Россия всегда была обществом, в котором коррупция считалась если не нормой, то явлением ни в коей мере не экстраординарным. Знаменитый ответ Н. Карамзина на вопрос жившего в Европе соотечественника о том, что происходит в России, — «Воруют!» — был практически в равной степени применим на протяжении столетий, с того самого времени, как в стране чиновничество оформилось как влиятельный социальный класс (а большинство историков относят это к началу XVIII века). И. Бродский прекрасно выразил отношение россиян к казнокрадам, сводящееся к формуле «Ворюга мне милей, чем кровопийца!», — и оно сохраняется сегодня практически неизменным. Конечно, масштабы коррупции то сокращались, то росли — но практически все исследователи России сходятся в том, что ныне достигнут апофеоз в масштабах и формах расхищения общественного достояния и бюджетных средств. Россию все чаще называют законченной клептократией; речь даже не идет о ставшем классическим понятии «кумовской капитализм», которое предполагает в своей основе капиталистическую экономику, искаженную местничеством и кумовством. Россия представляется государством, где коррупция стала принципом жизни, который определяет все ее стороны, лишь изредка «искажаясь» по причине присутствия некоторых капиталистических элементов.

На мой взгляд, это совершенно правильное наблюдение, и не стоит пытаться его опровергнуть. При этом мне кажется, что для правильного понимания происходящего нужно, во-первых, четко определить имеющийся феномен; во-вторых, проанализировать, чем именно он порожден, и, в-третьих, попытаться понять, чем вызваны поистине беспрецедентные его масштабы (Д. Медведев говорил о потере 1 трлн руб. только при госзакупках, что составляло в то время около 12 % всех выделяемых сумм), средний размер взятки в 2016 году, по данным МВД, вырос на 75 % — до 328 тыс. руб., а оценки общего коррупционного дохода достигают порой 25–48 % от официальных значений отечественного ВВП.

Начнем с определения. Когда говорят о том, что страна коррумпирована, предполагается, что в ней распространена практика дачи взяток и выборочного (не)соблюдения законов и правил в обмен на материальное вознаграждение. Как правило, практически все исследователи различают два вида коррупции — «бытовую» и «верхушечную» (к первой относятся взятки дорожным полицейским, учителям, мелким местным чиновникам и т. д.; ко второй — разного рода нелегальные схемы, в которые вовлечены чиновники высшего уровня: депутаты, министры, руководители госкомпаний). Однако в обоих случаях речь идет прежде всего о нарушении законов, за которое и предлагается коррупционный доход.

Специфика России определяет, на мой взгляд, невозможность применения подобной классификации. В нашей стране следует разделять взяточничество (bribery) и коррупцию (corruption), которые представляют собой совершенно разные феномены. Взяточничество, распространенное на всех этажах бюрократической иерархии, обеспечивает чиновников доходами за оформление документов, выдачу разрешений и лицензий, закрывание глаз на разного рода мелкие нарушения. Разумеется, к этой же категории относятся все «платные услуги», предоставляемые частным лицам, — от помощи в устройстве на учебу или работу до неформального решения проблемы дорожных нарушений. Речь во всех этих случаях может идти как о прямом нарушении закона, так и об ускоренном совершении того или иного бюрократического действия. В любом случае мы имеем дело со взаимодействием власти и гражданина/предпринимателя. Коррупция, связанная с действиями высших чиновников, вплоть до руководителей государства, обеспечивает относительно легальное присвоение огромных средств, в основном через бюджет или финансовые потоки госкорпораций. Российское законодательство прямо поощряет коррупцию в выстраивании системы контроля за бюджетными потоками, организации закупок и распределении госконтрактов, не говоря уже о деятельности госкорпораций. Венчает эту систему отказ Государственной думы от криминализации незаконного обогащения как «значительного увеличения активов публичного должностного лица, превышающего его законные доходы, которое оно не может разумным образом обосновать». В результате возникает как раз та конвертация власти в бизнес и деньги, о которой говорилось в предыдущей главе. Чиновник может организовывать коммерческие компании в сфере, которую контролирует, регистрировать их даже не на знакомых, а на родственников и открывать перед ними легальные возможности заработка (кейсы бывшего мэра Москвы Ю. Лужкова и его жены; генерального прокурора Ю. Чайки и его сыновей-бизнесменов; министра сельского хозяйства А. Ткачёва и его самых больших в Европе латифундий известны всем). Судебная система также является важным инструментом для такого масштабного перераспределения: можно вспомнить, как «Юганскнефтегаз» был подвергнут многомиллиардному штрафу в пользу налоговой службы, который так и не смогли оспорить юристы ЮКОСа, но который довольно легко отменили юристы «Роснефти» после того, как власти завершили необходимую им операцию по отчуждению основного актива у опальной компании. Иначе говоря, речь идет о том, что основная часть коррупционных по сути схем настолько идеально встроена в России в существующую юридическую систему, что является полностью легальной.

