Ночью — ему снились сны. Они были цветные…

Настоящие…

Он давно не видел цветных снов…

Ему одиннадцать лет — и он проводит лето у родственников, в Подмосковье. Отец служит в Белорусском военном округе, сам он русский. А мать — из Белоруссии, из Гродно родом. Сейчас он у родственников отца, в Подмосковье. Он — русский, хотя сам этого не осознает, для него это слово — просто слово. Зато он знает, что такое Советский союз — и ему в голову бы не пришло, что Подмосковье — каким-то образом может быть отделено от Минска, от Гродно, от и Беларуси. Да, в Беларуси есть люди, которые говорят на немного смешном языке, немного не похожем на его язык — ну и что? Все равно он похожий, и все его друзья — говорят по-русски.

Он вышел на улицу и смотрит на звезды — он любит это делать. Надо бежать… он каждый день бегает ночью, перед тем как ложиться спать — и утром, когда ещё не так жарко. Надо подтянуть физру, иначе не возьмут в военное училище. А он хочет в рязанское, воздушно-десантное — туда хлюпиков не берут.

Звезды то какие… настоящий небосвод… такое только в деревне бывает — в Минске такого неба не увидишь. Зато в Минске есть метро, настоящее метро, как в Москве. Есть Свислочь, есть Беловежская пуща, а из Гродно — можно уехать в Белосток, это будет уже Польша. Мама говорит, что у них в Гродно ещё продукты в магазинах остались — а в Москве уже жрать нечего.

Ещё в Гродно есть девочка Лана, очень красивая. Они уже целовались…

Так, надо бежать. Интересно, что там остались смотреть взрослые под ночь — обычно фильм смотрят, а тут какая-то политика…

Сегодня девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года…

А через несколько дней — они уже в Москве. Мама тащит его и брата с вокзала на вокзал — с Ярославского на Белорусский, но до их поезда ещё время есть — и они пошли к Белому дому. Там ещё не убрали часть баррикад. Дождливо, стоят под дождём Волги и правительственные Вольво, люди в куртках какие-то, с зонтами. И баррикада… смешная какая-то, как ёжик ощетинилась, только не иголками, а какими-то трубами. Он не понимает смысла этой баррикады, но понимает, что произошло что-то очень важное. Может, поэтому так нервничает мама — он подслушал разговор мамы с отцом по межгороду. Хорошо бы домой добраться, а то того и гляди поезда отменят.

Мама у него то ли белоруска, то ли полячка, папа — русский. А это — столица его родины, Москва. Он уже несколько раз ездил через Белорусский вокзал. И он просто не знает, как разделить Россию и Беларусь, в его понимании это нераздельное целое.

А много лет спустя, в холодном феврале, почти на том же самом месте — было уже совсем другое кино.

Это было на Украине. И он был — чужим среди своих и своим среди чужих. КГБ — послало его на внедрение, отслеживать ситуацию. Но просто внедриться и быть в стороне от происходящего — тут было невозможно…

Статую независимости, которую они называли «Оксана» было едва видно из-за дыма покрышек, слева — вяло коптил сгоревший дотла Дом профсоюзов (как потом установили, пожар начался на шестом, где была вся бухгалтерия), голос Майдана Евгений Нищук выступал в бронежилете, потому что раненые были уже и у отеля Казацкий. По Институтской, с Национального банка и Кабмина — били снайперы. Беркутня, чёрная масса карателей — ощетинившись щитами отступала, их прикрывали стрелки. Следом за ними шла толпа. Молодые, лет по двадцать, двадцать пять пацаны с фанерными щитами — едва не рыча, отвоёвывали у беркутни свой город, метр за метром. И — падали под пулями снайперов.

Его вёл, поддерживая под руку, пацан из его сотни. Белорусско-украинской сотни Майдана. У него были обожжены глаза, и он даже не видел, кто это, плохо понимал, куда его ведут. Рука — висела плетью…

В холле гостиницы Украина было тепло, сладко тепло, оглушающе тепло. Не вслушиваясь в шум, он опустился у какой-то колонны, прислонившись к ней и закрыв глаза.

— Сейчас… зараз… медиков.

Медиков. Какие к черту медики.

Пацан побежал за допомогой своему сотнику, а он упёрся, чтобы усесться получше и наконец отдохнуть, рука нащупала что-то тёплое, утробно тёплое. Он пощупал половик, потом — не веря своим глазам, посмотрел на руку.

Половик был весь в крови…

А через несколько дней, уже выздоравливая в палатке — он узнал, что Россия аннексировала Крым. Началась война.

И это была уже его — война.

— Майор…

Он остановился. Это был подполковник Никитчук, комендант лагеря.

— Там трёх сепаров актировали. Как дежурство сдадите — вывезите и закопайте. Потом можете отдыхать.

— Есть.

Актировали — это может значить все что угодно. Могли расстрелять, могло не выдержать сердце на допросе или в камере, мог забить до смерти озверевший следователь или конвоиры. Мог и покончить с собой. Актировали — значит, тремя сепарами меньше. Надо вывезти за территорию и закопать.

