Парамарибо 4

Жизнь в Суринаме напоминала Илье Сибирь, куда он был сослан после тюрьмы. И здесь и там жизнь шла на выживание, и Илья сразу почувствовал, узнал растворённую в здешнем воздухе повседневность беды, что висела над сибирской землёй так же низко, как и скудное тамошнее солнце. Здесь это ощущение было ярким и жгучим, как красное солнце тропиков, что находит человека в любой тени и сжигает дотла. Люди вокруг жили трудно, жили от утра до вечера, без тоски о прошлом, без планов на будущее, без надежды в настоящем. Илья знал эту жизнь; он и сам так жил долгие пять лет заключения, что пролетели удивительно быстро и остались с ним насовсем.

Тюрьма была словно сон, просмотренный фильм, отдельный от его настоящей жизни, хотя никакой другой жизни у него не было. Он помнил, как после освобождения, уже в эмиграции, всё не мог побороть привычку смотреть в чужие тарелки: вдруг там сытнее. Он никогда не жалел, что сидел, и не променял бы это на другое.

Многие сочувствовали, сокрушались, что он провёл в тюрьме лучшие годы молодости – с двадцати трёх до двадцати восьми. Он соглашался, но лишь с тем, что эти годы действительно были лучшие.

После перестройки (и гласности), когда Илья уже жил в Америке, он узнал, что статью, по которой его осудили, отменили совсем. А потом не стало и самой страны, в преступлении против которой он был повинен. Антисоветская пропаганда стала таким же историческим прошлым, как Гражданская война, ведь советской власти больше не было. Не было и Советского Союза, его родины, и вместо неё стала странная, далёкая страна – Россия, настоящая заграница.

Обсуждать эти перемены с Антоном не получалось: Антон совсем не помнил советской жизни; его родиной было его детство. Он с трудом говорил по-русски и не понимал горечи Ильи по утраченному прошлому.

– Ну и хорошо, – успокаивал он Илью. – Не стало, и хорошо. Теперь там всё будет по-другому, как здесь. И сажать никого больше не будут.

Антон все-таки был безнадёжно американец.

Как ни странно, Адри понимала Илью лучше. Жизнь её семьи была так же разделена на две части, до и после. До – это до независимости, в Суринаме, и после, в Голландии. Независимость заставила их покинуть родину, и память об этом жила в семье рассказами и воспоминаниями о бегстве. Сама Адри никогда не жила плохо, ни здесь, ни там, да и никто из Рутгелтов плохо не жил.

Семья, однако, как и Илья, прошла через опыт подчинения личной судьбы ходу истории, и это их объединяло. Илья, правда, поначалу не мог понять, почему они вообще должны были бежать.

– Вы же не колонизаторы, не белые, – удивлялся Илья. – За что вас-то?

– Ты не понимаешь, – объясняла Адри. – Раса здесь вообще ни при чём. Это всё экономика. Знаешь, бразильцы говорят: «Деньги делают тебя белее». Богатый в третьем мире – уже белый.

Только здесь, в Суринаме, он полностью понял, что Адри пыталась ему объяснить.

Сейчас они бродили по парамарибскому рынку; Ома с ними, зонтик крепко зажат в руке.

Вокруг кипел людской хаос, и на длинных досках, поставленных на пустые бочки, были разложены овощи и фрукты, которых не могло существовать в природе. Из дальнего конца крытого зала несло густым сырым запахом свежей рыбы. Какие-то люди спали на земляном полу, среди гнилых овощей, объедков и прочего мусора, и покупатели переступали через них, наступали на них, а те лишь сворачивались в клубок и продолжали спать, словно ничто не могло их заставить верну ться в эту реальность.

Адри шла сквозь толпу, окутанная своей привилегированностью, как коконом. И хотя многие здесь были светлее её кожей, не возникало сомнений, кто был раньше хозяином, а кто рабом.

Они остановились около лотка с фруктами. Ома долго приглядывалась к длинным плодам папайи (таких больших Илья никогда не видел в Нью-Йорке), гладила их жёлтую кожу и наконец выбрала шесть плодов. Она также купила какие-то незнакомые Илье фрукты. Продавщица отложила всё купленное в сторону, и они пошли дальше.

– А фрукты? – не понял Илья.

– Их принесут домой, – сказала Адри. – После рынка.

– А как они знают куда?

– Найдут. – Адри посмотрела на растерянного Илью и пожалела его. – Здесь все знают, кто мы и где живём. Когда я шлю Оме письма, то никогда не пишу адрес. Просто «Суринам, Парамарибо, Ома Ван Меерс». Или «Суринам, Хасьенда Тимасу». И всё.

Они вышли наружу, и воздух облепил кожу липким жаром. Солнце било красным в глаза. Илья зажмурился. Это не помогло; солнце пробралось сквозь сжатые веки и начало плавить зрачки. Во рту пересохло, и хотелось пить.

Вокруг лежала широкая пыльная улица без тени. Илья ступил ближе к стене, надеясь найти тень от здания, но тени не было. Солнце стояло прямо над головой и светило без жалости и снисхождения к его белой коже. Илья почувствовал свою чужесть здесь, в этом месте, в шести градусах к северу от экватора.