На мой взгляд, следует еще раз повторить этот имеющий фундаментальное значение для понимания российской системы тезис: обогащение представителей властной элиты за счет присвоения части поступающей в распоряжение государства ренты — нормальное и легальное явление в России, и поэтому борьба с ним была и останется либо средством «приведения в чувство» распоясавшихся мелких чиновников, либо инструментом политической борьбы в верхах, целью которой является перераспределение тех или иных постов и позиций. Относительно последовательная борьба в России возможна (и то лишь в исключительных обстоятельствах) только со взяточничеством, но никак не с коррупцией. Последняя является не аномалией, а сутью системы — и именно этого не могут понять (или в это поверить) большинство исследователей данного феномена.

Коррупция (а здесь и далее мы больше не возвращается к взяточничеству) присуща российскому обществу по двум причинам — экономической и политической.

Экономическая причина определяется отмеченным выше двухсекторным характером российской экономики. Каким бы циничным ни было поведение представителей российской власти, им приходится, с одной стороны, соблюдать установленные ими самими минимальные правила финансовой дисциплины и, с другой стороны, обменивать бюджетные средства на какие-то видимые материальные продукты или квантифицируемые услуги. В такой ситуации коррупция становится формой связи и взаимодействия между государственным и рыночным секторами российского народного хозяйства: для того, чтобы те или иные средства были направлены на решение определенных задач, у чиновника должны быть стимулы, а для их получения на другой стороне должен находиться хозяйствующий субъект, который готов удовлетворить пожелания чиновника. Ни внутри чисто государственной экономики (например, Советского Союза), ни внутри вполне рыночной (например, любой западной страны) масштабная коррупция невозможна: она останется исключением, так как будет противоречить интересам либо диктатора, либо общества и потому искореняться. Однако разделенность российского народного хозяйства на две части является идеальной питательной средой: коррупция в этой ситуации равно необходима как правящей элите (для создания механизма присвоения бюджетных средств), так и значительной части крупных предпринимателей (как инструмент получения государственных заказов и поддержки своего бизнеса). Поэтому коррупция является одной из основ современного российского общества и должна рассматриваться как правило, а не как исключение.

Политическая причина коррупции сводится к тому, что российская властная элита поставила себя в довольно щекотливое положение, приняв некоторые правила игры, которые были заданы условиями ее появления. Современная «высшая страта» российского общества сформировалась из тех, кто занял свои посты после распада Советского Союза, в условиях, когда система провозгласила себя демократической. За последующие годы руководители страны уничтожили реальную демократию и подотчетность власти, став de facto собственниками большей части общественного достояния — но так и не смогли это формализовать. Сегодня В. Путин, И. Сечин, Д. Медведев или И. Шувалов действуют как представители правящей династии в какой-нибудь арабской нефтедобывающей стране; по сути, российская элита — это некий аналог саудовского королевского дома, состоящего из более чем 2 тыс. принцев. Однако ее представители не имеют возможности легализовать те богатства, которые получены от ресурсной ренты и бюджетных доходов. В тех же Объединенных Арабских Эмиратах — стране авторитарной, но вполне процветающей — президент (шейх Халифа ибн Зайд аль-Нахайян, эмир Абу-Даби) имеет официальное состояние в $38,7 млрд, а премьер-министр (шейх Мохаммед ибн Рашид аль-Мактум, эмир Дубая) — в $32,2 млрд, и это никого не смущает. Состояния российских руководителей оцениваются в еще бóльшие суммы, и западные официальные лица уже не делают вид, что они этого не знают, — но по понятным причинам высшие должностные лица страны сдают налоговые декларации, не объясняющие даже происхождение их наручных часов. В этих условиях коррупция становится инструментом контроля над богатствами, которые чиновнику довольно легко присвоить, не нарушая существующих правил, но практически невозможно легализовать, — и это имеет катастрофические последствия для экономики, так как для того, чтобы положить в карман (или оставить на счету подконтрольной компании) миллиард рублей, приходится включать в бюджет бессмысленные инвестиции на десятки миллиардов, на фоне которых «откаты» пройдут незамеченными.

Коррупция, таким образом, является в современной России как спасением для существующей власти, так и большой проблемой для нее.