— «Таблетку» возьмите, её сегодня с ремонта волонтёры пригнали. Скажете, я разрешил.

— Есть.

— В городе не задерживаться.

Впрочем, последнее комендант сказал больше для порядка. Знал, что этот, с Майдана — не нажрётся и водки не привезёт. Идейный.

Прошло два года с тех пор, как началась война. Прямо с Майдана — они отправились на фронт, защищать Украину. За это время — он многое повидал: и ранен был, и в котле побывал. И уцелел при прорыве из Дебальцево. Когда начали ликвидировать добробаты — их батальон приписали Нацгвардии.

Потом — началось перемирие, их отвели в тыл. В Краматорск — где в одном из цехов сделали секретный центр дознания для сепаров. Просто так сюда не попадали — здесь были наёмники, террористы, остатки разбитых диверсионных групп. Он сам ездил на реализации информации, полученной от сепаров, из одного дома из подвала они достали тротиловые шашки — больше ста килограмм. Шахтёрский край, тут этого добра полно. Есть и многое другое — например, недалёко от Донецка работала школа олимпийского резерва по биатлону, многие её выпускники — сейчас у сепаров снайперы…

Некоторые — тоже здесь сидят.

Он зашёл в караулку, довёл до пацанов полученное задание. Никто особо не отреагировал — подумаешь, дохлых сепаров закопать. На дежурство заступали на сутки и сейчас все устали…

Сдав смену — они взяли «таблетку» и подогнали её неприметной двери. Открыли задние дверцы. Им туда скинули три больших мещка.

— Э!

…

— В мешках не закапывайте, верните мешки!

Он, молча сел за руль…

Проехав ночным почти Краматорском — они выехали за город, в нужном месте свернули с дороги. Иногда они копали яму, а иногда, когда времени не было или лень было — тупо сваливали в шурф.

Сейчас — времени не было. Хотелось вернуться обратно, выжрать бутылку и упасть спать. Тупо — спать.

— Можно…

Когда они сваливали трупы на землю, один от удара очнулся, застонал — и Панас выругавшись, достал пистолет. А дядько Тарас, амнистированный весной четырнадцатого уголовник, опытный, кряжистый, с перстнями на пальцах, придержал его за руку, со словами

— Но, дурень! Возьми монтировку, пистолет след оставляет…

Панас, самый молодой, явно рисуясь — взял монтировку, пошёл к телам. Наклонился над тем, что ещё издавало звуки.

Хрясь!

Ещё раз

Хрясь!

— Ну, вот, и слава Украине! — сказал Кот

Дядько Тарас выругался

— Добить не могут… Давай, остальных проверим. Живыми закапывать… не дело.

Они пошли к трупам, дядько Тарас светил, а он проверял — живые или нет. Один был точно не живым, с развороченным затылком — значит, расстреляли. Он перевернул его на спину. А когда дядько Тарас посветил в окровавленное лицо исполненного — теперь уже до конца — он узнал… своего отца.

И больше он спать не мог — с диким криком прокинулся. Сны всегда обрывались — на самом неподходящем месте…

В тот день, в Краматорске, когда он закапывал отца, мёртвого — он перестал верить. Но осознание того, что должно делать, что надо сделать — пришло позже…

Матери — они развелись в девяностые — он так и не рассказал…

Подходя к нужной аудитории, он показал своё удостоверение — профессионально сделанный ламинированный квадратик из твёрдого пластика. На дверях стоял не самооборонец, а один из литовских спецназовцев (хотя никто не знал, настоящие они спецназы, или так, прикидываются), он придирчиво проверил документы. Был он в НАТОвской военной форме (польской, кажется), с вытянутым, лошадиным лицом и глазами цвета грязной, талой воды. Они почти никогда не разговаривали с самооборонцами, хотя некоторые знали русский.

За обычной дверью — стояли несколько человек, на столике работал ноутбук, работая одновременно и на приём картинки с видеокамеры, и на анализ того что записывали микрофоны. Один из тех, кто стоял за спиной оператора, сторожко поднял голову

— Вы кто?

— Белка — назвал он свой позывной

— Это снайпер — сказал другой, не отрывая взгляда от ноута — его с верха прислали

Но тот не успокоился, всматриваясь в вошедшего.

— Вы что, пьяны?

— Нет. Просто не спал всю ночь

Подошёл, принюхался… в этот момент открылась дверь, вышел человек. Все посмотрели на него, тот отрицательно покачал головой.

Нет. Не колется.

— В сущности, не так уж и важно, будешь ты говорить или нет. Если тебя показать по телеку и сказать, что ты путиноид, русский снайпер — как думаешь, поверят — не поверят?

— Поверят. Потому что хотят поверить. А когда человек хочет верить, он поверит хоть в марсианина с Венеры.

— Ты можешь молчать и дальше. Но ответь мне на один простой вопрос. Я и белорус, и украинец, и русский. У меня отец белорус, мать русская, а вырос я в Украине. Зачем — ты разрушаешь единство наших народов, зачем — ты пришёл нас убивать…

И по глазам русского. По тому, как он смотрит, куда он смотрит, он понял — что тот заметил. И азбуку Морзе — он знает…