До концертного зала «Полония» они доехали на такси, чтобы аккордеоны не переохладились на колючем морозе. Улица была запружена машинами, клаксоны гудели, а возвышавшийся в этой гуще полицейский взмахами рук направлял поток в нужную сторону.

– Ну и толпа, – заметил Джо, когда они объехали здание и свернули за угол к служебному входу. Настроение поднималось. Добрая толпа – вот что им было нужно. Он даже озаботился Сониным самочувствием:

– Ты как? – Она не ответила. В огромном зале топтался народ, кучкуясь у концессионных ларьков и столиков – там громоздились искусно раскрашенные яйца, расшитые жилетки с треугольными лацканами, деревянные кружки, кольца колбасы, пироги, замысловатые бумажные фигурки, срезанные с «Дерева жизни», петухи и курочки, флажки, подписные квитки на «Польско-американский репортер»; в одном киоске собирали деньги семье преподобного Юзефа Журчука из западной Польши – какой-то маньяк ворвался в церковь прямо посреди мессы и его зарубил его топором – брошюрки о круизах через Атлантику на пароходе «Баторий», гордости «Гданьско-американских линий»; на другом ларьке висел большой красный транспарант: «ЗАЩИТИМ ПОЛЬСКУЮ ЧЕСТЬ!»

– Ты иди, – сказал он Соне, – а я посмотрю, что там такое. – Оказалось, «Общество защиты польских американцев» собирает деньги, чтобы выставить иск Ассоциации американских кинематографистов за фильмы, оскорбляющие честь и достоинство поляков – назывались «Тарас Бульба», Тони Кертис и Юл Бриннер, а также «Не позволяйте никому сочинять мне эпитафию» вместе с целым списком других картин, о которых Джо никогда не слыхал; отдельная петиция предназначалась голливудским продюсерам и призывала их представлять поляков в хорошем свете, благо тем есть чем гордиться, и почему бы не снять фильм о военной карьере, например, Пуляски или Косцюшко.

Вокруг будки с «Польской честью» собралось множество хиппи. Джо стало слегка не по себе: польские хиппи, какие-то дикие наряды, яркие деревенские рубашки и короткие штаны, но большинство успело облачиться в расшитые жилетки, так что длинные волосы цеплялись за жесткие нити толстых плечевых стежков. Немало было и ветеранов вьетнамского контингента – мускулистых коротко стриженных парней в футболках, каждый с легкостью раскрутил бы тяжелый молот – они хлопали друг друга по плечам и поглядывали на выстроившиеся вдоль задней стены холодильники, которые откроют только после конкурса, когда начнутся танцы. Шум голосов перекрывал клацанье откидных кресел – там, в глубине, рассаживалась по местам спрессованная толпа.

Гримуборную оборудовали в коммунальном стиле – перегородки отделяли раковины и места перед зеркалами. Соня вытащила прокатные аккордеоны из футляров и поставила их под стол рядом с обогревателем. Она рисовала на раскрасневшемся лице дуги бровей, красный кончик дожидавшейся своей очереди губной помады торчал из позолоченной коробочки, как собачий член. Костюм Джо висел на крюке. Соня подняла голову и подмигнула, мотнув подбородком в левый закуток. Джо сделал непонимающие глаза, и она показала, снова кивком головы, чтобы он посмотрел сам. Джо с равнодушным видом прошел через весь зал к двери туалета, бросив по дороге взгляд на соседей – там готовились к выходу братья Бартосик. Но на месте был только Генри. На обратном пути Джо остановился и спросил:

– Здорово, Генри, как дела? А где Кэсс? Все в порядке? – На виду был только один аккордеон и один набор грима.

– Застрял в пробке, там страх что творится. – Метнув на Джо быстрый злобный взгляд ледяных глаз, Генри отвернулся, теребя полоску материи.

Уже в собственном закутке Джо усмехнулся Соне и принялся намазывать на лицо жирный слой грима, придавая себе вид жизнерадостного здоровяка. Если Кэсс где-то пьет и не успеет приехать, или уже приехал, но валяется пьяный, то первое место у них в кармане – даже с прокатными инструментами. На сцене уже начался конкурс, открыли его «Король и королева детской полечки», в уборной были хорошо слышны чересчур быстрые переборы «Польки конькобежца», волна аплодисментов и одобрительный свист. Овация стихла, только когда вышли «Лучшие комики с аккордеонами». Пока Джо волновало только одно: они с Соней выступали предпоследними, а самый желанный последний номер достался Бартосикам. Ну что ж, тут ничего не поделаешь. Он бочком пробрался к кулисам, чтобы хоть пару минут посмотреть на комиков. Толпа орала, заливаясь смехом по любому поводу, радовалась даже шутке о том, как женщина спускается с горы на лыжах и с аккордеоном в руках.

«Польские полечные лодыри» Стас и Станки показали грубоватый, но смешной номер. Стас нарядился в юбочку из резиновых цыплят и соорудил себе гигантский розовый бюст с елочными лампочками вместо сосков, которые загорались вишневым светом, когда он нажимал на спрятанную в ладони кнопку. Волосатые ноги заканчивались башмаками с большими круглыми носами, в таких обычно ходят литейщики. Нелепые груди и эти красные лампочки застревали в мехах аккордеона, и Стас то и дело вскрикивал АХ! АХ! от притворной боли, распевая одновременно «Они всегда в пути». Станки, одетый в тесный черный костюм, играл, сильно наклонясь назад и продев руки под коленями – поясница выгнулась, а аккордеон лаял что-то свое между черными шелковыми лодыжками. Слышались выкрики:

– А это вы слыхали? Сколько надо поляков, чтобы сделать попкорн? Четыре. Один будет держать кастрюлю, а трое трясти печку! Эй, а кто такой Александр Грэйм Ковальски? Первый телефонный пшек! Эй, а как вы отличите польский самолет? У него будут волосы под крыльями! Эй…

Затем появился Горка, длинный-предлинный и тощий, в мешанине из женских тряпок, рыжем парике, с фальшивым носом, на шее хромированный свисток – он свистел в него, лил себе в ухо воду, изумленно смотрел, как она бьет фонтаном из рукавов и ботинок, прикуривал гигантскую фальшивую сигару, которая тут же взрывалась облаком зеленой пыли. Трюковой аккордеон у него был приделан к стамп-скрипке, Горка ревел клаксоном, звенел колокольчиком и лупил по сковороде, исполняя при том «Да, сэр, это мое дитя». Потом, пританцовывая, выскочил Скиппо, запонки из оникса вытягивали из-под пиджака рукава, манишка из оранжевого шелка пузырилась золотыми и зелеными ромбами, а коричневый бархатный воротник был так заплиссирован, словно под подбородком у него уместился крошечный аккордеон.

После комиков показали два переходных номера: сначала на сцену в сопровождении матери вышел Аркадий Крим, слепой мальчик из Дюранго, Колорадо, – в десять лет он потерял зрение и три пальца на правой руке, решив поиграть с динамитной шашкой. Аркадий был одет в голубой костюм с блестками на лацканах. Аккордеон он перевернул вверх ногами и исполнил что-то религиозное, объявив, что музыка – это Божий дар, и что он регулярно отклоняет выгодные предложения поиграть в придорожных клубах, считая свой талант собственностью высшей силы. После двух бисов его сменила женщина средних лет в вечернем платье с открытыми плечами, она начала с «Баллады о голубых беретах», потом сыграла «Винчестерский собор», «Вальс Теннесси», а закончила старой доброй польской мелодией «Грек Зобра».