С одной стороны, она позволяет существовать сложившейся в стране системе управления — причем способствует этому двояко. Во-первых, создавая во всей управленческой вертикали ощущение «управляемой безнаказанности» в финансовом отношении, элита обеспечивает приток в бюрократический класс специалистов (по странной случайности их теперь именуют в России «технократами»), сконцентрированных только на деньгах и карьере и полностью лишенных политических амбиций. При этом власть имеет все возможности контролировать бюрократов и таким образом успешно обеспечивать их политическую лояльность и исключать возможности для любого бунта внутри системы. «Вертикаль власти» совершенно справедливо называют в то же время «коррупционной вертикалью», и эта конструкция, на мой взгляд, представляет собой одну из величайших управленческих технологий современной России. Во-вторых, власть не могла бы принимать тех законов, которые принимает и через которые правит страной, если бы эти законы не действовали избирательно, — а население и бизнес в противном случае не смогли выживать. Коррупция наверху, «спущенная вниз», позволяет значительной части населения относительно нормально существовать и успешно решать свои повседневные проблемы — тем самым ее наличие является своего рода демпфирующим фактором, в отсутствие которого конфликт между «низами» и «верхами» стал бы гораздо более выраженным. Именно поэтому кажущееся всеобщим неприятие коррупции не перерастает пока (и, я думаю, не перерастет и в будущем) в масштабную борьбу с ней; кампания антикоррупционных активистов во главе с А. Навальным имеет небольшие шансы превратиться в общенациональное политическое движение.

С другой стороны, однако, коррупция представляет собой реальную проблему, поскольку в ней не заложено никакого естественного ограничителя, а та же двухсекторная экономическая модель предполагает, что для реализации определенной задачи какие-то деньги все же должны быть потрачены по назначению. Поэтому постоянное стремление чиновников заработать больше порождает устойчивый рост издержек у исполнителей государственного заказа, на определенном этапе «выталкивающий» все существующие в экономике расценки за пределы нормальности — т. е. цен, устанавливающихся в странах со сходным уровнем доходов. Следствием становится попросту остановка развития: по данным Росстата, в 2016 году в России, например, было построено 2,4 тыс. км новых автомобильных дорог, что обошлось государству в 682 млрд руб. ($10,2 млрд) против 116 млрд руб. ($4,12 млрд) в 2001 году, на которые удалось построить 7,9 тыс. км новых дорог. В будущем может оказаться, что практически любые ассигнования не смогут гарантировать дальнейшего расширения дорожной сети (а частные вложения за пределами Московской области или трассы Москва — Санкт-Петербург никогда не окупятся). Соответствующим образом оборонные расходы не будут воплощаться в новых вооружениях, а инвестиции несырьевых госкомпаний никогда не принесут отдачи (сегодня уже можно видеть, как у властей накапливается разочарование в отношении целого ряда недавно принятых программ — чего стоит одно только четырехкратное сокращение ассигнований на развитие арктической инфраструктуры). Такое положение вынудит власти искать варианты выхода из сложных ситуаций, затрагивающие в большей мере интересы населения, чем коррумпированной элиты (например, девальвации, которые сократят рублевые внутренние издержки относительно валютной выручки, получаемой от сырьевого экспорта).

Наконец, следует попытаться понять, почему в нынешних условиях коррупция приняла в России масштабы, которые не имеют аналогов в ее предшествующей истории. Это прекрасно видно, если попытаться сравнить сегодня опись изъятого и конфискованного у самого влиятельного сановника петровской империи светлейшего князя А. Меншикова с обнаруженными недавно в обычной квартире заурядного полковника Главного управления МВД Д. Захарченко 8,5 млрд руб. ($132 млн) (ну а антикоррупционные дела времен Ю. Андропова, когда расстрелянному в 1984 году директору Елисеевского магазина Ю. Соколову вменялось хищение 1,5 млн рублей, или $500 тыс. по курсу «черного рынка», вообще покажутся детской забавой). Причина, на мой взгляд, состоит в существенно изменившейся исторической ситуации, а именно — в глобализации, которая ознаменовала конец ХХ и начало XXI столетий.

Важнейшим демотиватором коррупции в том смысле, о котором мы говорим, является политическая и экономическая закрытость страны. Она не может искоренить взяточничество — потому что его масштабы не требуют выхода за пределы национальной экономики (можно найти объяснения возможности построить дом, купить квартиру, несколько машин и т. д., а на большее низовые взяточники не претендуют), но в такой ситуации коррупция на высших уровнях государственной иерархии крайне маловероятна. Элита может позволить себе жить в условиях, несравнимых с простым народом (даже не так, как в СССР, а как, например, в Северной Корее), но не получая при этом в полном смысле слова коррупционного дохода. Коррупция того масштаба, который мы наблюдаем сегодня в России (Украине, Казахстане, Бразилии, многих африканских странах), возможна только тогда, когда значительную часть неправедно обретенного можно вывести из юрисдикции собственной страны, легализовать в развитом мире и при этом гарантировать возможность оперативного отъезда самого коррупционера при неблагоприятном стечении обстоятельств.