Неожиданно он оказался в тени: это Ома накрыла его своим зонтиком. Он взял у неё зонт и поднял повыше, чтобы тени хватило для двоих. Они пошли рядом, держась близко друг к другу. Адри ушла вперёд; она всегда очень быстро ходила, и Илья следил, как поля её белой парижской шляпы плывут сквозь толпу.

Ома сказала Илье что-то по-голландски, и он кивнул в знак согласия. Было хорошо под зонтиком и сознавать, что скоро они вернутся в большой, устроенный дом, который здесь все знают и который даже не нуждается в адресе. В этом знании были надёжность и ощущение принадлежности.

Они завернули за угол, следуя за белой шляпой, и увидели Адри. Она стояла перед странным сооружением, похожим на театральную декорацию: задняя и боковые стены, сколоченные из листов фанеры, крышек ящиков и кровельного железа, заканчивались открытым пространством. Передней стены не было вовсе, словно смотришь из зрительного зала на декорации комнаты на сцене.

Внутри комнаты стояло несколько ящиков; на одном сидел старый мужчина с иссиня-чёрной кожей, в длинных брюках и фетровой шляпе с дырками по бокам. Больше на нём ничего не было. Мужчина курил длинную самодельную сигару. Над ним кружился рой мух.

У задней стены лежали пустые мешки, на которых спали трое голых детей. Посреди комнаты была железная бочка с прорезанным квадратным отверстием посередине. В отверстии горел огонь, на бочке стояла большая жестяная банка; в ней молодая женщина в длинном жёлтом платье варила еду.

Крышей – такой низкой, что женщина стояла пригнувшись – служили листы кровельного железа. На крышу были закинуты пустые мешки, которые, понял Илья, ночью спускались вниз и использовались как четвёртая стена, отделяя жильё от улицы. На одном из мешков Илья прочёл полустёртую надпись: Sucre.

Адри о чём-то расспрашивала женщину на срэнан-тонго; та показала на детей и засмеялась. Адри говорила очень медленно, неуверенно, поправляя себя, и обрадовалась, что пришла Ома. Ома села на один из ящиков внутри комнаты, и женщина молча налила ей воды из большой зелёной бутылки в банку из под пепси с отрезанным верхом. Она посмотрела на Илью и что-то сказала мужчине.

Тот и сам уже глядел на Илью с интересом. Илья подумал, что, может, они никогда не видели белых, но решил, что это ерунда. Неожиданно разговор изменился: оба, мужчина и женщина, стали в чём-то убеждать Ому, показывая на Илью время от времени. Женщина оставила готовку и шагнула к Илье. Теперь она стояла рядом, почти вплотную, и казалось, смотрела мимо него и что-то там видела.

Старик встал и тоже подошёл к Илье. Они были одного роста, хотя старик казался выше из-за шляпы. У него росла жидкая борода одного цвета с кожей. Старик был очень мускулист и совершенно не стар. От него пахло потом, давно не мытым телом и крепкими сигарами. Он тоже смотрел мимо Ильи. Потом старик повернулся к Оме и начал говорить, долго и протяжно, описывая руками окружности в воздухе.

Илья заметил, что он часто повторяет одно и то же слово, которое Илья не мог разобрать, что-то похожее на нсеке.

Женщина бросилась к детям и закрыла их собой, будто пыталась защитить от Ильи. Затем она показала на Адри и сказала Оме что-то быстрое, как брошенный в окно камень.

Ома сидела спокойно, словно не могла слышать сказанных ей слов. Вдруг она резко поднялась. Старик замолчал. В наступившей тишине было слышно, как, лопаясь, булькало варево в жестяной банке на самодельной плите. Ома поставила воду на ящик и пошла к выходу. Она раскрыла зонтик и коротко позвала Адри. Та молча взяла Илью за руку и, не оглядываясь, повела его прочь.

Через несколько шагов, придя в себя, Илья обернулся, чтобы попрощаться с этой странной семьёй. Он увидел, что оба, мужчина и женщина, смотрят им вслед. В вытянутой руке, отставив её как можно дальше, женщина держала банку, из которой пила Ома. Затем она размахнулась и выбросила банку на улицу. Банка долго летела, и из неё белесым веером – белее, чем воздух – выплескивалась вода.

Ома шла почти бегом, так что Адри и Илья еле за ней поспевали. Никто не разговаривал, хотя Илья заметил, что Адри несколько раз улыбнулась. Она всё ещё держала его за руку.

– Что случилось? – спросил Илья. – Я их чем-то обидел? Может, вернуться и извиниться?

Адри лишь сжала его руку. Скоро они были у машины. Ома села на переднее сиденье и сказала шофёру одно слово:

– Хасьенда.

– В чём всё-таки дело? – продолжал спрашивать Илья. – Кто эти люди?

– Подожди. – Адри заговорила с Омой по-голландски. Она явно что-то спрашивала или просила. Ома лишь мотала головой и говорила: «Nr, niet nu». Илья уже знал, что это значит: «Нет, не сейчас». Наконец Ома сдалась и махнула рукой, как бы говоря: «Делай что хочешь».

Адри повернулась к Илье. Она внимательно смотрела на него, разглядывая, словно видела в первый раз. Потом потянулась и поцеловала в губы.

– И?.. – спросил Илья. – Что это было?

– Эти люди – маруны. – Адри погладила Илью по щеке. – Они сказали, что ты нэнсеке. Оборотень.