильи был ей слишком широк, и Адри, вместо того, чтобы его застёгивать, подвязывала брюки ремнем на поясе, как верёвкой. Пряжка болталась и смешно била её по бёдрам. Она ходила босиком по его квартире и пела испанские песни о чужом.

В тот, первый день она сидела впереди, рядов за десять от Ильи, и он мог видеть только крупные кольца её бесконечных кудрей и ореховую кожу щеки. Но он знал, что она его заметила, и между ними протянулась нить, дрожащая проволока интереса. Им не нужно было встречаться глазами – это для тех, кто не уверен, кому нужно подтверждение: да, и я тоже. Им же было достаточно попадать в периферийное зрение друг друга, и это было как разговор: я здесь, с тобой. Он ещё не видел её лица, но знал, что любит.

После лекции Илья долго собирал книги, чтобы дать ей время уйти. Он боялся. Илья хотел унести с собой то ощущение холодной дрожи внизу живота, что не отпускало его теперь, и жить с ним весь день. Это он не собирался делить ни с кем, даже с ней.

Адри ждала его за дверью аудитории. Она ничего не сказала, не улыбнулась – это было бы приглашением к разговору, а просто пошла рядом. Они шли молча, не глядя друг на друга, и это молчание не тяготило: молчание было с ними заодно. Они прошли первый этаж Института международных отношений (во всех лифтах он почему-то был указан как четвертый) и очутились на юридическом факультете, находившемся в том же здании. Здесь был выход на 116-ю Стрит, угол Амстердам Авеню.

Адри остановилась, и они – первый раз – посмотрели друг на друга. Она была чуть выше Ильи и встретила его взгляд спокойной ровностью чёрных глаз, в которых не было ни улыбки, ни обещаний.

– У меня ещё один семинар, – сказала Адри (он удивился детской звонкости её голоса). – Кончится в двенадцать.

Илья не ответил. Тогда Адри взяла его кисть и написала ручкой свой номер телефона у него на ладони. Цифры расплывчато скакали поперек линий жизни, любви и всех прочих линий, и Илья боялся, что они сотрутся прежде, чем он их перепишет или запомнит. Больше в тот день ничего не случилось, и не случалось ещё два дня, пока Илья не набрал её номер.

С тех пор они были вместе, и Илья постепенно стал забывать время до неё. Адри изменила всё, все правила, рутину его жизни – учёба, работа, любовь в мотеле в Нью-Джерси днём раз в неделю, и случайные ночи с разными другими в промежутках. Адри пришла и забрала его у него самого, пришла, как она сказала в начале их общего времени, чтобы сделать его другим. Он не знал, хотел ли он быть другим, но он хотел быть с ней.

В августе они уехали в Европу и продолжали быть счастливы. Все тридцать дней и все ночи между днями.

Вернувшись в Нью-Йорк – тут ещё было душно, и липкое марево облепляло кожу как полиэтилен, – Илья обнаружил, что его автоответчик, вмещающий двадцать сообщений, заполнен. Три сообщения от Антона, одно от Шэрон, которую Илья не мог вспомнить (хотя она и звала его «беби»), два от телемаркетинговых компаний и остальные четырнадцать от женщины из Нью-Джерси. Илья стер все сообщения, кроме этих четырнадцати, и прослушал их снова, лежа на полу. Дважды.

Потом он позвонил Антону, и тот неожиданно был дома. Они поговорили о Европе, об Адри (она вернулась в Амстердам дожидаться родителей), и Илья спросил, что, собственно, происходит. Антон долго мялся, говорил что-то ненужное, а потом осведомился, помнит ли Илья Роланда. Илья помнил.

– Так вот, – сказал Антон.

После того – апрельского – четверга у родителей Антон начал искать Роланда. Он хотел выяснить, что означали его слова. Антон хотел знать, куда делся бог, если он ушёл от людей. Что всё это значит? Знает ли этот человек что-то, что не знают другие, или он, как и все, кого Антон встречал прежде, ищет, блуждая в околотайновом тумане?

Оказалось, что Роланда привел Ави. Антон, занимавшийся с Ави каббалой раз в две недели, стал добиваться встречи с Роландом, но Ави клялся, что не может помочь.

– Ты не понимаешь, – размахивал руками Ави (он не умел говорить иначе). – Эти люди не раздают свои номера телефонов. Когда им кто-то нужен, они сами его находят. Ты знаешь, кто такой Роланд? Это серьёзный человек, серьёзное эзотерическое подполье.

Жена Ави просила его успокоиться и не кричать: они сидели в их бруклинском доме. Дом был разделён узкой лестницей на две семьи, и соседи не любили шума. Одно из окон смотрело во внутренний двор, где ничего не росло.

– Он не понимает. – Ави бегал по комнате, дёргая себя за бороду. – Он понятия не имеет, что это за люди! Он думает, это так легко – встретиться с Роландом! – Ави остановился и поглядел на жену: – Ну почему он ничего не может понять?

Жена прищурилась и внимательно посмотрела на Антона; ей и самой давно хотелось знать: почему? Но она ничего не сказала, решив, вероятно, приберечь вопросы до вторника.

– Он был почти напуган, – рассказывал Антон. – Знаешь, не как он обычно шумит, волнуется, а действительно напуган. Я даже пожалел, что всё это затеял.

Антон возвращался к расспросам раз в две недели, после долгих бесед о каббале. Ави расстраивался и начинал волноваться, прося оставить его в покое.

– Уже то, что я занимаюсь каббалой с тобой, неженатым, которому даже нет тридцати, не то что сорока, уже это очень плохо, – переживал Ави. – А ты ещё просишь, чтобы я помог тебе найти Роланда!

Антон не хотел расстраивать Ави: тот и так нервничал из-за всего на свете. Ави был его друг, и Антон перестал спрашивать о Роланде. Он почти о нём забыл, пока однажды утром, когда впускал кошку (она покидала его по ночам в поисках любви), не нашёл под своей дверью маленький синий конверт с запиской. Он не мог понять, как конверт туда попал.

Записка была написана от руки, по-русски: «Роланд: в субботу в 12:00 дня. Harry’s Coffee Shop, угол 14-й и 7-й». Подписи под запиской не было. Но Антон знал этот неровный, прыгающий почерк: помнил с детства, с Москвы.

Так писал Марк, его брат.

Антон замолк. Он смотрел по сторонам, вглядываясь в посетителей кафе на 14-й, словно пытался найти тех, кто были в его жизни раньше, а затем перестали быть. Люди вокруг пили, ели, смеялись, безразличные к его поиску, и табачный дым тянулся в сторону их стола из секции для курящих. Дым – как тоска, что должна быть заперта в дальнем, тайном месте души, но расползается, заполняя собой всё, – не хотел подчиняться запретам нью-йоркской мэрии. Дым подчинялся законам диффузии и плыл, ширился, мешаясь с запахами еды, шумом разговоров и неловкостью пауз.

Официант наконец подошёл и долил в их чашки безвкусный машинный кофе.

Они молчали, пока Антон доедал холодный омлет. Илья смотрел в окно, как полицейские, двое патрульных – женщина-латинос и белый мужчина, арестовывают негра с часами. Негр собирал товар в большую сумку с надписью Samsonite. Он встретил взгляд Ильи через стекло и улыбнулся. Илья обдумал ситуацию и улыбнулся в ответ.