Коррупция на протяжении последних 200 лет развивалась во многих странах и обществах (даже демократических), но эффективно бороться с ней удавалось только в экономически и политически современных (я бы сказал даже — доминирующих в глобальной политике) державах. Этот факт имеет довольно простое объяснение: скопив значительные средства в богатой и успешной стране, коррупционер практически никогда не будет аккумулировать их в бедной и непредсказуемой. Американские политики эпохи так называемого позолоченного века, в которую, по признанию большинства историков, коррупция в США приняла поистине фантастические масштабы, не вывозили капиталы в Аргентину и не покупали роскошных вилл в Венесуэле; российские коррупционеры тоже не спешат размещать средства в нигерийских банках или, не афишируя, добиваться гражданства Вьетнама. Отличие прежней и нынешней ситуаций заключается в том, что в начале ХХ века не было более успешной и процветающей страны, чем Соединенные Штаты, — и потому бороться с коррупцией в ней было можно, не опасаясь того, что деньги коррупционеров — да и они сами — утекут из страны. Для того чтобы остаться в Америке и пусть и с потерями, но перейти в статус легальных предпринимателей, местные коррупционеры допустили изменение законодательства. В современной ситуации покинуть свою страну и перебраться в более успешную и привлекательную для жизни является для коррупционера в «развивающемся» мире не катастрофическим, а наиболее благоприятным сценарием. Поэтому начиная с 1970-х годов исследователи фиксируют стремительный рост утечки капиталов с глобальной периферии в «центр»: в финансовые институты Лондона, Цюриха, Люксембурга, офшорные юрисдикции. Если в конце 1970-х такой отток не превышал $60 млрд в год, то к середине 1990-х годов он составил $250 млрд, а к началу 2010-х превысил $1 трлн ежегодно. О каком бы «вставании с колен» ни рассуждали правители соответствующих стран, они становятся жертвой того, что мы с А. Лебедевым назвали «третьим колониализмом» — талантливо выстроенной системой эксплуатации «первым» миром «третьего», причем организованной с полного согласия последнего. Этот фактор серьезно меняет ситуацию и делает политические элиты многих государств сообществами временщиков, тем самым давая им дополнительные стимулы для расширения своей коррупционной активности.

Коррупция в России выступает одним из наиболее убедительных свидетельств ее несовременности — неспособности организовать страну так, чтобы граждане могли действовать и достигать своих целей в легальном поле, не опасаясь юридических последствий. Средства, которые перекочевывают из государственной казны в карманы чиновников, являются платой несовременной страны — зависящей от рентного дохода, обладающей неэффективной экономикой и управляемой авторитарной властью — за иллюзорное право считать и ощущать себя современной. Если бы отечественная элита и российский народ не пытались делать вид, что они живут в современном демократическом обществе с нормальной производительной экономикой, создание и распределение общественного богатства могло быть намного менее затратным, а общество — намного более благополучным. Если бы почетный статус «друг президента» без всяких дополнительных усилий приносил ежегодный доход в несколько десятков (и даже сотен) миллионов долларов, российская экономика была бы намного «экономнее» — так как в этом случае не требовалось бы создания десятков синекур и организации сотен бессмысленных и вредных проектов, единственная цель которых — легализация перераспределения средств из мошны государства в карманы частных лиц. В случае, если бы в стране открыто признавалась существующая феодальная система, не стоило бы изобретать систему «Платон» или мост в Крым для формального обогащения тех, кто неформально и так владеет Россией.

В то же время следует отметить, что в формировании нынешнего положения вещей не стоит искать персонально ответственных политиков и чиновников. Парадоксальность существующей системы состоит в том, что она сложилась естественным образом и образовалась бы практически неизбежно безотносительно к тому, кого бы она назначила своим лидером и насколько сменяемым он бы оказался. Россия пришла к обретенной в 1991 году независимости страной, в которой уже была заложена сегментированная экономика, неспособная искать сложных путей в будущее, и поэтому с радостью поддалась соблазну опереться на сырьевой сектор; пережив постперестроечные политические и экономические унижения, страна готова была вознаградить любого, кто давал ей шанс даже на иллюзорное возрождение, полной покорностью. Не стоит считать, что Россия «сошла с рельсов» на рубеже 1990-х и 2000-х годов: как я попытаюсь показать ниже, она уверенно шла по тому пути, на который ее направили прежние власти еще в начале 1990-х.

Всё сказанное означает только одно: хозяйственный базис нынешней России не оставляет оснований надеяться на то, что в обозримом будущем в его недрах зародится сколь-либо современная экономика, выступающая залогом возвращения на путь, по которому идут развитые страны. Надежды на то, что эта современность будет обретена Россией за счет ускорения ее экономического роста, по-моему, иллюзорны. Сегодня опора на сырьевые отрасли, практический запрет на конкуренцию, распространение коррупции и полное пренебрежение к эффективности в относительно равной степени приносят выгоду представителям самых разных социальных групп — и именно нежелание менять что-либо в хозяйственной сфере является в наши дни главной опорой и базой того общественного консенсуса, который, вопреки многочисленным рассуждениям политологов, остается в России исключительно устойчивым.

Россия в ее нынешнем виде не может быть названа не только демократией, какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово, но она не может считаться и экономикой в современном понимании данного термина. Ее народное хозяйство представляет собой странную систему, базирующуюся на симбиозе государственного (рентного, нерыночного) и частного (предпринимательского и конкурентного) секторов. Доминирующим сектором остается первый, который определяет все основные черты сложившейся системы. Двумя наиболее значимыми из них выступают, с одной стороны, сырьевая экономика, которая одна только способна поддерживать наиболее выгодную властям рентную структуру хозяйства, объективно занижающую ценность человеческого капитала, интеллекта и инноваций, и, с другой стороны, пренебрежение эффективностью, которое обусловлено как ресурсным типом хозяйства, так и необходимостью извлекать из его функционирования неформальные доходы правящей элиты. Такое положение вещей не допускает развития системы — она не может ни уйти от сырьевой зависимости, ни технологически модернизироваться, даже оставаясь сосредоточенной на ресурсных отраслях. При этом очевидно «двухсекторный» характер народного хозяйства задает различие мотиваций хозяйственных агентов и формирует условия для появления коррупции как феномена, который во многом и сохраняет единство хозяйственной системы — хотя и очень высокой ценой. Как мы уже отмечали выше, основной проблемой такой хозяйственной системы является ее полная неспособность даже к ограниченному развитию — и поэтому ее сохранение будет усиливать «выпадение» России из современности, которое сегодня мало что может остановить.

Основная причина сложившегося положения вещей — то самое пресловутое «государство», о котором говорилось выше: в хозяйственной сфере оно выступает крупнейшим субъектом производственной и финансовой деятельности и наиболее значимым собственником, с одной стороны, и в то же время законодателем, регулятором и арбитром в любых хозяйственных процессах — с другой. Пользуясь своими практически неограниченными возможностями, оно стремится использовать самые легкодоступные источники дохода (отсюда и сохранение ресурсного характера экономики, несмотря на всю риторику властей); не допускать какой бы то ни было несанкционированной конкуренции (отсюда дальнейшее огосударствление, подавление предпринимательской инициативы и ухудшение бизнес-климата) и, наконец, присваивать максимально возможную часть бюджетных/общественных средств для собственных нужд (отсюда коррупция, правовой нигилизм, отсутствие перспектив для создания системы разделения властей).

Следует признать, что сформировавшееся в России народное хозяйство, как бы критически к нему ни относиться, является комплексным и внутренне непротиворечивым. В нем соблюден баланс интересов между элементами системы, а сами эти интересы рационально сформулированы и определены. В отличие от советской системы, где правящий бюрократический класс не обладал ни формализованной собственностью внутри страны, ни накоплениями за ее пределами, в современных условиях у политической элиты всё это есть — и, значит, ей есть за что бороться. Она сделала всё, чтобы не быть устраненной демократическим путем, и создала хозяйственную систему, целиком ориентированную на собственные нужды. Однако эта практически совершенная система уже сегодня сталкивается с очевидной проблемой: ее несовременность угрожает полной потерей конкурентоспособности в глобальном мире, технологическим провалом, социальной неудовлетворенностью и геополитическими поражениями; «осовременить» же ее оказывается невозможным без разрушения фундаментальных основ. Эта проблема отражается сегодня в России практически во всем: в политических метаниях и в поисках «преемников»; в стремлении к модернизации и в ее боязни; в желании интегрироваться в развитый мир или по крайней мере быть в него принятым и в старательном разрушении всех формальных элементов связи с ним. Всё это свидетельствует только об одном: несовременная система на новом историческом витке никак не может найти варианта своего «осовременивания» — и именно этим обусловлены все те малопредсказуемые движения, которые мы наблюдаем в последнее время.